***
Под трещинами и недостающими осколками чёрное ничего, затягивающая пустота. Боль кровью сочится между трещинами. Осколки песком осыпаются вниз, оставляя после себя лишь горсть пепла; дунешь — и она исчезнет, будто никогда и не было. Иваизуми делает глубокий вдох. Под рёбрами ноет, нещадно рвёт на части. Он смотрит на нескольких тварей, собравшихся у забора; сквозь них. Думает, им легче. Проще. Они лишь гниющие куски мяса, больше не способные чувствовать и у которых нет никаких проблем. Отчасти Иваизуми им завидует, потому что хочется громко заорать, срывая глотку; так, чтобы потом не было возможности говорить. Голыми руками разодрать грудную клетку, с мерзким хлюпаньем вытаскивая сердце. Хочется разозлиться — на себя, на мир, на сраного Ушиджиму. На Оикаву. Но злости нет. Есть лишь топящее отчаяние. Они с Оикавой даже не поговорили ведь. Иваизуми усмехается — действительно, а о чём? Что они сейчас могут сказать друг другу? Хаджиме старательно делает вид, что всё нормально, но прекрасно видит, как Оикава избегает смотреть ему в глаза. Видит, как он сводит брови к переносице, гоняя мысли у себя в голове. Наблюдающий за ними Матсукава лишь качает головой, но понимающее остаётся рядом с капитаном. Руки сжимаются в кулаки. Проблемы нарастают несущимся вниз, сбивающим всё на своём пути, комом. В голове некстати всплывает усталый голос Ханамаки, сообщающий, что они — дебилы. И Иваизуми это признаёт, но только кто больший дебил — тот ещё вопрос. Они с Оикавой до сих пор не поговорили с последней драки — и вот теперь между разрослась ещё одна зияющая чернотой пропасть. И он, Иваизуми, действительно хотел обсудить случившееся после того, как Оикава придёт в себя. Обсудить всё как взрослые люди (тактично делая вид, что это не они пару недель назад сцепились до разбитых носов). Потому что иногда кажется, что их капитан лишился мозгов: кто ещё додумается ставить опыты? Хаджиме хмурится, сжав зубы. Ханамаки и Матсукава покрывали очередную ублюдочную идею Оикавы, а он сам, Иваизуми, в упор не замечал того, что происходит буквально перед носом. С зачисток они иногда забирали людей — как уже заражённых, так и совершенно здоровых. Капитан уклончиво объяснял, что они должны выяснить убежища выживших. Иваизуми обязан был понять раньше, что допросы, проводимые Оикавой, всегда заканчиваются отвратительно и через жопу, но в этот раз он превзошёл сам себя: следил через сколько обращаются люди. Давал обратившимся в тварей укусить здоровых, убивал сам — и снова следил, делая пометки в специально заведённой для этого тетради. И вбить в голову Оикавы, что это уже слишком, что он переходит черту — никак. Оикава — бомба без таймера. Не знаешь, когда рванёт и не можешь хоть немного к этому подготовиться. Его должны были отстранить не только от команды, но и от службы в общем ещё очень давно. Его обязаны были отстранить, ведь самые верха их начальства знали о небольших психологических проблемах. После окончательного разрыва с Ушиджимой у Оикавы совсем сорвало крышу, но в отчётах с медосмотров, в графе психотерапевта, постоянно стояло здоров. Оикаву обязаны были отстранить, но этого не сделали, посчитав, что разбрасываться такими талантами нельзя, он слишком ценный кадр, способный эффективно работать как в одиночку, так и в паре, так и в команде. Универсальный и идеальный. Максимум, что было — Оикаве давали передохнуть какое-то время. Как, к примеру, тогда, когда он чуть не убил Кагеяму на обучении в тире. Когда плотину вновь прорвёт и с какой силой — неизвестно, но Иваизуми чует надвигающуюся бурю, которую нельзя миновать. От которой нельзя укрыться. Оикава — сметающий шторм. Ладони сжимаются в кулаки, а в голову приходит только одно — взять, наконец, жопу в руки, и пойти к Оикаве. Поговорить. Решить все вопросы, чтобы, наконец, вдохнуть спокойно, а голову забить более насущными проблемами — как, к примеру, не стать кормом. Твари за забором мерзко хрипят, тянут гниющие руки. За спиной раздаётся оглушительный выстрел, выдёргивая из клейкой пучины мыслей. Иваизуми дёргается, соскакивая с нагретой солнцем скамейки, и несётся обратно внутрь академии. — Какого хуя?! Буквально влетев в кабинет, он бегло осматривает небольшое помещение. Грудная клетка быстро вздымается под тяжёлыми вздохами и быстро бьющимся сердцем. На них напали другие? Или мертвецы? Или... — О, Ива-чан, — говорит сидящий на своей кровати Оикава, затянутый в бинты, — мы тебя потревожили? — Какого хуя? — повторяет свой вопрос Иваизуми, недовольно нахмурившись. — Оружие чистили, — отвечает Матсукава, отсалютовав пистолетом. — Чистили — и? И что? Решили в перестрелку поиграть? — нервно усмехается. — Я, мать вашу, подумал, что здесь началось очередное месиво. — Случайно, Ива-чан, случайно, — отмахивается Тоору, — я забыл щёлкнуть предохранителем. Иваизуми на секунду замирает, глядя на Оикаву несколько долгих секунд почти не моргая. — Ты совсем дебил, Оикава? — выдыхает поражённо, вопросительно подняв бровь. — А когда башку себе прострелишь? Я знаю, что у тебя там и так пусто, но. — Иваизуми-сенпай, — вступается Куними, — со всеми бывает. Думаю, теперь капитан будет осторожнее. Иваизуми устало трёт переносицу, ещё раз окидывая медкабинет взглядом. — Может, смазка нужна? Со стороны кроватей слышится сдавленный смешок. — Иваизуми-кун, — сквозь смех говорит Ханамаки, — пощади капитана. — Да, Иваизуми-кун, — поддакивает Матсукава, — подожди ещё хотя бы пару дней, а то, боюсь, шов не выдержит вашей страсти. — Чё вы несёте-то, блять, — Иваизуми закатывает глаза, — смазку для оружия. Оружия, которое в оружейных магазинах- Матсукава переглядывается с Ханамаки, и, не сумев сдержаться, начинает ржать в голос. — И за что на мою голову послали таких идиотов?***
Ярость цветами распускается внутри, а перед глазами словно красная пелена. Он налетает на Хитоку, едва не сбивая её с ног, и, схватив за плечи, рывком разворачивает к себе лицом. Ячи испуганно вскрикивает и огромными глазами, в которых так и плещется непонимание, смешанное со страхом, смотрит на Тсукишиму, прижимая к себе пустые руки. Кей, опустив взгляд на её ладони, громко хмыкает. Сзади слышится шум шагов. — Тсукки! — Ямагучи, приблизившись ещё немного, тихо ахает, — Тсукки, отпусти её! Кей сильнее сжимает зубы, а в следующую секунду чувствует прикосновение — раздражённо ведёт плечом, сбрасывая руку Ямагучи. Тадаши хмурится, кусая внутреннюю сторону щеки, кинув на Ячи полный сожаления взгляд. — Тсукки, пожалуйста, — уже спокойнее повторяет, — отпусти её. Тсукишима громко, показательно цыкает, сильнее стиснув тонкое плечо. Ячи сжимает руки в кулаки, — до побелевших костяшек — оставляя на ладонях красные следы от ногтей, уставившись в грязный пол. — Может, скажешь что-нибудь в свое оправдание? — язвительно выплёвывает. — Нет? — Тсукки, пере- — Закрой рот, Ямагучи. Сердце колотится где-то в глотке, пульсирует, обливаясь кровью. Тадаши сжимает зубы до лёгкой боли в челюсти. В голове бьются друг о друга сотни мыслей: как поступить правильно, что сделать, что сказать, чтобы не стало хуже. В солнечном сплетении горит искра раздражения; она ярко вспыхивает, словно поджигают разлитый бензин. Сделав глубокий вдох, он, приложив силу, отталкивает Тсукишиму — ловит удивлённый взгляд из-под блестящих в свете яркого солнца очков — и встаёт между, задвинув Ячи за свою спину. — Уйди, — просит тихо, шёпотом, уловив сзади всхлип и слабый кивок головы. Не оборачиваясь, накрывает её ладони своей, чуть сжав. Звук удаляющихся шагов звонко отскакивает от голых стен, проносясь по всему этажу. — Ты совсем свихнулся? — задаёт вопрос Тсукишима, шумно выдохнув. — Я же сказал отпустить, ей было больно! — Больно, говоришь? — Тсукишима делает шаг вперёд, оказываясь совсем рядом. — Больно, Ямагучи? Зато нам, твою мать, не будет больно, когда передохнем из-за неё и твоего идиотизма? Ямагучи хмурится сильнее. В горле стоит ком из противоречивых эмоций, но он всё равно шагает навстречу. И, схватив Тсукишиму за грудки, гневно шипит ему в лицо: — Перестань со мной так разговаривать! Во всём этом дерьме можно разобраться нормально, а не обвинять без доказательств! Но ты как всегда больше всего боишься за свою задницу и не- — Я боюсь и за твою задницу, — щурится, мягко взяв Тадаши за запястья; тянет от себя, но Ямагучи сжимает ладони на и без того потрёпанной футболке сильнее, почти до треска лёгкой тёмной ткани. — И я много раз говорил тебе подумать. Но ты вцепился в эту девчонку, как голодная собака в мясо. Нет, я понимаю, что время сейчас не очень располагает к выбору для снятия напряжения, но бросаться на первое попавшееся и скалить потом зубы- Скулу обжигает удар; Тсукишима отшатывается немного назад, и, широко распахнув глаза, кончиками пальцев касается покрасневшей, пылающей кожи. Ямагучи напротив взъерошенный, поджимает губы, смотрит пристально. Тсукишима усмехается. И, сжав руку в кулак, кидается вперёд. Время тормозит ход, все звуки уходят на второй план и доносятся приглушённо, словно из-под толщи воды, словно тонешь. Тонешь в чувствах, тонешь в раздираемой на куски ярости, в бессилии. Тсукишима уворачивается от удара, блокирует, блокирует, отступая назад; ждёт, пока Ямагучи допустит ошибку в своей защите и откроется — и бьёт, не жалея силы. Алые — совсем тёплые — капли попадают на покрасневшие, уже чуть сбитые, костяшки пальцев. Сердце бешено стучит, адреналин и злость, смешавшись в одно целое, проникают в каждую клетку тела. — Эй-эй-эй-эй! — его хватают сзади, с силой сжимая; Кей дёргается в попытке вырваться из захвата, но руку сразу же заламывают, дёргая всё тело на себя, заставляя сделать шаг назад. — Хватит, эй, ну вы- — Отпусти, — почти рычит Тсукишима, и, ещё раз дёрнувшись — рука отзывается слабой болью — смотрит напротив, на такого же пойманного в захват Ямагучи. Он тяжело и быстро дышит, с разбитой губы течёт кровь, тёмными каплями падая вниз — марая одежду, стекая на пол, образуя небольшую лужицу. А взгляд злой, обиженный; такой, от которого хочется сжаться в комок. Из собственного носа бежит — Тсукишима слизывает красную жижу с губ, чувствуя во рту мерзкий железный вкус; пустой желудок неприятно скручивает. Ямагучи, усмехнувшись, сплёвывает на пол — вязкая алая нить тянется вниз от покрасневших губ, раскачивается от дыхания, медленно рвётся. — Это, конечно, не наше дело, — после продолжительной тишины, ровным голосом начинает Акааши, всё ещё крепко держа Ямагучи, — но вряд ли драка является хорошей идеей. Тсукишима, скривившись, дёргается ещё раз, но уже менее сильно. Под рёбрами тянет и жжёт. Он на секунду задумывается, но отбрасывает все сомнения, потому что уверен, что не трогал пистолет, спрятанный как раз на случай ещё какого-нибудь неожиданного нападения, какое было на днях: если их всех схватят в плен, отнимут оружие, то останется хоть что-то, с чем можно отбиваться — или хотя бы с чем можно сбежать из академии. Кей уверен, что утром проверял, всё ли на месте, а потом они с Ямагучи пошли на обход территории. Если взял кто-то из команды, то ведь предупредил бы — хотя у них своего огнестрела вполне достаточно, зачем кому-то ещё? В кабинет могла зайти только Ячи. У неё нет своего оружия, кроме выданного Савамурой ножа для защиты на всякий случай (но если её совершенно случайно пристрелят или сожрут, горевать Кей уж точно не станет). Она лжёт о том, как выжила здесь, в стенах академии, кишащей голодными тварями — даже они, подготовленная команда, с трудом всё зачистили; лжёт даже о том, как всё началось в этих стенах. С Ячи определённо что-то не так, но почему-то это замечает, видимо, только он, Тсукишима. Бокуто за спиной тяжело вздыхает, а Кею на секунду кажется, что он поехал крышей. Даичи сердито ходит туда-сюда по своему кабинету, изредка кидая полные недовольства взгляды на сидящих в разных концах кабинета Ямагучи и Тсукишиму. На их лицах уже начинают наливаться синяки, сегодня-завтра можно будет запросто использовать вместо фонарей, про себя думает Сугавара и тихо, едва слышно хмыкает. — Давайте ещё друг друга поубиваем, нам же только этого для полного счастья не хватает, — снова начинает Савамура, скрестив руки на груди, — что с вами происходит в последние дни? — Давайте для начала все успокоимся, — вмешивается Коуши, и, подтянувшись на руках, усаживается на высокий учительский стол, — успокоимся, сделаем глубокий вдох, выдох... — Суга, — выдыхает Даичи, через плечо одаривая напарника усталым взглядом. Сугавара примирительно поднимает руки, кивая. — Спасибо. Тсукишима, чувствуя, как раздражение снова комом собирается в груди, нетерпеливо постукивает пальцами по своей ноге. — Значит, ты утверждаешь, что Ячи-сан украла твоё оружие? — Нет, он сам выбрался и убежал, лишь бы от этого пиздеца подальше, — хмыкает Тсукишима, поправив средним пальцем съехавшие очки — и замечает трещину на стекле, которой ещё утром, он поклясться на крови готов, не было. Кей, сжав зубы, кидает недовольный взгляд на Ямагучи, губа которого уже прилично опухла (Сугавара, вероятно, мысленно проклял их обоих, потому что лекарства на деревьях не растут, а так просто, сначала не убедившись, что в раны точно ничего не попадёт и что они в полной безопасности, не отпустит) и покраснела, а кровь засохла некрасивой коркой. Хотя и он сам, скорее всего, сейчас выглядит не лучше: почти всё лицо ужасно саднит; поднимает руку, тыльной стороной вытирая под носом — на бледной коже остаются подсохшие кровавые разводы. И раздражённо ругается себе под нос: размазав кровь по всему лицу он, наверное, просто прекрасно выглядит, почти модель с обложки. Сугавара, болтающий в воздухе ногами, приподнимает бровь и прячет лицо в ладонях, прикрыв смех кашлем. — Не выражаться! — Вы, конечно, капитан, но не Америка, и мы на супергероев не тянем, — кривится Тсукишима, — да, я утверждаю, что это она. — Или же ты, например, переложил и забыл, — Савамура, пожав плечами, выдвигает перед собой стул, садясь, — Ямагучи говорит, что у неё ничего с собой не было, когда вы встретились, — Тадаши несколько раз согласно кивает, на что Тсукишима закатывает глаза, — так куда, как ты думаешь, она дела целый ствол? — Откуда я знаю, Даичи-сан? Спрятала? — Закопала под забором? — Может и закопала, — нахмурившись, Тсукишима пожимает плечами, — я не знаю. Я понятия не имею, что у этой девчонки творится в голове- — Тсукки, — наконец подаёт свой голос Тадаши, перебив; хмурится, чувствуя, как боль от разбитой губы волнами расходится по всей челюсти, — ты со своей головой разобраться не можешь. С самого начала подозреваешь Ячи-сан и придумываешь нелепые доводы. Да, может, она что-то скрыла или не договорила, но такое есть у каждого из нас, — взглядом упирается в пол, сощурившись, — даже у тебя. Кей сжимает руки в кулаки — снова. — Тсукишима-кун, — Сугавара смотрит на него со снисходительной улыбкой, от чего по спине бежит волна жгучего раздражения, — давай я сейчас обработаю ваши прекрасные лица, а после ты пойдёшь к себе и хорошенько отдохнёшь, м? Тсукишима прикрывает глаза и устало трёт виски указательными пальцами. Всё это начинает напоминать цирк, а главный в нём клоун — он сам.***
От цепкого взгляда Сугавары хочется забиться в угол, а ещё лучше — вовсе исчезнуть, испариться в воздухе. Он смотрит, кажется, не моргая. Пытливо, забираясь в душу, вскрывая её острым ножом и голыми руками выворачивая каждый угол наизнанку. Сугавара растягивает губы в дружелюбной улыбке и чуть щурит глаза, подходя ближе. Киёко едва не отшатывается назад, и, скрестив руки на груди, в ладонях сжимает ткань своей лёгкой, потрёпанной кофты. Мысли хаотично бьются в голове. Она открывает рот, чтобы что-то сказать, разорвать гнетущую, пригвождающую к полу тишину, но слова застревают в горле, словно толстая кость, перекрывшая доступ к кислороду. — Всё нормально? — задаёт вопрос Сугавара, положив руку ей на плечо и легко сжав. — Вы побледнели, док. — Всё... — голос хриплый, едва слышный. Шимизу прокашливается, поднимая взгляд на Коуши. Рука на плече не давит, лежит почти невесомо; от чужой ладони по телу волнами проходит тепло, но сердце по-прежнему бешено колотится внутри — так сильно, что кажется, будто стоящий рядом человек услышит. —...всё нормально, — заставляет себя улыбнуться, — просто голова закружилась. Такое бывает от постоянного стресса. Сугавара понимающе усмехается в ответ: — Хорошо, — неторопливо кивает, — но, Киёко-сан, если всё же почувствуете себя не очень хорошо, скажите сразу. Я, конечно, не обладаю той полнотой знаний в медицине, как Вы, но помочь смогу. Сейчас Вы можете положиться и на меня, и на моих людей. Шимизу фыркает, прикусив нижнюю губу. Положиться на него и на его людей, но в том-то и дело, что полагаться сейчас, в это время, на кого-то кроме себя самого — дело слишком гиблое. И себе-то доверять полностью не можешь, ведь никогда не знаешь, как среагируешь в слишком стрессовой ситуации; может, выберешь что-то, что убьёт тебя, что-то, что изменит жизнь в корне — и вполне возможно, что далеко не в лучшую сторону. Довериться, положиться на кого-то — то же самое, что и подписать себе смертный приговор сразу. В чужую голову не залезешь и не узнаешь, что там за мысли обитают на самом деле. — Хорошо, — она снова кивает, — я постараюсь. Спасибо, Сугавара-сан. — Я понимаю, что доверять сейчас сложно, — Коуши шумно выдыхает, — и что сейчас оно стало чем-то вроде легенды, но, надеюсь, мы сможем его заслужить. Шимизу только снова кивает, не находя нужных слов. Тон Сугавары бархатный. Он сам — будто пушистый, мягкий плед, накинутый на плечи, дарит чувство защищенности и тепла. Только Киёко знает, что это тепло — эфемерное ничто, а Сугавара, вероятно, последний, кому можно доверять по-настоящему. С улицы, буквально под окнами, где они стоят, раздаётся непонятный шум: Коуши напротив едва уловимо вздрагивает и спешит к пустой оконной раме, напряжённо выглядывая наружу. Асахи, выставив руку перед собой, изо всех сил пытается удержать напирающего мертвеца. Тварь клацает зубами, виднеющимися из-под почти сгнивших губ, тянется вперёд, стараясь укусить, почувствовать обжигающее тепло живой крови. Сзади этого мертвеца, шаркая по асфальту, идут ещё несколько. Их утробное, голодное рычание натягивает нервы, бьёт по ним, как неумелый музыкант, впервые взявший в руки музыкальный инструмент. От острого запаха гнили в уголках глаз непроизвольно выступает влага. Громкие выстрелы эхом раздаются по территории, а мертвецы, до этого толпившиеся за забором, дёргая его, начинают стекаться на шум. Некоторые падают на землю, заливая и без того грязный асфальт кровью почти чёрного цвета, другие — идут по телам, наступая в вязкие лужи — и тянут за собой кровавый след. Наступают на таких же, как и они; разносится глухой щелчок рвущихся тканей и трескающихся костей. Рука болит от напряжения, но ослабить хватку — значит, тут же пойти на корм. Асахи крепче сжимает нож в свободной ладони, но под напором довольно-таки крупного мертвеца — некогда это явно был весьма крупный мужчина — чётко не получается вонзить лезвие в голову и пробить мозг. Он бьёт почти наугад: в шею, из которой брызжет в разные стороны кровь, орошая и одежду, и лицо Асахи; в плечи, оставляя алеющие полосы на мертвой, дряблой коже. Тварь теснит, хрипит в лицо; заплывшие белые глаза смотрят то ли прямо на него, то ли сквозь. Асахи спотыкается о лежащий под ногами труп, падая; затылок прошивает острой болью — он морщится и шипит. Но тварь, которую он утянул следом, пригвождает к земле, нависает, капает кровью из пасти на лицо. И спихнуть её не получается; мертвец, кажется, лишь сильнее распаляется, словно принимает их борьбу из какую-то игру, в которой нужно загнать жертву в тупик, из которого не выбраться; в котором она понимает, что вот они — её последние секунды перед тем, как чужие зубы вцепятся в шею, отрывая кусок плоти. Перед глазами всё плывет от попавшей крови, от громких выстрелов и рычания тварей. Найти опору ногами не получается, пятки скользят по рыхлой земле небольшого сада. Асахи снова пытается попасть в голову — и снова промахивается; морда твари всё ближе, она открывает рот, чтобы наконец урвать лакомый кусок. Тяжесть неожиданно исчезает с тела; Асахи открывает на несколько секунд сомкнутые глаза, спешно озираясь по сторонам. Видит перед собой протянутую руку — хватается, поднимаясь на ноги, пока чуть в стороне грёбаная тварь замертво валится на землю, дёрнувшись в последний раз. — Ты в порядке? — Нишиноя бегло осматривает, водит руками по чужому телу, марая свои ладони в крови, — Укусов нет? Царапин? — Н-нет, — перехватывает нож удобнее и пытается сдуть выпавшие из пучка пряди с лица; морщится, когда не получается, и тянется рукой, отцепляя испачканные, потяжелевшие от крови мертвеца волосы, убирая за уши. — Я в порядке. Спасибо, что помог. — Ноя-сан! — кричит Танака после череды коротких выстрелов из винтовки, — потом, всё потом! — Дверь! Выскочивший на улицу Бокуто переглядывается с Акааши, и, получив от того утвердительный кивок головой, срывается на бег, по пути выхватывая из кобуры нож. Ловко перепрыгивая через убитых мертвецов, он добирается до распахнутой двери, не замечая, как сзади подходит мертвец, протянув руки — одна из которых сломана; грязно-жёлтая кость выглядывает наружу, пока остальная часть руки безвольно висит, держась на лоскуте кожи. Кейджи подскакивает ближе, и, потянув тварь на себя, с силой вонзает нож ей в висок. Он с омерзительным хлюпаньем выходит наружу, пока мертвец разлагающимся мешком падает вниз. Акааши небрежно обтирает испачканное лезвие о свою штанину, краем глаза замечая высунувшегося из окна второго этажа Куроо — и ещё одного человека на первом, из медкабинета. Бокуто резко толкает довольно тяжёлую дверь, с громким хлопком закрывая, взглядом цепляясь на валяющийся на земле замок. Тот самый, который они совсем недавно искали и устанавливали. — Пригнись! Пуля проносится над головой, вонзаясь прямо в череп подошедшей твари. Бокуто, глянув на спасшего его Киндаичи, благодарно кивает, возвращаясь к замку. И затем, повесив его обратно, поднимает растерянный взгляд на Акааши: — Замок, он... — теряется на мгновение, — ...он был открыт. Изнутри. Тварей сюда кто-то намеренно впустил.***
Привалившись спиной к прохладной стене холла, Куроо задумчиво обводит каждого сидящего здесь человека взглядом. Перепачканные в чужой крови, уже подсохшей и начавшей неприятно стягивать кожу, въевшейся в ткань одежды, команды лишь переглядываются между собой. Переглядываются, потому что говорить нечего. Всё, что они могут сейчас — продолжить бросаться друг в друга пустыми обвинениями, не имея ни капли весомого доказательства. — Я, конечно, не эксперт, — наконец тянет Оикава после затяжного молчания, уставившись в пол и задумчиво сощурившись, — но никому больше не кажется, что предатель или слишком туп, или слишком умён? То есть, или наш некто действительно рассчитывал, что запущенные твари пережрут всех, или он сделал это с расчётом на то, что мы все пересрёмся. И поубиваем друг друга, естественно. — Или это, к примеру, был ты, а сейчас отводишь подозрения, — Нишиноя скрещивает руки на груди. — Никто не знает, чего от вас, псов, можно ждать. Оикава хмыкает. — Я и мои люди были тут, — пожимает плечами, — особенно я, который после ранения, к слову, вашим человеком, физически не мог в такие короткие сроки и замок открыть, и незаметно скрыться. — Ну просто так в тебя он бы стрелять не стал, не так ли? — цыкает. — Я ведь прав? Иваизуми кладёт руку на плечо вмиг напрягшемуся Оикаве. — Нишиноя, — шикает на него Даичи, — успокойся. Ю раздражённо фыркает. — Можете подозревать меня и моих людей сколько влезет, — растянув губы в ехидной ухмылке, Оикава наклоняет голову вбок, — но это не отменит факта, что мы были в медкабинете. Как и факта, что предатель — кто-то или из вас, — указательным пальцем обводит одну команду, — или из вас, — и затем вторую. — Всегда неприятно и непросто признать, что среди своих завелась крыса, но советую обуздать свои чувства и начать думать, — натыкается на злой взгляд Нишинои и рядом с ним стоящего Танаки, — или пойдёте на корм мертвякам первыми. Даичи напряжённо цыкает. Ему не хочется признавать, что Оикава, вальяжно развалившийся на скамейке, прав — и прав во всём. Потому что его команда действительно была в академии — он, Даичи, за несколько минут до всей шумихи заходил к ним, чтобы узнать, пойдёт ли кто-то в ближайшие дни на вылазку. Потому что предатель или среди Карасуно, — сердце болезненно сжимается при мысли об этом — или среди Некомы. Потому что он согласен, что расчёт был на то, что они все переругаются, потеряв те малейшие крупицы доверия, которые есть. Передёрнув плечами, Куроо шумно выдыхает: — Я бы предложил в дальнейшем обсуждать такие вещи в более узком кругу. Даичи непонимающе вскидывает брови. — В кругу капитанов. Минимум людей — больше шансов не подохнуть. Ямагучи переглядывается с хмыкнувшим Тсукишимой. Но представить, что кто-то из людей, с которыми ты прошёл сквозь огонь и воду — предатель, пытающийся, видимо, убить всех, не получается никак. Они ведь семья, разве нет? Что вообще может толкнуть близкого человека на такое? Лев замечает, что Яку не сводит с него задумчивого взгляда.