***
— Ты бы не бегал так, — упрекнув недовольно цыкнувшего Оикаву, Ханамаки плавно опускается на скамейку рядом, — мы все, конечно, безумно рады, что ты так быстро идёшь на поправку, но поберегись. Хоть немного. Лекарств осталось всего ничего. — Спасибо, кстати, — ловит непонимающий взгляд Ханамаки, — ну, за то, что рискнули ради меня. Я знаю, что в больницах адище похлеще, чем в центре города. — Ты не должен за такое благодарить, — откидывается на деревянную спинку, неприятно впивающуюся в спину, — но да. Знаешь, больницы будто какой-то новый адский круг. Самый, наверно, стрёмный. Он вспоминает удушливый запах. Спёртый воздух из-за отсутствия вентиляции, невыносимая жара, куча разлагающегося мяса. Стены, некогда светлые, в пятнах крови и грязи. Тихие шаркающие звуки, эхом проходящие по пустым коридорам — и приглушённые хрипы, леденящим ужасом забирающиеся под кожу. Когда ты вынужден идти по узкому коридору, прикрывая нос ладонью; или вовсе дышать урывками, потому что сделать вдох полной грудью невозможно — на глаза тут же наворачиваются слёзы, а пустой желудок сводит болезненными спазмами из-за окружающей гнили. Когда ты идёшь по коридору, а у стен лежат трупы, — обезображенные, изрядно подгнившие, — под ними следы от вышедших из тел отходов из-за расслабления всех мышц; местами куски вышибленных мозгов. И везде кровь, ссохшаяся мерзкими коричневыми разводами. Когда ты с осторожностью проходишь мимо каждого мертвеца, содрогаясь от мысли, что труп окажется притаившейся в ожидании живого мяса тварью, готовой вцепиться в твою плоть в самый неожиданный момент; тогда, когда ожидаешь этого меньше всего. Когда буквально кожей чуешь сконцентрированный здесь страх, оставленный людьми, которые тут были — или это твой собственный? Когда боишься выпустить из рук нагретый вспотевшими от духоты и волнения ладонями автомат. Когда боишься за своих людей, раскиданных по всему огромному зданию; и кто знает, кому из них в итоге повезёт наткнуться на толпу мертвецов, а то, что они где-то тут — сомнений не возникает. — Матсукава сказал, что вы с Иваизуми поговорили, — тряхнув головой, чтобы избавиться от навязчивых воспоминаний, Ханамаки прерывает тишину. Взгляд Оикавы заметно тускнеет: он горбится, сцепив ладони в замок — крепко, напряжённо сжимая пальцы. Оикава, подумав, неторопливо кивает. Задыхайся. Задыхайся от этого мерзкого, липкого чувства собственной отвратительности, от которого нельзя отмыться, как ни старайся. Шоркай, три кожу, оставляй алеющие царапины ногтями, но ничего не изменится — эту гнильцу не отмыть, не содрать, она проросла глубоко внутри, медленно отравляя. — Мы расстались. — М? — Ханамаки вопросительно дёргает бровью. — Мне казалось, что взяли перерыв? — А разница? — раздражённо хмыкает. — Какая разница? Тем более, может, я вечером сдохну. Или, не знаю, завтра. Или он. Лучше, конечно, я. Завещаю тебе и Маттсуну запас консервов от великолепного Оикавы-сана, они там, под кроватью... — смотрит на ехидно изогнувшего брови Ханамаки, — ... я зря это сказал, да? Божечки, как ты можешь думать о них сейчас, я же ещё не умер! Вам что, совсем не стыдно объедать своего капитана? — Откуда у нас стыд, — хихикнув, отвечает Ханамаки, вытягивая ноги. — Умру и буду скитаться бестелесным призраком. Вот я тогда и посмотрю, как вы без меня управляетесь. — Не умрёшь, капитан, — хмыкает, — как говорит Иваизуми: выживут только тараканы и ты. — Серьёзно? Макки, ты только что сравнил меня, меня — и гадкое насекомое? — Не я, а Иваизуми-кун. — Да вы все сговорились против, — бурчит себе под нос, сдувая надоедливую прядь волос, падающую на глаза. Ханамаки ещё несколько секунд гаденько посмеивается, но, взглянув на тварей за забором, роняет неожиданно серьёзно: — И что теперь? Что собираешься делать? Оикава с тяжёлым, шумным выдохом прячет лицо в ладонях, теряя весь весёлый настрой. Его голос звучит приглушённо и надсадно: — Я не знаю, Макки. Вся эта ситуация... — прикрывает глаза, сглатывая, — она неправильная. И всё из-за меня. Я думал, что, если начну, наконец, другие отношения, то это поможет забыть. Начать с чистого листа. Но сделал только хуже — Ива-чану в первую очередь. Я хотел, чтобы Ушиваке было больно. Как мне. Хотелось сломать его, размазать. Сейчас я не знаю даже, что пытался доказать, а главное кому — ему? Себе? И посмотри во что это вылилось, — тихо шмыгает носом, откидываясь на скамейку спиной, подставляя бледное лицо тёплым солнечным лучам, — я отвратителен. И я очень сильно проебался. Ива-чан такого не заслуживает. И друга такого тоже. — Но ты ведь что-то к нему всё же чувствуешь? Оикава дёргает уголком губ, выдавливая из себя очередной смешок. — Я не знаю. Понимаю, что это не оправдание. Но я не знаю. Он запутался: в себе, в своих чувствах, выплескивающихся через край. Оикава отвратителен сам себе до тошноты. Медленно открывает глаза, поворачивая голову влево, смотря на вновь пришедших мертвецов. Вот уж точно у кого беззаботная жизнь: ничего не понимаешь, ни о чём не беспокоишься, просто ходишь и жрёшь, если повезёт поймать свежее мясо. Может быть, его зря спасали. Стоило истечь кровью с пулей внутри. Что он чувствует? Жгучую ненависть, раскалённым свинцом текущую внутри. Ненависть к самому себе, к собственным поступкам. Граничащее с тошнотой отвращение. Иваизуми сейчас обязательно сел бы рядом, положив свою широкую ладонь на спину, успокаивающе проводя вдоль позвоночника, и, видя, что это не особо работает — притянул бы к себе, заключая в тёплые, успокаивающие объятия, называя его, Оикаву, распоследним долбоёбом. Всегда зрит в корень. Но теперь между им с Иваизуми выросла огромная, толстая стена. Её не перепрыгнешь и не обойдёшь, её нужно ломать — долго и тщательно долбить, разбирая по кирпичику, оставляя уродливые глубокие трещины — такие же, как и у него внутри. Оикава вновь проматывает все события у себя в голове, смотря на них как-то по-новому, будто со стороны. Искренне удивляется, почему Иваизуми не дал ему по роже. Пожалел раненого? Не стоило. Прерывисто выдыхает, ладонью зачёсывая волосы назад; он не должен был втягивать Хаджиме в свои разборки с Ушиджимой. С блядским Ушиджимой, от которого крышу рвало напрочь несколько лет подряд, а потом они не поделили команды — или друг друга с командами. Это ударило по вечно больной гордости; Оикава просто не смог простить, что выбрали не его, каждую последующую встречу стараясь задеть за живое, залезть внутрь, дробя чужие кости — почувствуй то же, что чувствую я — нарываясь на новый конфликт. А надо было перестать надеяться, что между ними снова всё наладится, вернётся в прошлое русло; надо было отпустить, руками выдрать из себя оставшиеся чувства, становящиеся ядом. Не погружаться в болото из мнимой ненависти и колкой, съедающей обиды. Что он чувствует? С Иваизуми спокойно. Будто сидишь на берегу моря, слушаешь приятный шум волн, а все проблемы отходят на второй план, исчезают, испаряются прямо в воздухе. Вокруг — никого. Дышишь свободно, вдыхая свежий морской воздух, едва прозрачной солью оседающей на молочной коже. Человек, к которому внутри, под рёбрами — чистый океан нежности; и вода в нём прозрачная-прозрачная, показывающая белый мягкий песок на дне. Зашитую рану неприятно жжёт; Оикава морщится, аккуратно ладонью касаясь шва сквозь грязную бирюзовую футболку. А теперь Ханамаки спрашивает, что он — они — будет делать дальше. Как наладить отношения, потому что так оставлять нельзя, так не должно быть. Тепла, которое дарил Иваизуми, не хватает; будто отняли часть чего-то жизненно-важного, отключили подачу кислорода, оставив медленно задыхаться. Не хватает самого Иваизуми. Дежурящий у ворот Киндаичи, заметив капитана и Ханамаки, машет ладонью. Он должен собрать себя воедино и вести их дальше. Стоит ли им покинуть академию и отправиться дальше? Стоит ли продолжать вести зачистку? От начальства и правда уже очень давно не поступает никакой информации, на линии — лишь шипение отключённой рации. Но даже если Оикаве как-то удастся склеить осколки себя, — хотя бы временно, хотя бы так, что они постоянно будут дребезжать, грозясь рассыпаться снова, звонким дождём обрушаясь на залитый кровью пол — всё равно уже ничего не будет как прежде.***
Куроо ловит его за запястье, останавливая. Лев сразу же поворачивается, вопросительно заглядывая капитану в глаза. Сверху опять какой-то шум, выстрелы и громкие голоса, он хотел пойти и проверить, что, в конце концов, опять успело случиться. — Не стоит, — говорит Куроо, отпуская чужую руку, — к чёрту их всех. — А если снова нападают? Куроо усмехается: — Не, — отрицательно мотает головой, — очередная срачня между собой. Просто забей. У нас сейчас своих проблем вагон и маленькая тележка. — Если Вы так говорите, Куроо-сан, — раздосадованно. Вполне возможно, что Куроо прав: и весь этот шум действительно не несёт какой-либо угрозы. Но ведь всегда остаётся тот маленький процент, в котором происходящее отразится и на них. На Куроо, которому всё ещё больно — это видно, хоть он и пытается скрыть за привычными подтруниваниями. Но временами, когда Тетсуро считает, что его никто не видит и расслабляется — все чувства, наспех запиханные внутрь, как огромный ком одежды в маленький шкаф, прорываются наружу. Это скорбь, вина. Желание отмотать время назад, поступить иначе, спасти. Но Куроо хороший, отличный капитан, пусть он сам теперь и испытывает огромные сомнения в этом. Но даже самые идеальные люди не застрахованы от мелких ошибок, влекущих за собой определённую цепь событий. Что, если бы Куроо влез тогда? Бросился бы в кучу сдвигающихся в узкий круг мертвецов, загоняющих свою добычу, или кинулся на Тендо, приставившего пистолет к виску Кенмы? Что, если бы он тоже погиб? Противная, болючая рана в ноге снова ноет, напоминая о себе. Если это — цена, которую нужно отдать, чтобы защитить, Лев готов платить. Больше он не намерен терять тех, кого любит — сестры с головой хватило. Может, стоит поговорить с тем пугающим мужчиной, похожим на Иисуса, чтобы выделить небольшое место на устроенном кладбище. И сделать могилу для Кенмы нормальной, а не просто зарытой ямой с какой-то палкой, воткнутой в землю, чтобы не потерять. Лев старается держаться. Если он сейчас тоже ударится в хандру по погибшему товарищу, то это ведь наверняка скажется на Куроо не лучшим образом, ведь так? Станет ещё одним напоминанием, заставит корить себя в неудаче сильнее. Пусть он, Лев, и не был особо долго знаком с лучшим другом капитана, но не может не отметить, что в последние месяцы они все сблизились. Не может не отметить, что они потеряли действительно хорошего человека. Слова Яку неприятно колют. Выпустить их из головы не выходит, они возвращаются, крутятся. Найти объяснение такого к себе отношения тоже не получается. Уже давно, до всего этого, когда его, Льва, только взяли в команду, поставив в напарники Яку, было не так напряжённо. Были мелкие конфликты: только пришедший Хайба, до этого не имевший никаких дел с военными, постоянно лажал, а Яку в ответ раздражался тем, что на него спихнули вот это вот и теперь он вынужден быть нянькой. Наверное, из-за этого Куроо и забрал его, Льва, себе в напарники, отдав Кенму. И, казалось бы, Яку должен был спокойно выдохнуть, но нет, это провело какую-то невидимую, жирную черту. Слышит снова чей-то приглушённый расстоянием и стенами голос, оборачиваясь, одновременно с этим делая шаг вперёд, в сторону раскиданных у раскрытого окна тряпок, имитирующих очень паршивую постель, от которой почти каждое утро ноет позвоночник. Запинается носком ботинка о какую-то коробку, и, не удержавшись на ногах, начинает лететь вниз, по привычке выставляя руки перед собой, зажмуриваясь. Недоверчиво приоткрывает один глаз — и, поняв, что пол далеко, на секунду расслабляется, наконец чувствуя на своём теле чужие руки, крепко держащие и не дающие рухнуть лицом вниз, разбивая нос. Куроо, издав ехидный смешок, помогает встать на ноги; поднимает голову, чтобы высказать Льву всё о том, какой он неуклюжий — и, господибоже, под ноги кто будет смотреть? а в следующий раз что? упадёшь прямо в пасть к твари? — но закрывает приоткрывшийся рот, почти что давясь так и не вылетевшими словами. Лев смотрит внимательно, заинтересованно; заглядывает будто сквозь, глубоко в душу. Пялится этими невозможными большими глазищами, безумно красивого, сука, зелёного цвета с небольшими, если он правильно видит, светло-коричневыми вкраплениями у зрачков. Кончики собственных пальцев бессознательно оглаживают мягкую ткань порванной в некоторых местах водолазки; чужое тело едва заметно напрягается под невесомыми прикосновениями. Лев молчит, стоит слишком близко,— и надо бы, по-хорошему, мягко (или не очень) оттолкнуть, сказать, что есть такая чудесная штука, как личное пространство — Куроо, редко моргая, смотрит на чужое лицо, замечая мелкие детали: небольшая, уже почти зажившая царапина рядом с виском, заострившиеся высокие скулы; отросшие светлые волосы убраны в небольшой хвостик на затылке с несколькими более короткими выпавшими прядями, падающими обратно на лицо. Лев облизывает чуть потрескавшиеся губы; Куроо, будто заворожённый, смотрит, как кончик языка исчезает, едва появившись. В грудной клетке завязывается тугой узел, скручивается в комок. Ебать, думает Куроо, ебать. Сердце отчаянно бьётся где-то в пересохшем горле. Стучит-стучит-стучит. Так громко, так сильно — что, кажется, его можно почувствовать, услышать. Лев на секунду прикрывает глаза, И, тихо фыркнув, наклоняется ближе.***
— Какого хрена, Суга? — Какого хрена что? — Какого хрена это все было? — с надеждой. — Господи, Суга, что вообще- — Даичи, — перебивает Сугавара, сглатывая ком в горле, — это был я. — Ты... ты правда хочешь, чтобы я в это поверил? Суга, это- — Она смотрела мне прямо в глаза, когда я навёл дуло. Пуля вошла прямо в лоб. Догадалась обо всем и решила поговорить по душам, представляешь? — надрывно посмеивается. — Даже сговорилась с Шимизу, записав весь разговор. Конец света, правда, испортил весь их план. — Почему? — Даичи спрашивает совершенно потерянно, борясь с собой. Борясь с тем, как плавно складываются все пазлы в голове, как картина наконец становится целой. Почему? Сугавара дёргает плечом, сжав зубы. Потому что он — трус? Потому что не хотел, чтобы Даичи знал про эту сторону жизни, которую бы ни за что не принял? Потому что он, Сугавара, идиот, умудрившийся влюбиться в свою цель, провалив задание? Легче становится лишь на какие-то жалкие секунды, — приятное ощущение наконец сброшенного с плеч груза — а под рёбрами ноет, скребёт острыми когтями, вспарывает. Лавина придавливает к земле, делая из тела кровавую кашу, по которой ни за что не скажешь, что это месиво когда-то могло быть человеком. Сейчас смерть Мичимии кажется напрасной. Она умерла, чтобы раз и навсегда унести с собой в могилу неприглядную, мерзкую правду, которая теперь всплыла вновь, словно труп, кинутый в воду без привязанного к бездыханному телу груза. Если бы Сугавара знал, что мир к чертям подохнет, он бы подумал. Даже смешно: он сделал так много, чтобы скрыть эту тайну, шёл по головам, жертвуя людьми — для того, чтобы сейчас, стоя перед Даичи, выкладывать этот грязный секрет, раскрывая его детали, больше не утаивая. Чёрт, да он даже оставил пулю в Оикаве, с которым они встречались несколько лет назад, надеясь, что его не успеют спасти! Он не хотел этого — ни апокалипсиса, обрушившегося на голову как снег в Африке, ни марать руки в чьей-то крови, становясь тем, кого боятся люди, идя по улицам в тёмное время суток. — Я не хотел, чтобы ты узнал, — наконец прерывает тишину тихим голосом. У Даичи на глазах рушится мир, вселенная: трещит по швам, рвётся на куски — и мёртвой, гниющей плотью падая под ноги. Пытается отрицать, найти оправдание — как это может быть Сугавара? — но не может. Его не существует, а новая информация так превосходно заполняет разные пробелы. В памяти всплывает бледное мёртвое лицо Мичимии; злость поднимается из самых глубин, смешиваясь с оглушающей болью — такой, что остаётся только упасть на пол из-за ослабевших колен, припасть к полу, горбясь — и руками вырывать собственное кровоточащее сердце из груди, бросая его под чужие ноги. Удар на секунду выбивает воздух из лёгких; Сугавара невольно отшатывается назад, поясницей напарываясь на острый угол парты — громко шипит, пальцами проводя по покрасневшей скуле, обожжённой ударом. Даичи, стоя напротив, встряхивает ладонь. Что ж, он заслужил. И не такого: Даичи имеет полное право избить его, вымещая всю ту боль, что копилась внутри долгое время. — Ты знал, как мы пытались поймать его, — шипит Даичи, — ты, мать твою, знал. Как я пытался поймать ублюдка. Я всегда удивлялся тому, что у тебя постоянно были деньги — намного больше, чем наша зарплата. Ты говорил подработка, — он с горечью усмехается, — так вот какая? Я даже не мог предположить. Знаешь, Коуши... — он делает шаг назад, прикусывая губу и начиная смеяться от абсурдности ситуации, — ты великолепный актёр. А как притворялся, что не умеешь стрелять? Браво, Сугавара. Я бы снял перед тобой шляпу, будь она у меня. О чём ты ещё врал? — Я... — запинается, делая судорожный вдох, — я никогда не врал тебе. Ну, — хмурится, подбирая слова, — почти. В своих чувствах к тебе я был всегда искренен. Боль чёрной, пропахшей разложением субстанцией, просачивается сквозь, безжалостно топя, перекрывая кислород. Сжимая горло до хрипа, до пустых попыток выбраться. — Мне сделали заказ на убийство, — опустив голову и смотря на сбитые носки армейских ботинок, начинает Сугавара, — заказали тебя. Может, ты помнишь то дело о разработке сраного лекарства. Чёрт, — снова запинается, — ты много нарыл. Моей задачей было узнать что именно и ликвидировать угрозу в твоём лице. Если бы я знал, чем в итоге всё обернётся, сам бы помог их закопать. Но, — нервно щёлкает пальцами, — я узнавал тебя и понимал, что не смогу. Я отказался. Довольно сильно подставив себя, конечно. А через какое-то время Мичимия всё разнюхала. Соглашаться на это задание вообще было делом глупым. Его задача как киллера, наёмника — убить указанного заказчиком человека, выполнив пожелания, если они есть (и часть убийств превращалась в кровавое месиво только из-за чужой больной фантазии), но никак не быть при этом ещё и шпионом. Но это было интересно, это было чем-то новым, чем-то таким, из-за чего захотелось пойти на риск. Упуская, конечно, тот факт, что сумма за выполнение — действительно колоссальная. Мало того, что заказчик теперь знал его личность, так и внедриться в военную группу — это не найти общий язык с местной гопотой. А затем случился Даичи. И следующее дело, переданное под крыло команды, связанное с нашумевшим киллером, объявившимся в окрестностях префектуры Мияги — было удобно заметать свои следы, если где-то умудрялся их оставить. Сугавара вновь прикусывает нижнюю губу, чувствуя во рту разливающийся металлический привкус. — Я собирался бросить. — Да-а? — насмешливо тянет Даичи. — И чего же не бросил? — Ты думаешь, это так просто? — хмурит брови, медленно злясь. — Нельзя просто взять и бросить тако- — Или тебе нравилось, — хлёстко обрывает Даичи. — Мне не нравилось. Я просто привык. — Убивать людей? Как ты- — Мне нужны были деньги, — повысив тон, отвечает Сугавара, — много денег. Конечно, я мог пойти в какой-нибудь бордель, зарабатывать задницей. Но выбрал другой путь. В памяти против воли всплывает семья. Серьёзно больная мать, которой нужны огромные деньги на лечение, и несовершеннолетняя сестра, забрасывающая учёбу ради различных подработок. Все их деньги уходили только на часть лекарств, но ведь нужны ещё, нужны обследования, операции, и, в конце концов, платить за квартиру и чем-то питаться. Они и так успели продать почти всё, что можно было, влезли в чудовищные долги, которые нечем выплачивать. Сугавара ёжится из-за прошедшего по спине холодка; он был учителем младших классов, пусть и до этого отслужившим в армии, а стал нашумевшим убийцей. Иронично-то как. И теперь даже это кажется бессмысленным. Зачем нужны были жертвы, если в итоге мир сдох, а восстав, начал истреблять живое? Зачем нужно было это всё, если вся семья, ради которой и пришлось ступить на кривую дорожку, погибла? Сестру убили мародёры под конец объявленного карантина — забили до смерти из-за пачки пирожных, найденной в ближайшем круглосуточном (или тем, что от него осталось), когда она возвращалась домой, а больную мать сожрали твари чуть позже. Первые убийства, сделанные совершенно неаккуратно, криво и косо, вынуждали долго сидеть в тёмной квартире, снова и снова прокручивая в голове человека, который только что, мгновение назад, был жив, занимался своими делами и имел планы на ближайшее будущее, а теперь — мешком с мясом падающий вниз, заливая пол вытекающей из раны кровью. Иногда и вовсе нестись в туалет, содрогаясь в спазмах, чувствовать горький желудочный сок во рту. Сидеть, боясь, что сейчас сюда ворвётся полиция. А затем это стало рутиной. Хочешь выжить и помочь близким, спасти их — вытащи всю темноту, что заперта внутри, наружу. Прими чёрную, непроглядную пустоту вместо гулко бьющегося сердца. — Я люблю тебя, Даичи. Это правда. И мне жаль, что так получилось с Мичимией, но другого выбора не было. — Уходи, — Савамура глухо плюхается на стул, всё ещё не в силах до конца в это поверить, — уходи, Суга, прошу тебя. Выбор есть всегда. И он выбрал эту дорогу, не думая, что ждёт после. Не осознавая, что цена в итоге окажется слишком высока. Сугавара зажмуривается до цветных мушек перед глазами. И выходит за дверь. А пустота, превратившаяся в бездну, утробно, голодно рычит, поглощая остатки разорванного сердца.***
Хината громко ойкает, потирая ушибленный лоб, делая маленький шаг назад. — О-о-о, — тянет налетевший из-за угла Бокуто, — пардон-пардон! Я так спешил, что не заметил тебя, ты же в порядке? В порядке, да? Тогда отлично, — тараторит, будто не замечает хмурый взгляд Кагеямы и удивлённый Хинаты, — поболтаем позже? Я заскочу к вам на чашечку лапши, — и, махнув ладонью на прощание, сбегает вниз по лестнице, скрываясь на этаже. — Это... — прокашливается, — эт чё щас было. Кагеяма? Акааши снова вздыхает. Громко и устало. Он, покачав головой, подходит ближе. — Прошу прощения за своего друга, — слегка кланяется; Хината, ещё больше растерявшись, повторяет, — он иногда бывает очень не в себе. Надеюсь, всё правда в порядке и ты не ушибся. Хината отнимает ладонь от чуть покрасневшего, тёплого лба. Он несколько раз моргает, прежде чем наконец ответить: — Я в порядке, не волнуйтесь. Акааши кивает. — Тогда я пойду, пока он ещё чего-нибудь не натворил. Кагеяма, кусая внутреннюю сторону щеки, задумчиво смотрит вслед быстро удаляющегося Акааши. Который, как Тобио кажется, мысленно успевает наслать на своего неугомонного друга тысячу и одно проклятие. — Это ж они тогда были в том доме с Куроо-саном и Кенмой, да? — Шоё потирает подбородок, хмурясь. — Да, — нехотя отвечает Кагеяма и, взяв своего напарника под локоть, тянет вверх по лестнице. Хината несколько раз шмыгает носом. Тобио, злобно зыркнув на него, с силой толкает тяжёлую дверь и, держа её, пропускает Шоё вперёд. Бетонное покрытие под ногами раскалённое, но слабый ветер, спасибо высоте, приятно обдувает открытые участки кожи, даря короткую, необходимую прохладу. Продолжая придерживать иногда пошатывающегося Хинату, Кагеяма помогает ему сесть под какую-то пародию на зонт, которую соорудили, судя по всему, Танака и Нишиноя, чтобы скрыться в небольшой тени от палящих лучей. Хината вытирает пальцами слезящиеся глаза, и, тихо покашляв, начинает устанавливать на нужную позицию винтовку, чтобы, в случае чего, не терять время, а начать стрельбу сразу. Он знает, что Кагеяма против его нахождения тут (в голове снова всплывает ворчащий голос напарника, советующий заткнуться и пойти спать), но все остальные оказались заняты, а дежурить на крыше кто-то должен. Жаль Ямагучи. Да и вообще, с того момента, как они разделились в городе, их группа заметно поредела. И кто будет следующим? Асахи? Разбитый от потери Тсукишима? Кагеяма? Или, может, он сам — ослабевший от сильной простуды? Хината обхватывает себя руками, задумчиво глядя вниз. Слегка дёргается, чувствуя, что плеч что-то касается — поворачивает голову, неверяще смотря то на розовый, местами грязный, плед, то на, кажется, смущённого Кагеяму. — Я подумал, что тебя снова морозит, — едва ли не рявкает Тобио, плюхаясь впереди, перед установленной винтовкой, — только попробуй что-нибудь сказать, придурок, я тебе голову откушу. Шоё ещё несколько секунд молчит, а затем, зажав свой рот ладонью, пытается сдержать рвущийся наружу смех. — Лучше принеси вон те тряпки в углу, — мрачно цедит Тобио, слегка пиная показавшего язык Хинату. Смотрит в спину шмыгающему напарнику, постукивая пальцами по руке. Слышит рычание снизу, медленно берясь за автомат, целясь в голову особо активного мертвеца. Он удобнее перехватывает винтовку: — Прикрой меня, — небрежно кидает, всматриваясь в прицел. — М? — Хината на мгновение теряется. — А, да, секунду. Рядом раздаётся шорох кинутой тряпки, которую всё же приволок Хината. На плечи Тобио ложится тёплый плед. Он, удивлённо распахнув глаза, медленно поворачивается к за спиной стоящему напарнику. — Ты совсем идиот? — Ты сам сказал прикрыть! — Я хочу тварь пристрелить, а не укрываться чем-то тёплым в, наверное, тридцатиградусную жару! — Ну так выражайся нормально, чтоб тебя люди понимали, придурок. — Мне кажется, что ты единственный, кто мог фразу «прикрой меня» истолковать так, — ворчит себе под нос несколько мелких ругательств, на которые Хината, важно усаживающийся рядом, фыркает. И, не подумав, тихо добавляет: — Оикава-сан тебя точно пристрелит. — А? Кагеяма трёт пальцами переносицу. — Оикава-сан, — передёргивает плечами, — мы тогда наткнулись на зачистку, — дожидается, пока Хината понятливо кивнёт, внимательно слушая, — он... он тут, в общем. Я тогда испугался, — сжимает зубы, выдавливая из себя дальнейшие слова, — за тебя. И выстрелил. Короче, когда он узнает, что мы в одном здании, будет хреново. Можно, конечно, стараться не попадаться Оикаве на глаза, но они ведь не смогут прятаться всё время. Рано или поздно столкнутся. Хотя как вести себя с Оикавой — загадка. И как поведёт себя сам Оикава — тоже. Но что-то Кагеяме подсказывает, что Иваизуми прав. Оикава попытается прикончить и его самого, и Хинату. — Ты не поверишь, — с ноги открыв дверь, залетает внутрь. — Оу, — распахивает глаза, удивлённо моргая, — оу. Лев, мгновенно отлетев от капитана в сторону, и, кажется, ударившись обо что-то локтем, тихо ругается себе под нос. Распахнутая дверь слабо покачивается туда-сюда, жалобно поскрипывая. За спиной раздаётся очередной усталый вздох. — Я не подумал, что вы тут... это, — запинается, — ну вот это. — Вот это? — переспрашивает Лев. — Ага, — бодро кивает Бокуто, — вот это самое. — Глупая сова, — губы Куроо растягиваются в язвительной усмешке, — а если бы ты застал нас за чем-нибудь поинтереснее? Погорячее? — Куроо-сан! — Тихо, Лев. — Прошу прощения за него, — вклинивается Кейджи, — Бокуто-сан в последнее время не в себе. — Да понял я, понял, — Бокуто поднимает руки ладонями вверх, признавая своё поражение, — буду стучаться. Не будет, обречённо думает Акааши, опираясь на дверной косяк. — Короче, — махнув рукой, решает продолжить то, зачем сюда так спешил, Котаро, — шёл я, значит, с крыши. Слышу, шум...***
— Эй, — Хината локтем тыкает рядом сидящего Кагеяму под рёбра, — смотри, — кивает вниз, на идущего к воротам человека, — это разве не Суга-сан? Кагеяма, сощурившись, присматривается. — Да, — согласно кивает, — но разве у кого-то должна быть вылазка? — Нет, вроде... Нас бы предупредили. И почему он идёт один? Кагеяма-а, — тянет, — давай спустимся? Улица, где уже вечереет, встречает серым, затянувшимся тучами небом, пускающим тень на разогретую, горячую землю. Ветер становится немного сильнее, давая слабую надежду, что спустя несколько изнурительных, жарких дней, наконец пойдёт долгожданный дождь — или хотя бы просто не будет так душно. Сейчас бы под кондиционер — или хотя бы вентилятор — но толку от них, если электричества нет. Гравий, раньше украшавший небольшие, узкие декоративные дорожки, перемешанный с рассыпавшимися всюду осколками от окон, которые они до сих пор не убрали, скрипит под подошвой ботинок, пылью оседая на чёрной коже. Сугавара удобнее натягивает почти что пустой рюкзак на плечи, сразу же поправляя немного съехавший, потёртый ремешок винтовки. Он взял с собой всего ничего: одна пачка лапши и одна бутылка воды, чтобы хватило хотя бы на несколько дней — неделю, если повезёт — до тех пор, пока он не раздобудет ещё еды. И полупустая коробочка с пулями, и так до этого лежащая внутри, оставаясь с последней вылазки. Приближаясь к выходу, Коуши смотрит в морды хрипящих мертвецов. Они заплывшими глазами глазеют сквозь, безостановочно хрипя. Такое будущее ждёт Ямагучи? Вина продолжает давить. Запах разлагающегося мяса с каждым шагом становится насыщеннее, гуще; Сугавара коротко закашливается, морщась от вони. Сзади раздаётся какой-то шум. — Суга-сан! — Хината, торопливо подбежав, тормозит, едва не поскользнувшись на стекле; Коуши ловит его, придержав. — Суга-сан? Мы заметили Вас с крыши, но никто не говорил, что будет вылазка. Почему Вы один? Давайте я позову кого- — Хината, — мягко опустив ладонь на чужое плечо и чуть сжав, прерывает поток слов Сугавара, — не стоит. Я ухожу. Один. — Но- — Ты ведь уже всё знаешь, не так ли? — Коуши натянуто улыбается. — Слухи ползут очень быстро. Тем более в таком маленьком пространстве. — Да, но, — Хината, отведя взгляд, теряется. Он пытается собраться с мыслями, и, промычав что-то совершенно невнятное, наконец произносит: — но Вы ведь не плохой человек, Суга-сан. Я имею в виду... в смысле... — цыкает, — не мне судить, я вас всех знаю всего несколько месяцев, но этого разве не достаточно, чтобы узнать, что из себя представляет человек? — Спасибо, что не разочаровался во мне, — треплет по рыжим волосам, переключая своё внимание на застывшего за спиной Шоё Кагеяму — такого же растерянного, — Кагеяма, — зовёт, — пожалуйста, продолжай давать Хинате всё то, что давал я. До тех пор, пока все симптомы полностью не исчезнут. Если что, обратитесь к доктору Шимизу, — имя отдаёт тошнотворной горечью, — она подскажет. И, Хината, не надо говорить, что ты здоров, если слегка полегчает. Лекарств хоть и мало, но не долечишься — начнётся заново, потратите намного больше. — Суга-сан... — шёпотом выдыхает, стараясь переварить услышанное. — Пожалуйста, оба — берегите себя, — отступает, улыбаясь. За спиной не особо понимающий происходящее Ватари уже открыл дверцу, ведущую на выход с относительно безопасной территории. Может быть, Даичи и не говорил уходить вот так, уходить буквально — прочь из академии, в голодный Токио, готовый сожрать всех и каждого, но Сугавара считает, что поступает правильно. Пусть грудную клетку рвёт невыносимо — до выступающей влаги на глазах, до сжатых от безысходности кулаков. Это, конечно, не искупит его грехов, Коуши понимает, даже его смерти будет мало. Только вот Даичи, отдавшего своё сердце убийце и лжецу, должно быть легче пережить, если он, Сугавара, уберётся с глаз подальше, перестанет одним своим присутствием напоминать о болезненных событиях совсем недавнего прошлого. Сугавара надеется, что больше никто не погибнет, особенно Даичи, пожалуйста, останься жив; что вся команда будет осторожнее. — Суга-сан, стойте! Сжимает руки в кулаки, и, собрав всю свою волю вместе, выходит за забор, не оборачиваясь. Твари хрипят громче, реагируя на звук, на чужой голос, начинают рычать, пуская чёрную, мёртвую кровь из своих полных гнилых зубов ртов, тонкими струйками бегущую вниз. Хината заходится очередным приступом лающего кашля, сгибаясь; ладонью снова сжимает горло, пытаясь унять дерущую боль, будто острыми ножами царапают нежную слизистую. Кагеяма, поджав губы, аккуратно обнимает за плечи, помогая встать; удерживает, не давая упасть из-за накатившей слабости и местами усиливающегося головокружения. По телу проходит холодная дрожь, открытая кожа покрывается заметными мурашками. Кагеяма, никак не прокомментировав, прикладывает прохладную ладонь к лбу, недовольно цыкнув — у Хинаты снова температура. — Идём, — негромко говорит Кагеяма, слабо потянув в сторону возвышающегося здания, — обсудим, когда примешь таблетки. Хината, морщась после очередной попытки сглотнуть слюну, кивает. Они двигаются, Кагеяма прижимает чужое тело ближе к себе, заносит ногу для следующего шага — и резко замирает, уставившись в одну точку. В открытом окне медкабинета, находящегося на первом этаже, сидит не менее удивлённый Оикава, смотрящий прямо на них. Кагеяма громко матерится. Да что за блядство.