Выбор

      Злость разгорается ярким огнём внутри, опаляя внутренности — до корки, до ужасно болящих ожогов на нежной потемневшей плоти. Он закусывает нижнюю губу, одной рукой хватаясь за ноющую рану, а другой опираясь на грязную стену, к которой, откровенно говоря, прикасаться хочется меньше всего; старается двигаться вперёд, держась на одном лишь упрямстве — ослином, как бы сказал Иваизуми. Холл, пусть и находится совсем недалеко, но с дырой в животе перемещаться — сущий ад, хотя раньше Оикаве казалось, что такие ранения не более, чем пустяки; раньше ему всегда казалось, что он может прижать какую-нибудь ткань или свою ладонь, надавить, пытаясь остановить кровь, и идти дальше.       Шаги пульсируют в висках.       Несмотря на то, что Ханамаки и Куними уверены, что всё заживает отлично и через пару дней, если не упадут твари с неба, можно будет снять швы, ощущение такое, будто все кишки ещё чуть-чуть — и выпадут наружу, разлетаясь розовыми лентами, тянущимися по полу.       Повернув за угол, Оикава криво усмехается, натыкаясь на резко затормозившего Кагеяму и рыжего коротышку за ним — оба явно думали проскользнуть к себе на этаж как можно быстрее.       — Ну здравствуй, — щурится, — Тобио-чан. Нас сводит вновь и вновь сама судьба, иронично, правда?       Кагеяма сжимает руки в кулаки, шумно дыша через нос. Хината, скрывшийся почти полностью за спиной напарника, сгибается из-за рвущего горло лающего кашля, отдавая хрипами в груди. Перед глазами ожидаемо начинает медленно плыть; кожа под формой влажная, потная, но он всё равно обхватывает себя руками в тщетной попытке согреться. Холод бьёт крупной дрожью. Хината сглатывает вязкий ком слюны, морщась от режущей боли в глотке, и, сделав небольшой шажок вперёд, лбом утыкается на секунду оцепеневшему Кагеяме в спину, чтобы только удержаться на ногах, а не позорно рухнуть бесформенной кучей, которую и правда проще пристрелить, чтобы не мучалась сама, не мучала других и, что самое главное, не переводила и без того маленькое количество припасов, добытых слезами, потом и кровью.       — Оикава-сан, — шипит Кагеяма. Ухмылка на губах Оикавы становится лишь шире.       — А я уже говорил, что он долго не протянет, — хмыкает Тоору, — и посмотри, мой дорогой кохай, у нашего дружочка такой вид, будто помрёт прямо здесь и сейчас.       Кагеяма невольно оборачивается, вырывая из Хинаты болезненный стон.       — Лучшая милость для заражённого — быстрая смерть.       — Он не заражён, — нехотя отвечает Кагеяма, поймав ладонь напарника в свою, — это простуда.       — Как ты можешь быть в этом уверен? Помнится, люди начали дохнуть вовсе не из-за того, что их кусали ожившие мертвяки, — цепко оглядывает Хинату ещё раз, замечая и его бледность, и покрытую испариной кожу, и прилипшие ко лбу рыжие волосы, — даёшь гарантию, Тобио-чан, что это не очередной виток вируса?       Страх липкой нитью касается спины, заставляя широко распахнуть глаза. На лице Оикавы неприкрытая, довольная усмешка. Он выглядит как хищник, готовый в любой момент броситься на свою жертву, впиться острыми клыками в шею, разрывая гортань, заливая всё вокруг кровью. Но — Кагеяма негромко хмыкает — Оикава далеко не в лучшем состоянии, хоть и старается держаться прямо, гордо задрав голову.       Из-за угла выходит высокая фигура; Кагеяма мажет взглядом по привалившемуся плечом к стене человеку, внимательно за ними наблюдающего. Брови Иваизуми сведены к переносице, а губы плотно сжаты.       Оикава слишком непредсказуемый. На его бедре расстёгнутая кобура с чёрным пистолетом внутри, который выхватить и нацелить — пара секунд для профессионала.       Кагеяма хочет извиниться за то, что произошло в том доме, в котором они столкнулись. Он чертовски испугался, поддавшись первому пришедшему в голову варианту защиты; не будет причины — не будет проблемы. Но вот они все здесь, хотя шансы на повторную встречу были ничтожно малы, и Оикава явно с удовольствием их прикончит. А если Кагеяма попытается ещё раз навредить Тоору, то прикончит их — и его, и Хинату, доверительно прижимающегося к спине — Иваизуми.       — Есть о чём пораскинуть мозгами, да? — Оикава тихо посмеивается, потянувшись к кобуре. Он слегка морщится из-за головокружения, едва не заставившего пошатнуться на некрепко держащих ногах, прижимая ладонь к чёртовому шву.        Если бы не Кагеяма, раны не было бы — команде не пришлось бы рисковать, обшаривая полную тварей больницу. Он был бы в строю, и, в конце концов, они бы не оказались здесь.       Здесь, куда заявилась сраная Шираторизава во главе с психованным Тендо, которого надо было прикончить ещё очень и очень давно, потому что, кажется, более раздражающая личность ещё не родилась. И весь этот план нападения, в котором дыр больше, чем на хлипком сетчатом заборе, что окружает большую часть академии — его, Оикава уверен; стиль действий их капитана совершенно другой, продуманный до мельчайших деталей, чтобы миссия наверняка обернулась успехом.       Здесь, куда вместе со своей командой явился Ушиджима.       Здесь, где он своими руками убил Ушиджиму; где теперь лежит его разлагающееся тело под толстым слоем земли.       Почему Ушиджима не остановил Тендо? Почему он вообще согласился действовать настолько необдуманно? Чем Сатори взял капитана, что тот, наплевав на риски, кинулся в омут с головой?       Под рёбрами с силой тянет, царапает, выгрызает. Если кто-то и должен был умереть первым, то это он, Оикава — лживый, гордый, противоречивый. Сломанный и сломленный. И ведь он даже не должен допускать подобных мыслей, он — капитан, он — опора своих людей, он — тот, кто ведёт их.       Злость перемешивается с болью. Грызёт, грызёт, грызёт, как голодная собака кость.       Кончики пальцев касаются чёрного ствола. Два выстрела, чтобы всё закончить. Два выстрела, чтобы отомстить — но за что? за кого? — два выстрела, чтобы хотя бы на время угомонить жадную до крови пустоту внутри, дать ей насытиться и уснуть, довольно урча.       Оикава вздрагивает, когда на его запястье ложится чужая ладонь; давит. Знакомо смуглая, с несколькими небольшими шрамами, выделяющихся белёсыми, блёклыми полосками. Непонимающе вскидывает голову, нахмуриваясь сильнее.       Иваизуми, тяжело выдохнув, кивает не менее удивлённому Кагеяме, быстро понявшему намёк и, удобнее прижав к себе Хинату, быстрыми шагами ушедшего вверх по лестнице.       — Какого хрена, Ива-чан! — Оикава с силой дёргает рукой, чтобы освободиться из чужой хватки; пальцы на запястье сжимаются лишь сильнее.       — Заткнись, — Иваизуми недовольно фыркает, — ты вообще башкой своей тупой хоть иногда думаешь? Или там мозгов вообще не осталось?       — Ты... — едва не задохнувшись от возмущения, Оикава на несколько секунд теряется, — ты вообще понимаешь, что сделал?       Иваизуми неуверенно разжимает пальцы, замечая, как на молочной коже проступают несколько алеющих пятен.       Он хмурится ещё сильнее:       — Я — да, а вот ты, смотрю, не особо. Эй, Идиотокава, — зовёт Хаджиме, — посмотри на меня, — хватается за его плечи, разворачивая лицом к себе. Оикава, сжав зубы, поднимает злой взгляд, но сопротивляться перестаёт. — Я прекрасно знаю, что ты хочешь сделать, но, мать твою-       — Ты сам как моя мать, Ива-чан, не трогай самого себя.       — Оикава, — понижает голос, но Тоору угрозу не воспринимает, громко фыркая, — кидаться на них будешь тогда, когда перестанешь горбиться от боли, — указательным пальцем тыкает Оикаве между бровей.       Он недовольно сопит:       — Я и сам могу о себе позаботиться.       — Не можешь, — отрицательно покачивает головой. — Хватит взваливать на себя хер пойми что, угомони свои выкрутасы и своё эго тоже. Я хочу прикончить Кагеяму не меньше твоего, но, — помогает Оикаве опереться на себя, кладя руку ему на талию, прижимая к себе ближе, чувствуя жар чужой кожи сквозь слои одежды, — мозги мне даны для того, чтобы думать о последствиях.       Оикава проглатывает рвущиеся изо рта колкости, горечью оседающие на корне языка. Он знает, что Иваизуми прав: пойти так на Кагеяму с коротышкой — то же самое, что и развязать бойню между своей и их командой, из чего вытекают лишние, совершенно ненужные жертвы, потерянное убежище (довольно, к слову, хреновое по расположению, но это всяко лучше, чем небо над головой и твари под боком) и трата боеприпасов.       Злость превращается в колыхающуюся нить едкого, ядовитого дыма, сменяясь неприятным скребущим изнутри чувством, будто тебя пытаются вывернуть наизнанку подобно одежде. Смять.       — Но позаботиться о себе я могу, — уткнувшись в плечо Иваизуми, бурчит Оикава, лениво переставляя ноги; рана отзывается пульсирующей болью при каждом, даже самом аккуратном, шаге, разливаясь по всему телу, заставляя тихо шипеть себе под нос, сжимая руки в кулаки, чтобы не заскулить в голос.       — Не можешь, — повторяет свой ответ Иваизуми, не сводя с Оикавы пристального взгляда, — поэтому закрой, наконец, рот. И дай это сделать мне.       — Забота Ива-чана греет моё сердечко, — опаляя шею Иваизуми горячим дыханием — из-за чего тот слегка вздрагивает — Оикава слабо, натянуто улыбается.       Он кидает быстрый взгляд на пустую лестницу, ведущую наверх. И думает, что, возможно, он мог бы пробраться один и сделать всё тихо. Так, чтобы никто ничего не узнал, а потом пусть ищут ещё одного предателя, перегрызая друг другу глотки.       Оикава на несколько секунд задерживает дыхание, напрягшись всем телом в попытке немного притупить боль. Прав был Ханамаки, когда говорил не бегать так и по возможности вообще не двигаться; если им придётся срочно уходить от, к примеру, пришедшего из ниоткуда стада тварей, то его, Оикаву, проще кинуть тут — он понимает, что его люди так не поступят, и это может стоить им жизни.       Делает несколько небольших вздохов, наполняя лёгкие кислородом — его всё равно мало.       Напасть на Кагеяму — подставить своих же. Оикава закусывает губу, запихивая рвущуюся ярость назад, глубоко внутрь, запирая её на толстый замок. Он восстановится — и тогда будет думать, что делать дальше.       Над ухом раздаётся усталый вздох. Под глазами Иваизуми тёмные круги от дичайшего недосыпа. Оикава отводит взгляд, с его помощью переставляя ноги, двигаясь обратно к надоевшему медкабинету. Он не заслуживает Иваизуми, который даже несмотря на омерзительные поступки Оикавы остаётся рядом, поддерживает как физически, так и эмоционально, не даёт окунуться с головой в рвущееся из самого нутра безумие. Может, для них ещё не всё потеряно?       Если Иваизуми — спокойное бескрайнее море, то Оикава — потонувший в нём корабль.

***

      Как только дверь за растерянным Танакой закрывается, Даичи медленно оседает вниз, не в силах больше держаться на ногах. Спиной прислоняется к прохладной стене с потрескавшейся краской, закрывая лицо ладонями. В голове сотни мыслей и одновременно ни одной. Они хаотично бьются, путаются, сливаются, сразу же разделяясь ещё на несколько, множатся.       Всё, что было построено за это длительное время — крепкие отношения, безграничное доверие — с грохотом ломается, рассыпается на куски, огромными массивами падая под ноги, чернея на глазах, прогнивая насквозь за мгновения.       Ты ведь замечал странности, шепчет противный внутренний голос, острыми когтями прослеживая длинные дорожки, наливающиеся красными бисеринами крови.       И как теперь справиться с этим грузом, что наваливается на плечи свинцовыми пластами, придавливая под своим огромным весом к земле без возможности выпрямить спину? Как справиться с душащим осознанием, что человек, ради которого ты готов обойти весь мир, голыми руками сорвать с неба звёзды, горы свернуть, оказался предателем? Оказался тем, кого ты ненавидишь до зубного скрежета; тем, кому хочешь отомстить при первой же возможности — если не за бесчисленные смерти, то хотя бы за Мичимию.       Осознание едкое. Оно кислотой капает на голую кожу, шипит и пузырится, оставляя гранатовые ожоги и оголённое мясо, оставляя в воздухе запах палёной плоти, от которого поперёк горла встаёт тошнотворный ком.       Даичи кусает губу, чтобы не закричать в голос — громко, со всем отчаянием, что скопилось внутри, до хрипоты. Он трёт ладонями лицо, крепко зажмуривая глаза, всем своим существом надеясь, что последние часы — лишь очередной кошмар, проделка воспалённого мозга. Но, подняв тяжёлые веки, видит всё тот же пустой кабинет — их кабинет — и ничего не меняется. Надежда со звоном рассыпается о реальность, окрашивается в карминово-красный, будто яркий закат, и падает вниз, превращаясь в забивающую лёгкие пыль.       Как вообще Сугавара, которого он всё это время знал, мог быть тем убийцей?       Было ли хоть что-то настоящее в нём? Между ними?       Хочется за что-то зацепиться мёртвой хваткой, чтобы не дать себе потонуть в выплёскивающейся за края боли, что так жаждет утащить на самое дно, оставляя медленно разлагаться от крутящихся в голове мыслей.       Легко ударившись затылком о стену, он сжимает зубы, сглатывая. Даичи ведь даже не имел в виду уходить из академии, ему просто нужно было время — которого всегда будет недостаточно, которого ничтожно мало. Но, может, так будет легче? Проще? Не видеть его, не слышать, будто Сугавары никогда не существовало, будто он никогда не врывался вихрем в его, Даичи, размеренную некогда жизнь, делая её насыщеннее, ярче. Может, так будет правильнее: не держать убийцу рядом? Ведь как ему можно доверять, понимая, что этот человек спокойно режет чужие глотки — и кто знает, кому выпадет честь быть следующим.       — Я люблю тебя, Даичи. Это правда.       Чужой, надломленный голос на мгновение вспышкой возникает в черепной коробке, оставляя горькое послевкусие. Может, надо было послать всё к чертям, сорваться вниз, крепко хватая за руку, притянуть к себе, чувствуя живое, человеческое тепло — такое родное; вцепиться клещом, не давая больше сделать ни шагу прочь. Махнуть рукой на разорванное, окровавленное сердце, брошенное к чужим ногам — на, забирай, оно твоё — не давая совершить ещё одну ошибку.       Реалии апокалипсиса больно кусают, оставляя глубокие следы, напоминая о себе.       Реалии, в которых ты можешь умереть в любой момент. На улице хрипят мертвецы; их рычание настолько въелось внутрь, что, наверное, даже в полной тишине будет казаться, будто тварь рядом — только протяни руку, и сможешь коснуться дряблой, слезающей с костей кожи; упереться ладонью в плечо твари, чувствуя, как мертвец напирает, клацает зубами, пытаясь оторвать кусок побольше.       Осознание со всей силой бьёт в солнечное сплетение, вынуждая задохнуться, жадно хватая недостающий кислород ртом. Даичи смотрит в одну точку, не моргая, понимая одну простую вещь.       Они больше не встретятся.       Не тогда, когда в любой момент тебя могут разорвать на части. Не тогда, когда диктуют правила твари.       И сердце, покрытое глубокими порезами, останавливается, рассыпаясь, оставляя после себя лишь чёрную, непроглядную дыру.

***

      Хината принимает из его рук очередной стакан с лекарством, от целой пачки которого осталось всего несколько пакетиков, которых хватит на завтрашний день (если они к этому моменту не помрут, мысленно хмыкает Кагеяма) и, может, один на утро послезавтра. А других, — Тобио бегло окидывает внимательным взглядом вываленные на парту полупустые блистеры и картонные упаковки — тоже, скорее всего, не хватит до полного выздоровления. Придётся снова обшаривать аптеки. Удивительно: с начала конца света прошло не так уж много времени, а на полках настоящее перекати-поле.       Кагеяма косится на притихшего напарника. Хината, покачивая стакан в руке, смотрит вниз, опустив голову.       — Особого приглашения ждёшь или что? — спрашивает Тобио, кончиком указательного пальца тыкнув в пластмассовую стенку, от чего та чуть прогибается внутрь, — Пей давай.       — Кагеяма, — осипшим голосом зовёт Хината, шмыгнув носом, — мне... мне страшно. То, что сказал Оикава-сан... не могу перестать думать об этом.       — Он любит болтать, — отмахивается Тобио, кусая нижнюю губу, — так что пей и ложись спать.       — Ещё и Суга-сан, — будто не слыша Кагеяму, продолжает тихо бормотать Хината, — как Даичи-сан мог его отпустить? Он же сам как-то раз говорил, что прошлое осталось в прошлом.       Кагеяма лишь громко фыркает, покачав головой. Ему тоже страшно: да, Оикава любит болтать, но нужно быть настоящим кретином, чтоб не признать, что в его болтовне всегда есть правдивое звено, заставляющее ворочать в голове неподъёмные мысли. И, несмотря на все недостатки Оикавы Тоору вкупе с его особой нелюбовью к самому Тобио, Кагеяма уважает его.       И слова, им сказанные, проникают глубоко-глубоко, вынуждая сомневаться, гоняя их вновь и вновь.       Может быть, это действительно не просто подхваченная чёрт знает где и чёрт знает как простуда (ну серьёзно, Кагеяма недовольно смотрит на Хинату, какой дебил подхватит болезнь в тридцать-плюс?), а в очередной раз проявившийся вирус? Кагеяма напрягает память: всё начиналось именно так.       Может быть, они зря тратят лекарства, лишь теша себя надеждой — и чужой, и своей собственной, продолжая уверять, что всё пройдёт и Хината уже очень скоро встанет на ноги и будет снова донимать всех и каждого.       По коже проходит холодная волна, вынуждая зябко поёжиться. Хината, выпив всё до дна, морщится от горьковатого привкуса во рту, отставляя одноразовый (который они, конечно же, превратили в многоразовый, нечего такими вещами разбрасываться) стаканчик на соседнюю парту, на которой комом свалены вещи: и помятая запасная одежда, которую они хотели разобрать с утра, и две тяжёлые чёрные винтовки. Утерев капли пота со лба, Хината, чуть пошатнувшись, медленно встаёт на ноги, направляясь к импровизированному спальному месту. Чувствует, как Кагеяма, быстро среагировав, подскакивает, снова ругаясь и называя его идиотом; ответить очень хочется, но сил не хватает даже на короткое «придурок», будто они утекли как вода сквозь дырявое ведро, оставив после лишь сырое дно.       Мысли атакуют с новой силой. Да, ему стало легче, но особых изменений всё ещё нет, хоть и прошло несколько дней. Простуды же исчезают совсем быстро, если их начать лечить? Простуды же не должны заставлять корчиться в лихорадке? Вчера, кажется, ночью у него снова поднялась высоченная температура, а когда он лёг спать снова, выпив любезно данную Кагеямой таблетку, в тёмном углу, Хината поклясться готов, видел что-то, напоминающее его младшую сестру.       У которой ведь ещё вся жизнь была впереди, которая не должна была умирать так рано — и всё по его, Хинаты, вине.       Шоё щиплет себя за руку; побелевшая на миг кожа покрывается небольшим красноватым пятном.       — Хината? — Кагеяма встряхивает его за плечо, обеспокоенно заглядывая в бледное лицо, — Я же сказал: не воспринимай его слова всерьёз. Ложись, — приподнимает плед, и, дождавшись, пока Хината с тихим, болезненным стоном плюхнется на постеленные на полу разные тряпки, опускает на сжавшееся в попытке согреться тело.       — Лучше бы ты меня связал, — едва слышно выдавливает из себя закрывший глаза Хината.       — Идиот?       — Мало ли. Вдруг я обращусь, а ты спишь?       — Совсем идиот? — Кагеяма привычно хмурится. — Я тебя в окно выкину, если продолжишь нести херню.       Что-то внутри шепчет, что Шоё прав: так будет безопаснее. Он, уснув, вряд ли сможет вовремя среагировать; или вовсе не проснётся до того самого момента, пока чужие зубы не вопьются в мягкую тёплую плоть, разрывая с хлюпаньем.       Что, если Оикава прав? И прямо сейчас Хината медленно умирает, сгорает изнутри, отравленный вирусом, с которым живой человеческий организм не в силах справиться?       Сердце сжимается в болезненном спазме. Кагеяма протягивает руку, касаясь лица Хинаты кончиками пальцев; проводит по горячей, пылающей коже, убирая мешающие рыжие пряди, заправляя их за покрасневшее ухо. Придурок ведь красивый, особенно когда молчит, думает Тобио, глядя на покашливающего напарника со сложным выражением лица. Лучше уж слушать нескончаемый трёп, задыхаясь от нескончаемой энергии, чем видеть мертвецки бледную кожу и открывающийся в попытке укусить рот.       Кагеяма, поджав в бессилии губы, тихо хмыкает.       Хината шевелится под пледом, и, высунув одну руку, накрывает ладонь Кагеямы, несколько секунд поколебавшись. Он прижимается горячей щекой сильнее, ластится, будто кот.       — Спасибо, — тихо шепчет, сжав чужую руку в своей.       — Перестань меня благодарить, — отведя взгляд в сторону, отвечает Кагеяма, — просто... просто спи.       Лучшей благодарностью будет ты сам — живой, хочет добавить он, но вовремя прикусывает кончик языка.       И самое паршивое — они могут только ждать. Надеяться, что всё будет хорошо, что всё обойдётся, вернётся на прежние места; нырять в собственноручно созданную иллюзию с головой.       Кормить себя ложью, боясь взглянуть на отравляющую, сжигающую до костей правду.

***

      Кабинет непривычно пустой. Он кажется неприветливым, холодным, чужим и отторгающим. Сдвинутые как попало парты, поцарапанный грязный пол с коричневыми, почти чёрными разводами — такими же, как и на стенах. В дальнем углу всё ещё валяются прозрачные, пыльные осколки от разбитых пулями окон, которые никто не заметил, чтобы убрать вместе с остальной кучей; Тсукишима быстрым взглядом проходится по небольшой царапине у локтя: порезался, когда ложился спать.       Вещи разбросаны; одежда горой валяется на стульях вместе с какими-то батончиками, добытыми на последней вылазке. Ямагучи, сколько Тсукишима его помнит, всегда что-то грыз — и до конца света, и после. Он говорил, что это помогает думать, помогает сконцентрироваться.       — Раньше времени привязываться не стоит, проблемно будет.       Собственные слова ярким пятном всплывают в голове. Тсукишима, зашипев, приподнимает треснувшие очки и устало трёт переносицу двумя пальцами, крепко зажмурившись.       Он каждый раз твердил себе, что привязываться не стоит, что всё это, все эти люди — лишь работа, они вынуждены видеть лица друг друга каждый день, а потом, что продолжать держаться вместе просто намного удобнее и шансы выжить выше, нежели они будут по одному.       Убеждал самого себя, но теперь стоит по колено в дерьме, чувствуя, будто от сердца оторвали что-то очень важное.       Ямагучи много раз говорил, что к людям нужно относиться добрее и с большим сочувствием. Тсукишима громко, раздражённо хмыкает, цыкая: и куда же эта доброта привела? Прямо в могилу с развороченной грудной клеткой, неаккуратно зашитой только для того, чтобы не вывалились внутренние органы, и следом от длинного лезвия ножа в голове. Ямагучи говорил, что нужно быть добрее — и умер от руки той, кому решил довериться сразу; умер вечно голодной тварью.       О какой доброте и сочувствии может идти речь, когда всё в этом мире хочет их смерти? Когда на каждом шагу ожившие мертвецы, выгрызающие зубами себе дорогу сквозь живых? Когда тут и там сидят выжившие, мечтающие прибрать к рукам чужие припасы — прикончить такого же живого человека, как и ты сам, не так страшно, как идти в кишащее мертвецами место — приставив к чужой башке дуло?       Выживают те, кто умеет меняться. Выживают те, кто тонет в крови.       Такие, к примеру, как Сугавара.       Может, для Ямагучи не было абсолютно всё потеряно; в конце концов, апокалипсис способен вытащить наружу такие вещи, о которых человек даже не задумывается, но нужно время, чтобы осознать и принять.       Которого нет.       Тсукишима, сделав глубокий вздох, проходит между неровных рядов, приблизившись к учительскому столу. Задерживается у сложенных вещах Ячи. Губы сжимаются в тонкую линию, а ссадина на щеке начинает пульсировать сильнее, поднимая из груди ком злости и бессилия. Он, размахнувшись, спихивает всё на пол; вещи разлетаются, глухо бьются.       Ямагучи сделал свой выбор.       Но с последствиями жить Тсукишиме; от них тянет и болит.       Есть ли это подарок, шанс на вторую жизнь? Или наказание — дыши дальше, проживай чужую жизнь. Всегда помни о жертве. Помни то, как тебе достались лишние часы, чувствуй, как тонешь в море из вины и сожалений.       Теперь ход за Тсукишимой. Или пустить себе пулю в голову, или собрать себя по крупицам заново, склеить дрожащими руками.         Шимизу, услышав очередной грохот от, кажется, опрокинутого стула прямо за стеной, мелко вздрагивает. Тсукишима что-то гневно говорит, но слова не разобрать из-за бетонного слоя стены.       Оперевшись плечом на оконную раму, пустым взглядом смотрит на улицу. Нишиноя, выпрямившись в полный рост, устало потягивается, передавая лопату нахмурившемуся Танаке, а в вырытой яме лежит бездыханное, побледневшее тело Ячи, неравномерно окрашенное в багровый. Шимизу непроизвольно поднимает руку, касаясь своей щеки, чувствуя призрачные капли тёплой крови, начавшей стекать вниз. Опустошённый желудок сжимается в слабом, но неприятном спазме; она пытается сглотнуть ком, вставший в горле.       Сугавара ушёл из академии, но страх продолжает клубиться внутри. Киёко обхватывает себя мелко трясущимися руками.       Но от этого — от воспоминаний — никуда не деться.       Потемневшее от тёмных, серых туч небо грозится пролиться дождём, смывая парящий в воздухе удушающий запах разлагающегося мяса, даря долгожданную свежесть.       Нишиноя вскрикивает, едва не оступившись; Танака, поймавший друга за руку, говорит быть осторожнее, не хватало ещё самому себе шею свернуть. Их осталось не так уж и много: ещё чуть-чуть и от команды останется только одно имя, быстро исчезающее из памяти тех, кто ещё жив.       В голове появляется маленькая, почти незаметная мысль о том, что Сугавара всё сделал правильно. Он лишь защищал своих людей, ведь что можно ожидать от человека, который явно не в своём уме? Она разрастается, словно сорняк, залезает в каждый угол, оплетает мощными корнями.       Да, она рассказала правду, но стоило ли оно того?       Да, она сделала то, ради чего погибла Мичимия, но разрушила чьи-то отношения, будто чиркнула лезвием, нанося глубокие раны туда, где они уже никогда не заживут. Покроются небольшой коркой, которая способна исчезнуть в считанные секунды, а под — лишь воспалённая, изрыгающая кровь бездна.       Но Сугавару не закуют в больно врезающиеся в запястья, оставляющие саднящие следы наручники, не призовут к ответу, не кинут за решётку — некому, а все доказательства, которые должны были оказаться достоянием общественности, а после — быть переданы в суд, ставя жирную точку в делах о загадочном и неуловимом убийце, исчезли в памяти компьютера, отключённого от сети. Никакого возмездия, кроме ядовитых мыслей о том, что вот, человек, которого считаешь самым дорогим — по уши в чужой крови. И Мичимия от этого, увы, не воскреснет. Она отдала свою жизнь за то, чтобы преступника на всю жизнь упрятали в тюрьму; за то, чтобы важные люди не пострадали и спокойно прожили отведённый им срок. Но всё, что ждёт Сугавару в итоге — разорванное на двоих сердце и смерть от чьих-нибудь зубов.       Противная, неприглядная правда медленно появляется: она сделала это из-за собственного страха, гложевшего так долго.       В голове всплывает ехидный смех Тендо. Который, скорее всего, уже давно мёртв, иначе академия вновь сотряслась бы от его повторного визита.       И то, что она сделала в попытке защитить саму себя от человека, одно лишь имя которого заставляет содрогнуться всем телом, вряд ли можно будет забыть.       Сама Шимизу будет помнить это до конца своих дней, до своего самого последнего вздоха.

***

      Куроо, стоя в коридоре, хочет начать орать благим матом от безысходности. Он проводит ладонью по лицу, шумно выдыхая через нос горячий воздух.       С улицы уже привычно доносятся хрипы и рычание мертвецов, а в собственной голове — чёткое, вырезанное на гладкой поверхности чувство, что он в заднице по самое не могу. Вляпался, будто наступил в разлитый клей, намертво приковавший к полу — дёргайся или нет, а всё равно выбраться не сможешь. И отрицать уже бессмысленно.       В мыслях материализуется их кабинет несколькими часами ранее, подкидывая, как дрова в костёр, идеи о том, что могло произойти, если бы не влетевший Бокуто, заставивший едва не отпрыгнуть друг от друга в разные концы кабинета. Куроо немного истерично посмеивается, потому что тогда он чувствовал лишь предвкушение чего-то, заворожённый этими огромными глазищами напротив, а должен — неприязнь, страх, что угодно, что будет нести в себе хоть небольшой негатив.       Пиздец, пиздец и ещё раз пиздец, думает он, кусая внутреннюю сторону щеки и смотря в одну точку. Вот сейчас бы, признавая один из главных проебов в своей жизни, ему не помешает выпить чего-нибудь, что крепче воды. Опять послать Такетору, что ли, благо тот супермаркет, в который они уже совершали несколько набегов, находится в десяти-пятнадцати минутах пешком. Если, конечно, туда не успело прийти очередное стадо или не оккупировала какая-нибудь группа выживших. А куда делось стадо, из-за которого они удирали из пригретого дома в зачищенном районе, сверкая пятками? Как помнит Куроо, оно было довольно внушительным, к тому же, за несколько дней могло прибиться ещё чёрт знает сколько тварей — и с таким количеством мертвецов не справиться ни одной команде, ни всей живущей в этих стенах ораве.       Из кабинета, расположенного в самом конце узкого школьного коридора, раздаётся громкий, заливистый смех, а Куроо будто бьёт в голову молния, пропуская электрический заряд через всё тело. И явно поджаривая мозг: этот смех он, наверно, из тысячи узнает. А лучше бы не. Он не должен. Это неправильно, и не только потому, что они оба — мужики, а потому что... Куроо несколько раз беспомощно моргает, пытаясь сформулировать назойливую мысль, так и вертящуюся в голове склизким червём.       Но сколько бы он не искал отмазок, пытаясь переубедить самого себя, настроить на нужную волну, вернуть на правильный путь, ничего не меняется кроме того, что понимание наступающего, нависающего над ним пиздеца становится только сильнее и ярче, будто включили фонарь в темноте.       И Куроо идёт на этот яркий, тёплый свет как жирный мотыль, не задумываясь, что можно подпалить тонкие крылья или сгореть полностью.       Его тянет ко Льву. С неумолимой силой, как металл к магниту, а сил на то, чтобы сопротивляться — нет. И желания тоже. Блядство.       Так не должно быть, разве Лев для него не младший брат, с которым нужно быть рядом, стоять стеной и направлять на сложном жизненном пути?       Нихуя, шепчет внутренний голос; Куроо вслух шикает, веля ему заткнуться.       Что бы вообще сказала Алиса? Наверняка погнала взашей ссаными тряпками. И правильно бы сделала.       Только Алисы нет — это отдаёт мимолётной тупой болью под рёбрами — и никто ничего не скажет. Разве таким постыдным влечением он не предаёт её? Алиса просила позаботиться о своём младшем брате, позаботиться, твердит себе Куроо в миллионный за эти полчаса раз, а не хотеть его смачно засосать и прижать к ближайшей стене. Или к столу — как повезёт.       Пиздец.       Разве это не предательство — переключиться на брата некогда любимой девушки?       Из кабинета раздаётся чей-то крик; Куроо резко вскидывается, подбирается, задвигая все свои рассуждения подальше — их быстро сменяют разные картинки возможно происходящего; вот кто-то оказывается укушен, или в кого-то прилетела пуля с улицы, или...       Прошипев себе под нос очередное ругательство, он в несколько больших шагов добирается до приоткрытой двери, готовясь ворваться, но резко останавливается, изумлённо глядя на скучковавшуюся команду.       — Да куда ты тащишь, верни на место, — Такетора вырывает из рук Инуоки маленький предмет, возвращая его туда, где он и был, — я ж говорю: вот сюда!       — Куда сюда, оно ж не подходит, — возражает Инуока, — тут лента, а там — стена.       Сдвинув почти все парты в кучу в конце кабинета, команда, расположившись на полу, увлечённо — Куроо прищуривает глаза, стараясь рассмотреть то, что лежит в середине — собирает пазл? В центре лежит собранная часть, а чуть левее, рядом с длинными ногами Льва, раскиданы ещё не соединённые детали.       — Вау, — с восторгом говорит Лев, беря из общей кучи фрагмент, — такая маленькая деталь. Прямо как Яку-са- ай! Яку-сан, не бейте, не бейте, я пошутил-       Яку раздражённо хмыкает:       — За такие шутки в зубах бывают промежутки.       — Давайте без кровопролития-       — Я нашёл! — Такетора подскакивает на месте. — Нашёл! Во, — гордо ткнув деталь, ставшую предметом спора ранее, в идеально подходящее место, показывает язык Инуоке и берёт следующую.       — И правда, — оторвавшись от избиения Льва полотенцем не первой свежести, Яку смотрит на картинку, кивая.       Взгляд Куроо цепляется за что-то розовое. Он щурится сильнее, всунув голову в дверной проём, разглядывая валяющуюся позади Бокуто коробку: изображение стола, эстетично заваленного принадлежностями для шитья, рядом с которыми, вытянувшись на древесной глади, лежат две розовые атласные ленты. Тетсуро вздрагивает от прошедшей по пояснице дрожи; неприятно. В памяти некстати всплывает и розовый козёл, весело скачущий по радужному полю среди мертвецов, и выстроенные в ровные ряды твари, плавно танцующие в колыхающихся розовых платьях. Как они, не пытаясь схватить рядом стоящее живое мясо, которое пришло к ним, будто само себя предлагая, просто продолжают плавно двигаться, а затем расступаются, давая пройти ещё одной.       В горле пересыхает, а дыхание сбивается; лёгкая улыбка сходит с лица, сменяясь смятением. Это был Лев, а потом, несколькими секундами позже, ещё одна тварь укусила его в руку — Кенма. И было это почти прямо перед тем, как они разделились, не захотев прислушаться к доводам друг друга; прямо перед тем, как Кенма умер — а умер он именно в тот день, в тот самый момент, когда его, упавшего на землю, окружили мертвецы, желая растерзать трепыхающуюся добычу.       Куроо короткими ногтями впивается себе в ладонь. А если это было что-то вроде вещего сна? Предупреждение, что близкие в опасности? Он медленно переводит взгляд с пустой коробки на счастливого, смеющегося Льва: грозит ли ему смерть? Как защитить, подарить ещё немного времени?       — О, бро, — обернувшись, Бокуто машет ладонью, — чего ты там встал, иди сюда.       Куроо, натянув на лицо ехидную ухмылку, открывает дверь сильнее, проходя вглубь кабинета.       — Присоединяйтесь, капитан, — несильно толкнув Такетору плечом, приглашает Инуока, сдвигаясь в сторону, освобождая место.       — Развлекаетесь, детишки? — Тетсуро пожимает руки с тихо сидящим Акааши, и, дождавшись, пока Инуока и Такетора наконец усядутся, перепрыгивает через полусобранную картинку, глухо плюхаясь на твёрдый пол, садясь в позу лотоса, коленом сталкиваясь с чужим.       Он чувствует на себе взгляд — приятно обжигающий, а задвинутые в угол мысли начинают лезть обратно не хуже назойливых муравьёв. Лев, легко улыбнувшись, придвигается ближе, теснее. У Куроо сердце не просто бьётся, оно дико колотится где-то в висках, пульсирует, разгоняя жар по венам.       Троекратный пиздец.       — У меня от твоей довольной рожи будет несварение, — бормочет Яку, впихивая в руки удивлённо вскинувшего брови Льва несколько деталей пазла.       — Утихомирь их, капитан, — обречённо качает головой Нобуюки, — тебя они послушают.       Куроо лишь пожимает плечами:       — Пусть веселятся, когда ещё будет возможность?       Собраться воедино из тысячи рассыпавшихся осколков, сделать вид, что всех этих трещин не существует. Взять себя в руки, всеми силами нацеливаясь на будущее. Они — одна команда, одна семья, один организм, который способен слаженно работать даже потеряв что-то. Нет времени и возможности впадать в отчаяние, кормить себя нескончаемой болью, льющейся прямо изнутри. Стараться стать лучшей версией себя, чтобы больше не допустить потерь, чтобы избежать своих же ошибок.       Сделать правильный выбор.

***

      Сугавара сильнее кутается в найденную днём куртку. Неделю, почти всю чёртову неделю льёт дождь; чёрные ботинки заляпаны каплями из луж и грязью из-за промокшей земли. Прохладный воздух ловко забирается и под куртку, и под тёмную форменную футболку, обтягивающую тело, но не сковывающую движения. Он начинает привыкать к отсутствию тяжести бронежилета, который решил оставить в академии — остальным он явно нужнее.       Ладонью зачёсывает влажные волосы назад, коротко шмыгая покрасневшим носом. Вглядывается в зернистую темноту. Лунный свет совсем не помогает, его совершенно недостаточно. Чернота поглощает, заглатывает. Дождь всё ещё мелко, редко капает, вся его одежда мокрая едва ли не насквозь — конечно, будет холодно, досадно думает Сугавара, медленно двигаясь вперёд, шлёпая по лужам. Вода идёт рябью. Тихо до дрожи в пальцах: не слышно даже стрекота насекомых, выползающих наружу с наступлением ночи.       Пустая длинная улица, заканчивающаяся поворотом в неизвестность; городская паутина. Хрипов не слышно, но Сугавара знает, что мертвецы где-то тут, где-то совсем рядом, ждут, затаившись. Это, наверное, окраина Токио, до которой зачистка совершенно точно не добралась — хотя от тварей и это не поможет. Временно — может быть, но они придут снова.       Уставшим, замученным взглядом натыкается на заправку и небольшой магазин к ней прилегающий. Возможно, там можно будет и передохнуть, и еды найти.       Дверь на удивление поддаётся сразу, оказываясь не запертой. Колокольчик звенит, звонко сообщая, что кто-то пришёл. Сугавара передёргивает плечами; и, осторожно закрыв за собой дверь, прислушивается, глазами бегая от одного угла к другому, стараясь выцепить опасность. Сердце тревожно бьётся в груди. Он переступает через шуршащую пачку чего-то, двигаясь внутрь, попутно вытаскивая из кобуры остро заточенный нож с царапинами на становящейся тёплой от ладони рукояти. Крепко зажимает, готовый в любой момент броситься в атаку.       Рычание, въедающееся в мозг, доносится не сразу. Сугавара слепо всматривается в темноту, пытаясь разглядеть мертвеца — или мертвецов — но не видит ничего, кроме густой черноты. Запах гнили распускается кровавым бутоном; пустой желудок, в котором не было еды (если, конечно, маленькую, отсыревшую пачку чипсов можно назвать едой) со вчерашнего раннего утра, скучивает в спазме.       И, отвлёкшись на боль в собственном теле, он пропускает момент, когда хрипеть стали совсем рядом.       Широко распахнув глаза, Сугавара дёргается назад; рука мертвеца мажет прямо по шее, касаясь ледяными кончиками пальцев. Он врезается спиной в стеллаж, вскрикивая от короткой вспышки боли, роняя что-то на пол. Страх забирается под кожу, вынуждая задышать часто-часто, рукой вцепиться в приблизившуюся на совсем опасное расстояние тварь, пытаясь отодвинуть её от себя. Сугавара, фокусируя взгляд перед собой, наконец замечает очертания: искривлённая в голодном рыке морда, с левой части которой содрана кожа, вырвана с мясом чужими зубами. Пальцами сдирает мягкую холодную кожу, забивающуюся под ногти, чувствует на собственных ладонях что-то до тошноты липкое, запах железа смешивается с гнилью; голова кружится. Тварь напирает, давит всем своим весом и огромной силой, клацает зубами рядом с открытой шеей, с бьющейся артерией; сердце останавливается на несколько секунд, сразу же начиная колотиться ещё сильнее. Мертвец прижимает вырывающееся тело к стеллажу, острые углы до чёрных мушек перед глазами впиваются в позвоночник и рёбра, расцарапывая кожу.       — Сука! — практически рычит Сугавара, тыкая ножом наугад: острое лезвие с хлюпаньем входит в давно мёртвое тело, рвёт мягкие ткани, выпускает чёрную кровь наружу: её запах становится плотным, душащим, закутывает в кокон. Ничего толком не видно: он снова бьёт мертвеца, попадая в щёку, разрывая — чёрная холодная жижа брызжет на собственное лицо. Сугавара отплёвывается, сопротивляется, но тварь будто этого не замечает. Она победно, предвкушающее рычит; звук вырывается из глубин гниющего тела, грудная клетка коротко вибрирует.       Мертвец клацает зубами рядом с носом, Сугавара вжимает голову в пустой гремящий из-за их возни стеллаж, в очередной раз размахиваясь и ударяя ножом. Тварь резко замолкает, обмякая, безвольным мешком с мясом валясь на пол. Сугавара тяжело сглатывает, отскакивает в сторону, шарахнувшись от тянущей к нему свои лапы темноты. Его потряхивает. Холодная кровь, оросившая шею и лицо, вязкими каплями бежит вниз, неприятно щекоча. Не моргая, он поднимает ладонь с зажатым в ней ножом, вытирая жижу тыльной стороной, размазывая.       Страх не отступает, крепко держит за судорожно сжимающееся горло.       Сугавара, тихо пошуршав рюкзаком, вытаскивает фонарик, щёлкая кнопкой. Тусклый свет из-за садящейся батарейки несколько раз мерцает, грозясь и вовсе затухнуть; Коуши раздражённо ударяет им о раскрытую ладонь, и, дождавшись, пока свет перестанет мигать, наконец освещает небольшое пространство магазина. Полки пустые, будто корова языком слизала; желудок протестующе урчит. Под ногами разливается тёмная вязкая лужа — Сугавара переступает её, чтобы не вляпаться, перепрыгивает грузного мертвеца с пробитым мозгом и мордой, превратившейся в настоящее месиво, на котором нельзя различить совершенно ничего, только сплошную кровавую кашу.       Одному выживать сложнее. Сугавара привык, что рядом обязательно есть кто-то, кто прикроет спину, оттащит вот такую вот сильную тварь.       Печально усмехается, прислоняясь затылком к стене и медленно сползая вниз. Он это заслужил. Заслужил же? Коуши продолжает беспокоиться об остальных: как здоровье Хинаты? как Тсукишима переживёт смерть Ямагучи? как вообще Даичи?       Хочется громко закричать, но он уже так делал несколько дней назад, когда отчаяние когтями вцепилось в грудную клетку, разламывая рёбра, пытаясь добраться до кровоточащего сердца — собрал несколько слушателей, которые в благодарность за концерт не прочь были перекусить. Им.       Приподнимает край футболки, светя на покрытое кровоподтёками и синяками тело, полученные, когда он пытался уйти от мертвецов, перемахнув через высокий забор, не замечая, что зацепился рюкзаком за неприметно торчащий гвоздь, со всей дури ударяясь о железные прутья, а затем падая на асфальт.       Выглядит отвратительно и болит соответствующе.       Может, думает Сугавара, прикрывая болящие от напряжения глаза, было бы по-другому, если б он рассказал всё сам?       Даичи хочется увидеть нестерпимо. Убедиться, что он в порядке, провести ладонями по широким плечам, закованным в военную униформу, обнять, крепко прижимая к себе, чувствуя родное тепло, коснуться своими губами его, растворяясь.       Но вот он: на другом конце города, мокрый, побитый, с синяками под глазами, — сколько он спал на этой неделе? несколько часов, вскакивая от каждого шороха? — с покрасневшими глазами и раскалывающейся головой, пока желудок отчаянно требует пищу, периодически болезненно сжимаясь. Засохшая чёрная кровь застывает на бледной коже грязными разводами, пятнами впитывается в одежду.       Хочется к Даичи, но сознание упрямо твердит, что пора смириться, вы больше не увидитесь и это — только твоя вина. Среди мертвецов ты почти свой, такой же, готовый истреблять живое, бесполезно отрицать и пытаться казаться другим; ты такой же — мёртвый внутри, но продолжаешь жить.       Прошлое, которое стараешься забыть, не отпускает. Оно всегда будет держать на прицеле, больно кусая, чтобы даже не думал забывать. Оно грузом ляжет на плечи, придавит к земле под треск рассыпающихся в крошево костей.       Потому что от твоих решений зависит очень многое; они вернутся бумерангом через неделю, месяц, год — когда уже и думать о них забудешь, отголоски обязательно найдутся. Гори, сгорай в своём отчаянии, захлёбывайся в нём. Пытайся искупить свою вину, лелея слабое пламя надежды на новую, ещё хоть одну встречу.       Меняйся, если хочешь выжить, защитить тех, кто рядом, становясь совершенно другим, отбрасывая человечность. Выгрызай себе путь, вдыхая полный гнили и страха воздух.       Борись, пока мир пытается тебя уничтожить; пока он пытается тебя сожрать. Борись за себя, за тех, кто дорог, не смея опускать руки. Конец света поможет тебе найти нужный путь и научит жить по-новому.       Борись.       И вы вновь окажетесь плечом к плечу.