Одно из самых низких преступлений человека к человеку — это не страстная ненависть, а равнодушие. Именно оно является основным компонентом бесчеловечности. [Джордж Бернард Шоу]
~
Люди — существа сложные. Понять их дано не каждому, а те, кому дано, медленно, но верно от этого понимания сходят с ума. Люди все — преступники по отношению друг к другу. Им иногда намного проще вести себя, как последние скоты, перед родными, близкими, перед друзьями и знакомыми, потому что показывать настоящего, реального себя, с чувствами и эмоциями, со слабостями и страхами — это всё равно, что вручить злейшему врагу пушку и направить дуло в область своего сердца. Людям проще скрываться, прятаться, утаивать правду от внешнего мира, чем сесть напротив того, кому не плевать, заглянуть ему в глаза и поделиться всем, рассказать всё подчистую, не скрывая, не пряча и не утаивая. Пиздеть о том, что с тобой всё в порядке — проще. Так ведь, Джордан? Проще? Каждый день, приходя домой, ты небрежно бросаешь связку ключей на коридорную тумбу и, хватаясь за голову, медленно скатываешься по стене — подобно тому, как в огромную, безразмерную и бесконечную пропасть скатывается твоя собственная жизнь, которая тебя больше не заботит. Потом, спустя две или три минуты ты встаёшь снова — твоя жизнь всё ещё остаётся в проёбе — скидываешь с себя тяжелую куртку, кидаешь её куда-то на пол и размеренным, наплевательским на всё шагом направляешься на кухню. Там ты наспех оглядываешь бар, которым дорожишь больше, чем самим собой, хватаешься за горлышко самого крепкого и неосторожно льёшь в стакан, с интересом наблюдая за тем, как красиво течёт янтарь — и как вместе с ним плавно утекает жизнь. Жидкость в сосуде беспокойно колышется — будто жизнь просит помощи, а затем, когда ты со звоном ставишь бутылку на керамическую столешницу, она замирает — от скульптуры твоей жизни отваливается огромный кусок. Это горе ты быстро запиваешь, без закуски, без состраивания кислых гримас на морде, а потом идёшь в гостиную. Там ты падаешь на мягкий диван, проводишь мокрыми руками по лицу и смотришь на кривое отражение в чёрном экране телевизора — там сидит какой-то жалкий человечишка, всеми брошенный и оставленный. Небритый, лохматый, с равнодушным лицом и мёртвой пустотой в глазах. Он не вызывает симпатии, правда? С ним не хочется провести время и не хочется даже находиться рядом, потому что хорошо видно его сгнившую душу. Смотришь в пол. Смотреть на человека напротив — больно и неприятно, потому что смотреть приходится на самого себя, какая ирония… Берёшься за телефон, вынимая его из кармана, и долго смотришь в него, боясь нажать кнопку разблокировки — потому что ты трус, а жизнь хочет получить второй шанс, который ты давать не готов. Но когда всё-таки осмеливаешься, то разочарование, наряду с громкими криками в голове, охватывают всё тело. Дышать не хочется совсем. Ни текстовых, ни голосовых, ни пропущенных звонков. Добился своего?~
В репетиционную заходит Джонни и прямо с порога заявляет: — Джордан, надо поговорить. — Нихуя нам не надо, — на выдохе, скучно и безынтересно, закатывая глаза и с ненавистью отбрасывая скомканный лист бумаги в мусорную корзину. — Говори реще, чё хотел, я занят. Другой громко матерится, пинает стену носком кроссовка и, схватив стул, присаживается напротив расположившегося в кресле человека. С жалким видом и по-мёртвому пустыми глазами. — Я слушаю. — Что? — он махает рукой и возвращается к бумаге, прочерчивая на ней несколько линий. — Вот это что? — Джонни демонстрирует мятый и местами ободранный лист. На нём кто-то явно не живой. Лежащий на тетрадной линии с чем-то красным вокруг себя, имеющий в неровных пальцах что-то похожее на банку каких-то медикаментов и взглядом отвёрнутый на большую бутылку чего-то. Уж точно не апельсинового сока. — Рисунок, — подытоживает преступник. — Чей? — Хули ты со мной в следователя играть надумал? — хмурится и резко выдыхает, в затянутых ботинках сжимая пальцы ног. — Какого хера с тобой происходит? — устало и с нотками мольбы. — Оставь меня в покое, — чеканит тот. — Отъебись, окей? Исчезни, пожалуйста, нахуй!~
Знаешь, Джордан, у того нарисованного парня — ну, у которого бесцветная футболка с корявой надписью «scene» — было куда больше шансов на жизнь, чем сейчас есть у тебя. У тебя ведь ни шанса, ни возможности. Пусто, как в Марианской впадине. И в голове пусто, и в — дай бог — душе, и в — что навряд ли — сердце. Везде пусто. И эта непроглядная, блять, тьма тебя пожирает. Каждый миллиметр твоего ничтожного тела, каждую долю твоего пропитого и прокуренного мозга. Полностью пожирает, без остатка. Чтобы потом неповадно было. Чтобы не скулил потом, как ёбаный пёс, вымаливая у друзей поддержку, потому что друзей у тебя, блять, не останется. Ни одного. Ни Джонни, ни Дэнни, ни Мэтта, ни Дилана с Джеем. Никого. Один останешься. Пустой и нахуй никому не нужный. Ты всё понимаешь, долбоёб, но игнорируешь. Специально играешь и крутишь всем, что имеешь, а потом кладёшь болт. Мол, нахуй это, сам как-нибудь справлюсь, а затем уходишь на балкон. Куришь седьмую за раз сигарету, хрипишь и вытираешь подобравшиеся к уголкам глаз слёзы — от дыма, конечно же. Не от обиды, не от собственного маразма, а от ёбаного дыма. Сейчас всё хуёво, Чарли, но потом ведь будет лучше. Точно тебе говорю. Время, сам же знаешь, не лечит нихера, но зато оно неплохо учит вас, мудаков, со всем мириться. Учит тому, что какая бы хуерга не произошла сегодня — завтра, послезавтра, через неделю или месяц станет проще. Тебя отпустит, и всё, о чём ты загонялся, станет никчёмной пылью, и тебе останется только над всем смеяться, думая о том, какой же ты всё-таки идиот. Так, может быть, нахуй того типа с чёрного экрана? Может, нахуй мёртвые глаза и нахуй равнодушие, а, как думаешь?