Полюбить я посмела Бога

I put my armor on, I'll show you that I am. Sia

К утру первого дня пути небеса решили окончательно отвернуться от не слишком удачливых леди и принялись щедро орошать кровавые кроны осенних деревьев своими слезами. Путешественникам, несмотря на кажущуюся плотность переплетения листвы и ветвей, приходилось несладко. Мой некогда теплый плащ промок до нитки, и если безупречным воинам жестокие порывы ветра, казалось, не причиняли никаких неудобств, то более хрупкое смертное тело грозилось заработать во всех смыслах неприятную простуду. Эльфов, обремененных присутствием юной аристократки, нельзя было отнести к категории разговорчивых спутников, ведь они полностью игнорировали мое существование, как если бы аранен велел им охранять ценный груз, а не живого человека. Природа, словно скованная волей властителя этих земель, абсолютно не жаловала случайно ступившее под сень ее лесов существо, и от этого я чувствовала себя еще более подавлено и крайне одиноко. Искренне надеюсь, что хотя бы в Лотлориэне, каким бы это место себя не явило, к гостям относятся с большей добротой и вниманием. Бесспорно, я благодарна Леголасу за спасение и возможность вновь почувствовать прикосновение свежего воздуха к лицу, но нечто внутри мешало радоваться освобождению в положенной мере. С какой–то отстраненной медлительностью мозг выуживает из памяти совершенно неуместный в сложившейся ситуации образ. Он вызывает неприятное ноющее чувство в желудке. Брезгливая усмешка на бледном лице и печать превосходства в стылых многовековых глазах. Слишком белая прядь гладких волос на расшитом серебряными нитями камзоле. Как наяву. Он все–таки сумел украсть у смертного существа непозволительно много. Утянул чертово время прямо из–под моего любопытного носа. Только вот времени абсолютно плевать на глупые отговорки нелепой девчонки: оно никогда не остановится. Уделять излишнее внимание самовлюбленным остроухим самодурам выше достоинства знающих себе цену женщин, но желание лично послать чудовищного гордеца ко всем чертям вызывает в горле нарастающий зуд. Пальцы, словно сведенные судорогой, остервенело сжимают длинные изящные поводья. Если бы мистера Совершенство можно было выжать, то королевские угодья захлебывались бы в море самолюбия и болезненной уверенности в себе, но никак не в дожде. Спутники по–прежнему игнорируют мое существование. Натертая ненавистным сапогом ранка раздражающе ноет. После нескольких бесконечных часов в седле про состояние всего того, что находится выше ступней, думать становится все мучительней. Стискиваю зубы столь сильно, что опасность их раскрошить уже не видится безосновательной. Я не буду обузой. Только не в этот раз. Моей выдержки хватает еще на сорок три минуты. Заставляю губы разомкнуться только лишь затем, чтобы хриплым голосом выдавить из себя мольбу о привале. Нижней части тела не существует. Готова поспорить, что первые секунды на земле оказались для меня даже более тяжким испытанием, чем тот самый печальный опыт известной героини сказки Андерсена. Если бы силы юной чародейки не были на исходе, то я бы обязательно даровала страшное проклятие всем тем, кто романтизирует путешествия верхом. Мысль о дальнейшей дороге вызывает лишь острый приступ тошноты. Впрочем, раздумья о возможном будущем также не прибавляют сложившейся ситуации радужных красок. Если бы историю моей жизни предложили иллюстрировать любому из когда–либо живших мастеров, за нее непременно бы взялся Франсиско Гойя. Во всяком случае, холст судьбы мне сейчас также видится до боли мрачным, причудливым и малопонятным. Издав мученический стон, опускаюсь прямо на ковер из ароматных кровавых листьев. Едва ли моему походному костюму помешает дополнительная пара капель. Спустя несколько минут равнодушного наблюдения за провожатыми, которые ловко разбивали лагерь, не обращая никакого внимания на капризы погоды, мне стало до невозможности скучно. Если когда и хотелось сбросить морок бесконечного сна о путешествии в иной мир, то именно сейчас момент выдался, бесспорно, подходящим. Несмотря на гудящее неудовольствие нижних конечностей, я все же приняла решение немного прогуляться. Вполне вероятно, что возможности размяться мне не представится еще очень и очень долго. К несчастью моей и без того пошатнувшейся самооценки, неуклюжая попытка смыться не принесла безупречным воинам ровным счетом никакого беспокойства. Разве что высокий темноволосый эльф, единственный, чье лицо я успела разглядеть во вчерашней ночи, проводил юную аристократку стылым взглядом светлых глаз. Даже не удосужились поинтересоваться, куда же юная леди изволит отлучиться. И почему все в этом чертовом мире столь уверены, что я никуда не денусь? Трандуил, флегматично жующий жухлую траву, также не обратил на некогда обожаемую хозяйку никакого внимания. Подумаешь. Лес изволил молчать. Казалось, даже магия решила уснуть вместе с Ним, и скребущее чувство одиночества усиливалось с каждой прожитой секундой. Бездумно бреду вперед, временами пиная мелкие камешки, к которым судьба оказалась настолько неблагосклонна, что даровала встречу с моим сапогом. На завтрак явно обещают не французские тосты, сдобренные щедрой рукой нашего дворецкого дополнительной порцией пикантного пармезана. Воспоминания о хрустящих ломтиках ароматного бекона причиняют боль, сопоставимую разве что со свежей мозолью, назойливо саднящей в ненавистном сапоге. Когда подлая память решила явить хозяйке картину нежнейшего омлета с копченым лососем и листьями руколы, который, словно по волшебству, тает во рту, захотелось взвыть. Мечты о кулинарных изысках так сильно затуманили мой разум, что некоторое время спустя я абсолютно точно осознала, что не помню, какая тропа ведет обратно к лагерю. Хотя, если быть откровенной до конца, троп в угодьях ар–Трандуила не наблюдалось в принципе. Если бы в этом злополучном мире существовал аналог премии Дарвина, ваша покорная слуга непременно стала бы бессменным лауреатом. Лес продолжал подло молчать. Одно было ясно наверняка: поддаваться панике нет никакого смысла. Одному Лесу ведомо, какие жуткие создания плодятся в его многовековых недрах, так что девичьи визги с вероятностью в сотню процентов привлекут внимание падкого на сочных дамочек хищника. Как показывает практика, в опасных ситуациях многие чародейки становятся до ужаса флегматичными. Равнодушно пожав плечами, разворачиваюсь на все сто восемьдесят и гордо, как и подобает леди, шествую в ту сторону, откуда я и пришла. Возможно. По моим ощущениям прошла ровно вечность, но логика подсказывает, что минуло не больше четверти часа, как я окончательно обессилела и сделала то, что умею лучше всего — плюхнулась на абсолютно плоские после многочасовой езды нижние девяносто и устало прислонилась к дереву. Стянув набивший оскомину сапог, я с ужасом разглядываю нечто, раньше имевшее счастье называться женской ступней. Кленовый лист незамедлительно липнет к пятке. На миг смыкаю свинцовые веки, подавляя мелькающую на краю сознания мысль, что упрямая простуда куда ближе, чем может казаться некоторым юным особам. Я так чудовищно устала. Взволнованное конское ржание резко вырывает меня из ласковых объятий дремы, и первые секунды после пробуждения до сонного сознания не доходит: приснился ли мне тревожный звук, или же где–то поблизости действительно находится испуганная до полусмерти лошадь. Неловко натягиваю абсолютно промокший сапог на измученную ступню и резко вскакиваю на ноги. После непродолжительного отдыха тело напрочь отказывается слушаться хозяйку, каждая мышца имела несчастье превратиться в вату. Ну же. Звук повторяется, и совершенно пустой желудок сжимает каменный кулак тревоги. От голода и переживаний меня начинает мутить. Я бегу на спасительный сигнал присутствия лагеря, мужественно игнорируя боль в одеревеневших мышцах. Впереди будет достаточно времени на жалость к себе. Пулей вылетаю на знакомую поляну, с ужасом лицезрея то, что еще какое–то время назад имело честь называться достойным привалом. Жалкие ошметки ткани, сломанные пополам, словно спички, деревянные колья, зияющая пустая глазница кострища и матовый пепел на блестящих от влаги багровых листьях. — Какого… — конец крамольной для воспитанной леди фразы прерывает негромкое конское ржание. С предчувствием чего–то липкого и неотвратимого медленно огибаю исполинское дерево, тут же зажимая ладонью закипающий в горле крик. Складывается впечатление, что некогда потрясающе красивую рыжую кобылу порвал разъяренный медведь. Однако размеры этого жестокого чудовища скрываются даже от моего богатого воображения. Раны на брюхе несчастного животного настолько отвратительны, что я не к месту радуюсь отсутствию в желудке чего–либо съестного за последние сутки. В том сне об умирающей лисице я откровенно сплоховала, дала непозволительную слабину и полностью оправдала статус кисейной барышни, испугавшись неприятного зрелища. У кобылы больше не осталось сил издавать какие–либо звуки, поэтому она просто страшно хрипит от невыносимой боли. Правая задняя нога лошади дергается, словно сведенная судорогой. Опускаюсь перед раненым животным на колени, чувствуя, как нечто в разы древнее растущих здесь деревьев расцветает внутри меня, облизывая внутренности раскаленными языками магии. Прикладываю ладони к липкому от крови брюху, втайне надеясь, что тошнота отвлечет меня от наступающей муки. Тщетно. Женский крик разрывает эластичные барабанные перепонки, кажется, еще секунда — и из ушей польется теплая струйка крови. К своему ужасу понимаю, что вопль издает не мифическая предвестница смерти, а я. Магия вырезает на коже причудливые следы заклинания с изнанки. Так ведьмы извлекают зачарованным ножом из белой китовой кости волшебные руны. Руки дрожат, словно за все совершенные преступления меня наконец–то посадили на электрический стул. Тик. Тик. Я чувствую, как в левом глазу лопается сосуд. Тик. Крик больше не помогает. Рубашка прилипает к раскаленной спине. …дыши. Яснее, чем когда–либо. Голос доносится, словно из утробы. Я порождаю зверскую силу, которая долгие годы теплилась внутри меня подобно ребенку. На моих глазах некогда смертельные раны животного затягиваются, искалеченные внутренности становятся на место, и сама жизнь, готовая вот–вот покинуть хрупкое вместилище, возвращается обратно. Боль скребет по черепной коробке ногтями, тщетно пытаясь добраться до сознания. Тщетно ли? Когда кажется, что самая страшная секунда жизни остается позади, госпожа удача выкидывает на игровой стол свой самый любимый козырь. Джокер. Карта хаоса. Какое неуместное сравнение. Почти оглушенная шумящей в ушах кровью, я будто сквозь вату слышу отвратительный щелкающий звук совсем неподалеку. Ярость багровой пеленой застит глаза, а тело, готовое лопнуть от кипящего в нем колдовства, отказывается подчиняться боли и ужасу. Исполинский паук угрожающе щелкает жвалами, и я вижу жадный голод в его блестящих угольных глазах. Почти читаю, как счастлив кошмар арахнофоба при виде столь аппетитной сочной жертвы. А потом я слышу их. Узловатые корни, достигающие самых глубоких недр земной твердыни. Ажурные ветви, сплетающиеся узловатыми пальцами с соседними деревьями. Могучие стволы, узревшие не одну сотню лет и смиренно ожидающие миг, когда минувший век сменится грядущим. Они говорят говорят говорят. Больные, озлобленные и обиженные. Каждое слово и жалоба въедается в сознание, вплавляется в кости. Они зовут меня, проклинают, боготворят. Они не хотят потерять единственного слушателя. Корни, похожие на монструозных змей, прорываются сквозь мягкую после дождя почву, обвиваются вокруг несчастного хищника, ломают его панцирь, рвут на части. — Госпожа… Измотанные минувшей битвой эльфы, так некстати появившееся в поле зрения, с ужасом смотрят на то, что некогда было пауком. И кто здесь настоящее чудовище? Глухой удар сердца, словно кто–то захлопнул звуконепроницаемый шлюз. Рваное дыхание, будто издалека. Раскаленный висок касается влажной черной почвы, и мой мир накрывает благое небытие.