Белая тень

Мысли тут же куда-то исчезают и на несколько секунд в моей голове остается лишь звенящая пустота. Я перестаю думать, размышлять. Я забываю обо всем, пытаясь до конца понять смысл только что услышанных слов. Проходят, кажется, целые минуты, пока я, наконец, вспоминаю о фразе своей сестры: из могилы Пита забрали его тело. В памяти тут же яркой вспышкой всплывает до боли знакомая картина: я, сгорбившись, рыдаю над одиноким надгробьем, слезы обжигают, ведь смерть Пита кажется мне такой недавней. Будто еще вчера он был жив, а уже сегодня его ледяное тело покоится в гробу глубоко под землей. Горький привкус появляется на языке, и я морщусь. — Что это значит? — шепчу еле слышно, ведь боюсь, что мой голос сорвется от вновь и вновь подступающих ко мне потоков соленых слез. — Точно не знаю, — Прим берет меня за руку. — Мы с мамой долго думали об этом. И мне кажется, что это сделали, чтобы оживить его. Я думаю, его тело использовали для того, чтобы создать такое же, только новое. Которое будет способно использовать навыки из прошлой жизни: печь или рисовать, например. Эта идея кажется столь сладкой и заманчивой, что я мгновенно забываю о том, что это всего лишь догадки Прим, а не точные данные. Я не хочу знать горькую правду. Я хочу ощутить тепло лжи. Так невообразимо редкое для меня. — Я думала, что могли использовать его ДНК или что-то на подобии, — продолжает Прим. — Использовали уже имеющиеся данные и создали новое тело, которое каким-то образом еще и оживили. Это мерзко. Это так мерзко, что к горлу подступает ком тошноты, и я прикладываю к губам ладонь и прикрываю глаза в надежде спугнуть наваждение. Сама мысль о том, что исхудалое, совершенно изуродованное за проведенный в могиле год тело Пита кто-то умудрился незаметно достать, а потом еще и использовать во благо только лишь Капитолия. Его грязные идеи столь отвратительны и ужасны, а чересчур удачные попытки сломить — идеальны. От этого и плохо. Хоть моли, хоть кричи о пощаде до потери голоса, ты все равно сломаешься под бесконечным гнетом тирании. Так же, ка сломалась и я. Уже во второй раз. — Значит, Плутарх ошибался? — надрывным шепотом выдаю я. Прим тяжело вздыхает, и я с замиранием сердца слежу за тем, как она опускает голову в пол и тянет меня дальше по коридору, заставляя тем самым идти быстрее. А у меня сил нет. Ноги то и дело подкашиваются, а тело норовит упасть на ледяной пол, чей холод, кажется, проникает даже сквозь толстую подошву моей обуви и пронзает своими тонкими иглами все мое и без того израненное нутро. Белоснежная дверь открывается прямо перед моим носом, за которой следует больничное отделение. Врачи спокойно прохаживаются по заполненным всякой аппаратурой и жителями Тринадцатого коридорам. Мои глаза судорожно мельтешат по белым халатам, ведь неосознанно я ищу хоть и отдаленного, но все же родного мне человека: маму. Но не успеваю я сфокусировать на ней взгляд, как она сама подлетает ко мне и крепко сжимает в своих дрожащих от волнения объятьях. — Ох, Китнисс, — на выдохе произносит она, и я ощущаю, как что-то теплое и невообразимо напоминающее дом разливается внутри меня. Дыхание прекращает быть таким быстрым и надрывным, а в груди на секунду перестает колоть. Сердце прекращает выть в отчаянии и страхе. Но длится это волшебное чувство лишь несколько мгновений, а потом вся скопившаяся во мне боль накидывается на меня с еще большим напором. Тихо, бесшумно, но я все же плачу. Лишь горячие слезы обжигают мою тонкую кожу, лишь их я способна ощутить, ведь даже объятья матери тонут в пространстве и теряются в бесконечных страданиях. Мне вдруг становится так страшно и невыносимо одиноко, так, как давно не бывало. Легкие жжет от недостатка кислорода, глаза режет от соленых капель. И что-то тугое образуется внизу живота. Только в этот раз это совсем неприятно. Это от парализующего ужаса, скопившегося внутри меня за столь длительное время. Все холодеет изнутри, все горит ледяным пламенем. И сгорает. Дотла. Мне стоит только задуматься о том, что я вновь осталась одна, что вокруг меня опять оказались абсолютно чужие люди, мне стоит лишь едва коснуться этих мыслей, и страх, боль поглощают меня. Я хотела познакомить Пита со своей семьей. Я хотела, чтобы Прим полюбила его и подпустила к себе так же, как сделала это я. Мне каждую ночь приходят образы парня: мы были на Арене, мы были вместе, даже успели обсудить, что нас ждет после победы. Как оказалось, ничего. Мои руки трясутся — победа была так близка, лишь в последний момент мы отпустили ее. Точнее, я отпустила. Мама, будто чувствуя ту грань между моей внутренней борьбой и истерикой, к которой я с каждой секундой молчания подхожу все ближе и ближе, прижимает меня ближе к себе, и я ощущаю, как ее руки едва заметно дрожат. Мама тоже устала. — Все будет хорошо, Китнисс. Мы сможем помочь ему. Не мне. Ему. Я благодарна ей за то, что она понимает, как важно сейчас спасти именно Пита. Помогут ему — помогут мне. *** Мы уходим в свой отсек почти сразу. Прим остается в больничном отделении. Серые стены мельтешат перед глазами, и уже на первом повороте я сбиваюсь и прекращаю попытки запомнить дорогу. Слезы так и застыли в глазах, не смея вновь покатиться по щекам. И без этого я показала себя слишком слабой. — Как ты себя чувствуешь? Уверена, что не хочешь пройти обследование? Я поднимаю глаза на маму и смотрю на нее снизу вверх. Она аккуратно перебирает мои волосы, заплетает маленькие косички и сразу же распускает их. Так же было в детстве, когда папа еще был жив: моя голова покоилась на коленях мамы, а она, такая безмятежная и невероятно красивая, расчесывала мои волосы. Она вновь и вновь повторяла, какая я у нее благовидная. И тогда я принимала это как данность. Сейчас же, когда мне говорят о моей внешности, это настораживает. Я долгие годы не обращала внимания на свое отражение в зеркале. — Не хочу, — еле заметно мотаю головой. Она лишь глубоко вздыхает. Не спорит. — Мам, — зову ее тихо. Она переводит свой взгляд на меня. Смотрит долго, будто чего-то ждет. — Как сильно ты любила папу? — шепчу. Ее глаза грустнеют, когда она поднимает голову и смотрит в противоположную стену, будто вспоминая то, что испытывала многие годы назад. Легкая улыбка освещает ее лицо, и я мысленно замечаю, что так она становится куда моложе. — Я очень любила его, — тихонько говорит она, почти не нарушая повисшей тишины. — Мы были счастливы вместе. Мы оба становились спокойнее, когда оставались вдвоем. Твой папа был так рад, когда узнал, что у нас скоро появишься ты. Мне, видимо, кажется, но будто что-то блеснуло в ее глазах. Слезы. Губ мамы трогает улыбка. Такая счастливая и детская. — Можешь поверить мне на слово: я любила его так же, как ты любишь Пита. Упоминание его мамой заставляет меня едва смутиться. Она же прекрасно видит, как мне одиноко без него. Она прекрасно понимает, что я чувствую. — Тебе не придется пережить то, что пришлось мне, Китнисс, — успокаивает она меня. — Мы найдем способ вернуть Пита к жизни. Я улыбаюсь. — Он бы тебе понравился, мам, — мои подрагивающие губы расплываются в нежной улыбке. Но улыбка не держится на моем лице. Я снова плачу. — Я скучаю по нему. Я не смогу смириться с его смертью. Ты знаешь, я пыталась. Поворачиваюсь на бок, и мой нос зарывается в складках серой рубахи мамы. Мои плечи дрожат, грудь сдавливает. Будто тысячи камней опустились на меня, а теперь не дают проход кислороду. Я задыхаюсь. Плачу навзрыд, не имея ни малейшего шанса успокоиться. И все же мне легче, чем было несколько часов назад. После разговора с мамой я поняла, что надежда спасти Пита далеко не беспочвенна. Если в это верит она, то стоит верить и мне. Я остро ощущаю, как облегчение волной охватывает меня и уже кажется, что я плачу в предвкушении встречи с Питом, а не из-за его смерти. *** — Зачем? — со злобой смотрю на Гейла. Он мнется в проходе, переступает с ноги на ногу, но сделать один-единственный шаг через порог не решается. Я хмурюсь еще больше. — У них какая-то информация о Пите. Сказали позвать тебя. Тебе должно быть интересно узнать, что повстанцы разыскали о его состоянии. Я тут же подскакиваю с места и, чуть коснувшись парня, отодвигаю его от двери и проскальзываю в коридор. Гейл не медлит, тут же ровняется со мной и велит следовать за собой. Не говорю ничего, лишь молча повинуюсь. Долго идти не приходится: пара поворотов, спуск на лифте и еще несколько коридоров. И вот, передо мной плотно закрытая дверь. Такая же серая, как и все остальные в Дистрикте-13. Сглатываю и ощущаю, как ко мне подступает чувство чего-то интригующего, радостного и вместе с тем пугающего. Я буквально задыхаюсь от нахлынувших чувств. И все они такие яркие, броские, и я теряюсь в собственных ощущениях: никто не сможет сказать чего-то плохого. Эта новость обязательно станет хорошей. Но насколько сильно она меня порадует — остается быть для меня вопросом. Переступив через саму себя, я дрожащей рукой дергаю ручку двери. Будто на задеревеневших ногах прохожу в просторное помещение. Темное, но освещенное несколькими длинными лампами, висящими на стенах под потолком. Длинный стол с закругленными углами тянется в левую сторону от меня. В конце него стоят несколько солдат в форме Тринадцатого, будто охраняя сидящую между ними женщину. У нее серые прямые волосы, еле доходящие до плеч, и глаза, бледный цвет которых я вижу даже с такого расстояния. Я оглядываю сидящих за столом и нахожу лишь несколько знакомых мне лиц: Хеймитч, Джоанна и Плутарх. — Мисс Эвердин, — поднимается с места женщина, видимо, она и есть здесь главная. Мои догадки подтверждаются следующими ее словами: — Меня зовут Альма Койн, я президент Дистрикта-13. — Приятно познакомиться, — сухо проговариваю я и, подойдя свободному креслу рядом с Джоанной, аккуратно усаживаюсь. Я перевожу глаза на девушку рядом с собой. Ее взгляд абсолютно отсутствующий, ничего не осознающий. Смотрю на нее от силы секунды четыре и тут же отворачиваюсь. Но в ней я будто успеваю заметить отражение самой себя: замкнутой, подавленной, убитой смертью другого. И невообразимо одинокой. Такой, какой я была год назад и какой являюсь сейчас. — Мне сказали, что у вас есть какая-то информация о состоянии Пита, — тут же перехожу к интересующей меня теме. Альма Койн медленно кивает, вновь сидя на своем месте. Я и не заметила, как она опустилась в кресло. Президент наклоняется вперед, опирается о стол локтями и сцепляет ладони в замок, поднося его к подбородку. — Да. Благодаря Плутарху Хевенсби мы узнали, что возрожденные трибуты действительно не были созданы в Капитолии. Точнее сказать, не полностью. Вам, мисс Эвердин, наверное, уже успели рассказать, что некто откопал могилу, где был захоронен Пит. То же самое произошло и с остальными трибутами. В течение недели, как оказалось, их как бы восстанавливали. — Точно! — восклицает Плутарх. — Трибутов накачивали кровью, восстанавливали кожу, мышцы, органы и все остальное. Поэтому все и выглядели такими живыми. Но при всем при этом каждому из них вживили датчик слежения, вместе с которым было то, что заставляло их делать совершенно непривычные им вещи. В Центре Управления распорядители задавали трибутам команды и отправляли их через этот датчик. Не замечаю того, как мои губы размыкаются от удивления. — Значит, они не роботы? — с надеждой произношу я. — Без датчика они будут обычными людьми, да? Чуть помедлив, Плутарх кивает. И в этот же момент на моем лице появляется улыбка.