Полюбить я посмела Бога

Quando l'amore diventa poesia Il Volo

Что–то было не так. Очнувшись на знакомой опушке Леса, все также утопающей в нежных ландышах и изумрудном рассеянном свете солнца, я сразу почувствовала изменения. С первого взгляда понять их природу было практически невозможно, но сердце незамедлительно ускорило свой бег, а в желудке скрутился предательский узел тревоги. Вдохи становились рваными и не приносили ни капли успокоения. С некоторым усилием поднявшись на ноги, я осмотрелась. Тихо. Сладкоголосые птицы больше не услаждают слух случайного зрителя чудесными переливами песни. Ни одного даже самого одинокого клекота. Ни одной трели. Казалось, музыка стихла навсегда. Давящая, гнетущая тишина, которую заглушает лишь ритмичный стук сердца о грудную клетку. Лес меня больше не слышал. Или же делал вид. Время здесь идет иначе. Может казаться, что путь длится несколько бесконечных часов, но на самом деле ты стоишь на месте. В то же время пара шагов сумеет перенести незадачливого гостя на многие мили вперед. Я просто бездумно следовала знакомому принципу — придешь, когда Он посчитает, что ты достиг точки назначения. Звук. Наполовину крик, наполовину писк. Потусторонний, загрязняющий и молящий. Лес не допускал видения мучений в месте покоя и уединения. Неосознанно приближаюсь к буйным зарослям орешника, откуда, как мне показалось, доносился жалобный скулеж. Лисица. Некогда прекрасная слуга Леса беспомощно раскинулась на багряной от крови траве и в отчаянье грызла землю. Рана на ее боку была столь ужасна, что меня замутило. — Кто же мог с тобой такое сотворить? — я в ужасе бросилась перед животным на колени, хотя от тошнотворного железистого аромата крови голова кружилась все сильнее. За долю секунды Лисица заметила приближение человека и из последних сил попыталась встретиться со мной глазами. В них не плескался страх, и полностью отсутствовало присущее животным непонимание происходящего, — лишь столько неприкрытой мольбы и надежды, что осознание неотвратимого обрушилось на меня лавиной. Я должна помочь. Я могу помочь. В этот раз в ладонях расцвело не легкое щекочущее покалывание. Мучительный огонь пронесся по венам с такой силой, что проще было бы всунуть руку в буйствующее пламя камина. Я чувствую вкус крови на губах и языке: раскаленная и отвратительно соленая, она мешает сосредоточиться, спутывает мысли даже сильнее боли. Казалось, кожа, кости и плоть плавились под ужасным напором магии. Я должна помочь. С трудом поднимаю пылающие кисти к окровавленному боку лисицы. Все заканчивается также быстро, как и началось. Преданная слуга Леса больше не двигалась. Ужасная песнь предсмертной агонии оборвалась. Закрываю рот ледяной ладонью и сильно жмурю глаза, давясь закипающим в горле огнем, даже не замечая, что мучительный заряд магии бесследно схлопнулся. Кричать не получается. И резко открываю глаза. Больно. Приземление с высоты королевского балкона вряд ли вообще могло оказаться мягким, хотя верные друзья–розы и попытались его смягчить, образовав подо мной некое подобие цветочной перины. Я жива. Довольно удачным также является тот факт, что бедовая голова по–прежнему держится не на переломанной шее. Осторожно двигаю руками и ногами, проверяя несовершенное тело на предмет серьезных травм. Несколько сильных ушибов не преминули показать себя во всей красе, но на этом, кажется, все. Первая попытка встать на ноги оказалась безуспешной. Ребра взрываются адским пламенем и, к моему огромному неудовольствию, вероятность трещины исключать не стоит. Если разбившуюся чародейку найдут аккурат под балконом таура, это будет самое грандиозное фиаско за всю историю неудачников. Как говорится: «Не делай добра — не получишь зла». Грязно выругавшись, я предприняла вторую попытку. Медленно и спокойно принять вертикальное положение. Стараться дышать поверхностно, иначе боль в грудной клетке грозится свести тебя с ума. Довести до следующей грани безумия. Говорят, что травмированные люди становятся сильнее. Сильнее их делает то, что не убивает. Наглая ложь. Осторожно двигаюсь в сторону своей опочивальни, бросив попытку поднять отлетевшую в розовые кусты наволочку. К черту. Судя по рассеянному сумеречному свету, без сознания я провалялась совсем недолго. От силы минут десять. Если очень сильно постараться, то смогу успеть к ужину даже раньше Трандуила. Конечно, если он вальяжно направится в сторону своего кабинета и предпочтет задержаться там на некоторое время, как это обычно происходит по вечерам. Со слабой надеждой на подобный расклад событий я и предприняла свою не слишком удачную вылазку. Несмотря на пылающую боль в ребрах, пришлось ускориться. Да поможет мне Всевышний. Натянуть самое простое платье, стараясь не шипеть, как рассерженная кошка, и слегка пригладить торчащие во все стороны волосы — максимум приличия на сегодня. Мне было плевать, что и без того роскошные придворные дамы будут усыпаны драгоценностями, словно чернильное небо звездами, и закутаны в шелка из нитей тоньше, чем самая изящная паутина, в то время как я на их фоне буду казаться даже не подснежником на фоне пышных холеных роз. Репейником. Только бы успеть раньше Трандуила. Тщетно. В трапезной мы появляемся практически одновременно. Стараясь не обращать внимание на разодетых в пух и прах придворных, также как и на поджавшего в негодовании губы таура, шествую до положенного мне места и медленно усаживаюсь. Кожей чувствую на себе его взгляд, и липкое ощущение тревоги заставляет незамедлительно поднять глаза. — Вам когда–нибудь говорили, что нахальство может довести до беды? — Добрый вечер, Ар–Трандуил, — вежливо отвечаю я, силясь выдать жалкое подобие улыбки. На остроумный ответ меня бы уже не хватило. Прекрасное лицо скривилось, как от зубной боли. Ужин проходит в гнетущем молчании, но отказать себе в удовольствии коситься на сидящую рядом статую не могу. Если бы некто попросил описать эльфийского короля песней, то я бы замешкалась на непозволительно долгое время, перебирая одну за другой в бесплодной попытке описать всю ту противоречивую гамму эмоций, которую он вызывает во мне. Проще попросить рассказать об океане. Перед глазами сразу же вырисовывается картина мертвого штиля, когда вода, светлая и безмятежная, лениво отражает сияние палящего солнца и режет взгляд случайного зрителя непозволительным сиянием. Ты ясно можешь представить опаснейший из штормов, смертельный в своей первобытной ярости, когда под огромными изумрудно–черными волнами поверить в существование каких угодно легендарных чудовищ так просто и естественно. Восторг и ужас. И едва ли точно скажешь, от чего сердце разрывается сильнее. Бывает и иначе. Когда мягкость лазурных волн в момент обманчивого спокойствия пытается тебя провести, но знаток ведает, что крошечное облако на горизонте обещает обрушить ярость стихии на побережье ближе к вечеру. Об океане говорить в разы проще, чем попытаться описать таура. Понимание проявления природы намного доступнее, чем его мысли. Adagio. Сегодня это будет Adagio. Наклоняюсь к сидящему рядом Леголасу и умоляю его попросить слугу принести любое зелье, притупляющее боль. Петь с поврежденными ребрами сродни самоубийству. Ни вздохнуть, ни выдохнуть. В вечных васильковых глазах плещется недоумение, но, глядя на мое лицо, идеально гармонирующее с оттенком скатерти, он, несколько обеспокоенно, выполняет просьбу. Одним махом проглатываю уже привычную жижу с хвойным послевкусием и с облегчением вздыхаю. Огненная геенна в груди постепенно затухает, позволяя дышать без мучительной боли. Трапеза подходит к концу, и Трандуил обращает свое царственное внимание на меня, красноречиво намекая на исполнение обещания. Выплываю в центр зала, заранее готовясь к самому сложному выступлению за всю свою недолгую жизнь. Адажио может быть исполнено безупречно не только в случае безоговорочных способностей и правильно поставленного голоса. Итальянские песни покоряются лишь тем, у кого в сердце хотя бы единожды пылал безудержный огонь яростной страсти. В правильном исполнении это произведение звучит так, словно сама природа внезапно снизошла до того, чтобы заговорить голосом простого земного человека. Сильнейшее из заклинаний без единой капли магии. Первая нота срывается с губ настолько чисто, что к глазам подступают слезы. Она взмывает куда–то под потолок прекрасного зала, чтобы без следа раствориться в застывшем мгновении красоты. — Questa musica che ho inventato per te, — как признание и молитва. Как приговор. Из–за прекрасной акустики звучание собственного голоса кажется потусторонним, словно тонкое кружево мороза на некогда пустующем витражном стекле. …Accendi il tuo nome in cielo Dimmi che ci sei Quello che vorrei Vivere in te Il sole mi sembra spento… Песня набирает силу, и я пою так, словно это может оказаться последней минутой на земле. Как воин, бросающийся в заведомо смертельную битву, не имея за душой даже слабого проблеска надежды на возможную победу. С таким чувством величайшие из королев всходят на плаху, зная, что их поступок принесет спасение государству и народу. Я погибаю на глазах тех, кто, возможно, никогда не оценит истинную красоту происходящего. И глубину моей искренности. Так поют только раз в жизни. …Dimmi chi sei e ci credero Musica sei Adagio… Последняя нота выходит настолько сильной, что я чувствую раскаленные дорожки слез на сияющем от счастья лице. У меня получилось. Сегодня сама природа говорила моим голосом. Надеюсь, бабушка гордится своей куда менее талантливой внучкой, откуда бы ни наблюдала за моими успехами. Катарсис. Я не слышу горячих аплодисментов, как ровным счетом не вижу перед глазами абсолютно ничего. Потрясающая и чистая до совершенства пустота. И только когда чувствую под собой твердую поверхность стула, окружающая действительность начинает наваливаться на меня обилием звуков, запахов и картин. Словно отходя от морока, бросаю взгляд на Трандуила. Его трон пуст. Становится смешно до слез. А на что я вообще могла рассчитывать? Неужели я действительно думала, что, вывернув душу наизнанку, добьюсь…чего? Восхищения своими посредственными способностями? Похвалы за услаждение слуха? Любых ответных чувств, кроме пренебрежения? Возможно, впервые за всю свою жизнь я сделала то, что перечило всем правилам этикета и ставило жирный крест на попытках показаться идеально воспитанной леди. Репутация может катиться к черту. Все может катиться к черту. Я быстрым шагом покинула трапезную и практически бегом направилась в свои комнаты, тыльной стороной ладони вытирая непрошеные злые слезы. Почти забытая агония в ребрах возвращается с утроенной силой. Прекрасно. Уже лежа на роскошном ложе во мне, среди богатой палитры прочих, расцветало самое порочное из всех чувств — жалости к самой себе. Фортуна, конечно, госпожа весьма переменчивая, только я даже во время самых белых полос в жизни не попадала в завидное число ее любимчиков. Захлебываясь рыданиями, некогда маленькая сильная мисс вызывала лишь чувство брезгливости. Противна самой себе. Но больше всего я ненавижу себя даже не за непозволительную в данных обстоятельствах слабость, а за тот факт, что позволяла бы унижать себя и смеяться над собой ровно столько, сколько бы потребовалось для того, чтобы заслужить позволение оставаться рядом с объектом сладостной эйфории чуточку дольше. Даже сейчас ноющая боль в сердце вытесняется слепой надеждой, что во мне рассмотрят нечто большее, чем назойливое насекомое, досаждающее своим жужжанием окружающих. Закрыв лицо ладонями, я расхохоталась. Действие обезболивающего прошло, но, к моему глубокому несчастью, агония в ребрах ни капли не вытесняла боли сердечной. Я просто хочу домой. Упрямые слезы все не заканчивались, когда в дверь моей опочивальни раздался настойчивый стук. Плевать, кто решил нанести мне поздний визит, но время для этого он выбрал определенно неподходящее. Слова «пошел к черту» застряли в горле, когда я разглядела стоящего на пороге. Определенно, у эльфа с чудесными пшеничными волосами и ясными васильковыми глазами было лицо моего друга, но одновременно с этим у входа стоял незнакомец. Жесткость и усталость во взгляде сделали из него практически старика, и я поняла, что случилось что–то страшное. — Эвелин, сегодня из отцовских покоев была украдена диадема моей матери.