***
Тсукишима поправляет треснувшие очки, чувствуя в воздухе почти осязаемое напряжение. Кажется, будто протянешь руку — и увидишь, как оно искрится на кончиках пальцев, неприятно покалывая, оставляя мелкие ожоги. Сугавара, усевшись на стул, устало вздыхает. — Ты себя точно хорошо чувствуешь? — с нажимом снова спрашивает Коуши. Кей закатывает глаза. — Точно, я ведь уже сказал. — Да, ты сказал, — качает головой, — но Кагеяма видел, как ты оставил свой пистолет на подоконнике, когда закончил разговаривать с Ячи-сан. Тсукишима сжимает руки в кулаки, пытаясь сдержать рвущееся наружу раздражение. — Вы уверены, что он не ошибся? — хмыкает. — У него и коротышки одна извилина на двоих. — Кагеяма видел то, что видел, Тсукишима. Ты сам отлично осознаёшь, что с твоими словами мало что сходится. Поэтому я повторю ещё раз. — Сугавара сцепляет руки в замок. — Ты точно нормально себя чувствуешь? Цыкнув, Тсукишима закусывает внутреннюю сторону щеки, игнорируя появившуюся боль. Он уверен, что не брал пистолет — и тем более не забывал его. Это же чистый бред. Взгляд Сугавары пристальный и тяжёлый. По привычке наклонив голову вбок, он смотрит внимательно, изучающе, словно сканирует каждое движение, каждый вздох. Лёгкий — почти не ощутимый — порыв тёплого ветра треплет отросшие пепельные пряди, лезущие в глаза. Тишина ядом проникает внутрь, впитывается в кожу, течёт по венам, а сердце глухо стучит. Каждый удар эхом отдаётся в опустевшей голове, словно все мысли исчезли разом; больше ничего нет, кроме разъедающей пустоты и чего-то тянущего в грудной клетке. Под взором Сугавары неуютно, словно голым задом посадили на гвозди. Желание забиться в угол и больше не отсвечивать становится с каждой долгой секундой больше и больше. Нельзя просто взять и забыть, что достаёшь спрятанное на экстренный случай оружие, чёрт знает сколько расхаживать с ним, а затем — просто оставить на подоконнике. Это не просто бред, это чистой воды абсурд. Он снова и снова роется в памяти, вспоминая каждое своё действие, каждую сраную деталь. Он нашёл Ячи и сказал, что Асахи-сану нужна помощь с его импровизированным садом — должна же она хоть чем-то быть занята, а не просто день за днём слоняться, как неприкаянная душа, по академии, но пожирая их запасы не хуже саранчи — и вернулся в кабинет. А затем только обнаружил пропажу. Ощущение, будто все сговорились против него. Но так ведь не может быть, да? Он снова задаёт себе же вопросы, пытаясь отыскать среди тысячи других мыслей ту, в которой будет ответ: хотя бы один, хотя бы на что-то. Не мог же он в самом деле забыть что-то подобное. Или всё же мог? Тсукишима поражённо усмехается: он определённо сходит с ума. Или уже сошёл. Сугавара замечает, что вид у Тсукишимы совершенно растерянный. — Я, — начинает он, облизывая пересохшие губы и продолжая смотреть в одну точку, — я думаю, мне правда стоит хорошо отдохнуть. Вы правы, да. Да. ***
Усталость камнем давит на плечи. Обязательства, которыми он, Куроо, связан по рукам и ногам, не дают спокойно выдохнуть. Подозревать кого-то из своих кажется чем-то совсем диким, но он отвечает за всех остальных и нельзя, ни в коем случае нельзя, чтобы ещё кто-то пострадал. Тетсуро делает попытку грустно усмехнуться. Он будто долго-долго бежал, не разбирая дороги, и попал в тупик, из которого не получается выбраться. Карабкаешься вверх, но оступаешься, падая назад — вновь и вновь. Только падать с каждым разом становится всё больнее; так, что внутренности в узел скручивает, перед глазами темнеет. Куроо мысленно снова извиняется перед всеми, перед всей своей командой, особенно перед теми, кого они потеряли — за то, что из него вышел такой никудышный капитан. Простите. Простите, простите, простите, простите. Мне жаль, мне так жаль. Сожаления хватают за ноги и тянут на самое дно, под толщу воды. Она красная и вязкая, словно океан крови. В нос ударяет призрачный железный запах. Всё было в порядке, пока мертвецы не стали оживать. Вся команда была жива. Кенма, которого Куроо едва ли не с детства знает, был жив. Сейчас бы Кенма обязательно осуждающе на него посмотрел, протягивая банку с кофе. За спиной слышится шорох, но Куроо не оборачивается. Лев подходит медленно, садится рядом, плечом касаясь плеча. Он молчит, но тишина эта уютная и приятная, умиротворяющая. Да и, на самом-то деле, Лев не знает, что можно сказать. От банальных слов, существующих, чтобы успокоить, подарить фантомное чувство надежды на лучший исход, легче не станет — ни ему самому, ни Куроо. В конце концов, чем сильнее надежда, тем больнее, когда она рассыпается в пыль. Реальность не будет заботиться, она просто вылезет, заглатывая живьём. Они сидят на парте, пододвинутой к открытому окну. Тёплый летний ветер дует в лицо, небо постепенно начинает окрашиваться в жёлто-красный, прощаясь с палящим солнцем. Раскалённый воздух словно плавится вдалеке, накрывая серые, разрушенные здания. На каких-то высотках видны чёрные дыры вместо окон, на каких-то и вовсе следы от огня. Когда всё это только началось, Токио полыхал. Были пожары из-за случайностей, потому что внимательно за чем-то следить не выходило, были из-за борьбы с тварями, были просто так, потому что поджигали ради веселья. Если сейчас воздух наполнен запахом разлагающегося мяса, то тогда это был запах копоти, перемешанный с мясом палёным. Прекрасное время для вылезающих из всевозможных щелей мародёров, дуреющих от вседозволенности, потому что отлавливать их и наказывать некому — есть проблемы существеннее. Или просто от сходящих с ума людей — он, в принципе, понимает их. Когда всё пошло к концу, Лев и сам не мог избавиться от едкого страха, проникающего под кожу — сейчас, конечно, тоже страшно, страшно до ужаса, но уже меньше. То ли смиряешься, то ли привыкаешь. Или всё вместе. Мир умер за считанные недели. И только казалось, что они, люди, справятся, переборют вирус, и жизнь наладится, вернётся в прежнее русло — так ситуация сразу ухудшалась до невозможности, доводя до крика от собственного бессилия. От страха, что не знаешь, как жить дальше, что делать и что, в конце концов, будет через час. От страха, что не знаешь, как защитить близких, как спасти их, как остаться вместе. Апокалипсис раньше представлялся какой-нибудь природной катастрофой. Или космической — но чем-то таким, что сотрёт всё живое с планеты одним махом. Уж точно не таким, что за жизнь в буквальном смысле приходится драться насмерть — и, что самое смешное, драться с такими же людьми, хотя все сейчас в одной лодке. А ведь кажется, что главное — бороться против тварей. Их ведь больше; несмотря на всю их неуклюжесть и неповоротливость, они имеют преимущества. Но они, выжившие, борются друг с другом даже больше, чем с мертвецами. Куроо шумно вздыхает, откидываясь назад, на вытянутые руки, удерживая себя сидя. Лев оборачивается в его сторону; глаза распахиваются шире, а сердце позорно сбивается и ускоряется. Он смотрит, не моргая. Смотрит, выжигая картинку на сетчатке. Потому что Куроо в свете закатного солнца красивый настолько, что дыхание перехватывает. Оранжевые отблески мягко падают на лицо, на волосы — чёрный приятно отливает коричневым и рыжим. Он жмурится из-за ярких лучей, и, чёрт возьми, улыбается чему-то своему, своим мыслям — одними уголками губ. И Лев, сам того не замечая, улыбается с ним. В груди тягучее тепло, будто пролили мёд, заляпывая густой жижей всё вокруг. В голове формируется одна простая мысль — он совершенно точно пропал. И, прежде чем осознать свои действия, бездумно касается своей рукой ладони Куроо, мягко отрывая её от парты. Тетсуро мелко вздрагивает от неожиданного прикосновения, вырвавшего из пучины воспоминаний о прошлом — таком далёком, будто всё, что было до апокалипсиса — лишь приятный сон. Перенеся весь свой вес на вторую руку, а секундой позже сев нормально, почувствовав неприятную тягу в мышце, удивлённо поворачивается ко Льву. Зелёные глаза блестят, ловя на радужке красно-оранжевые блики. Он судорожно сглатывает под чужим взглядом; Куроо видит, как нервно дёргается его кадык. А сердце, видимо, сейчас из груди выскочит — колотится, сбивается, словно грозясь вовсе остановиться. Ладонь капитана меньше и её невъебенно приятно держать в своей. Лев с нежностью проводит несколько раз большим пальцем по огрубевшей бледной коже, ловя слабую дрожь в ответ. Хотя и собственные руки трясутся от волнения тоже. Оно комом собирается в горле. Если он, Лев, умрёт сейчас от остановки сердца, то такая смерть его полностью устраивает. Потому что ради этого человека он готов умирать раз за разом. Несмотря на почти что удушающую жару, ладонь капитана холодная. Его собственные руки всегда тёплые — даже когда на улице температура переходит минусовую отметку. Лев переплетает их пальцы, почти невесомо поглаживая по костяшке, а затем поднимает взгляд на Куроо. В его янтарных глазах плещется удивление и что-то ещё, Лев не успевает разобрать и понять — капитан отворачивается. Лев замечает его покрасневшие уши. И улыбается шире, едва не задыхаясь.***
Тсукишима набирает в грудь побольше воздуха, делая широкий шаг вперёд, буквально вырастая перед Ячи стеной. Она вздрагивает, тихо пискнув; поднимает голову и широкими, удивлёнными глазами смотрит на Кея. Ячи невольно делает шаг назад, но поясницей врезается в подоконник — на его некогда белой поверхности остались тёмно-алые разводы от давно присохшей крови — и закусывает нижнюю губу. Если он сейчас снова схватит, то и бежать некуда. Тсукишима хмурит брови. Разбитый Ямагучи нос покраснел и саднит (но Сугавара заверил, что никаких вывихов-переломов нет, просто Ямагучи силы не пожалел); Кей тихо шмыгает и щурит глаза, смотря на то, как Ячи сжимается. И усмехается. — Не трясись так, будто я тебя из окна сейчас выкину, — ровно произносит он. Ячи вздрагивает ещё раз. Тсукишима громко цыкает. Идея-то хорошая. Или самому выкинуться, чтобы избавить себя от происходящего цирка, в последние часы граничащего с откровенным пиздецом. — Ч-что? — невнятно бормочет Ячи, прижимая руки к груди. — То, — Тсукишима закатывает глаза и морщится, словно от головной боли. — Я тебя не трону, — поднимает руки ладонями вверх, — так что успокойся. Извини. — Ч-что? — Я сказал: извини. Что тут непонятного? Возможно, я повёл себя слишком грубо. Ячи неуверенно, медленно кивает, пытаясь переварить только что услышанное. По лицу Тсукишимы можно невооружённым взглядом увидеть, как ему не по себе. Ей, в принципе, тоже. Неловкость искрится в воздухе. — Но это не значит, что я поменял своё мнение, — отступает назад, выпуская Ячи из ловушки. Она заметно расслабляется, шумно выдыхая. Тсукишима игнорирует её попытку что-то сказать — крутанувшись на пятках, он быстро направляется обратно к себе в кабинет, с силой сжав зубы. Та пришедшая девушка, Шимизу, тоже особого доверия не вызывает. Абсолютно не вызывает. Как вообще можно было додуматься впустить её сюда? Идея пойти в окно кажется привлекательной как никогда раньше. ***
Сугавара довольно, счастливо улыбается, спиной двигаясь к двери. Он напевает какую-то песню с весёлым мотивом, пританцовывает. Ладонями делает знак следовать за ним. И Даичи идёт, улыбаясь в ответ, иначе — нельзя, иначе не получается. В пару быстрых шагов преодолевает расстояние, заключая тихо смеющегося Сугавару в объятия. Коуши закидывает руки ему на шею, ощущая тёплые ладони на своей талии; рывком притягивает к себе, чувствуя чужое дыхание, но смотрит прямо в глаза — карие, с мелкими тёмными, почти чёрными, вкраплениями. — Поймал, — выдыхает в чужие губы, но не целуя, касаясь слегка. — Поймал, — соглашается Даичи, сглатывая. — Не знал, что ты умеешь петь. — О, — притворно удивляется, — у меня много талантов, капитан. Ты в курсе, что я ещё и просто превосходно танцую? — Это... — Знаешь, — не даёт договорить, — я бы отлично станцевал, — шепчет низким голосом прямо на ухо, — на твоих бёдрах. — Суга, чтоб тебя. Даичи крупно вздрагивает. Приятная дрожь бежит по спине, тугим узлом оседая в животе. Сугавара усмехается, крутит задом, окончательно срывая тормоза. От него такого — беззаботно улыбающегося, словно за стенами не разверзся настоящий ад, с сумасшедшим блеском в глазах — сносит крышу. Его непредсказуемость подогревает всё больше интереса: в один момент Коуши может устроить ему, Даичи, настоящий пожар в штанах, а в следующую — невинно улыбаться. Ему нравится устраивать шоу, нравится контролировать ситуацию. Иногда Даичи совершенно не может понять, что творится в его голове. Изредка в Сугаваре мелькает, быстро, как молния на грозовом небе, предвещая, что что-то надвигается, нечто такое, что объяснить не получается; изредка он становится совершенно другим человеком. А затем его губы вновь растягиваются в очаровательной улыбке. Иногда Даичи не понимает Сугавару, но в искренности его чувств не сомневается ни на секунду. Коуши прогибается в пояснице, прижимаясь ещё ближе, уничтожая миллиметры оставшегося расстояния. Кровь бурлит внутри, раскалённой магмой бежит по венам, и сжигает, сжигает, сжигает. Сугавара теряет всю свою мягкость, будто просто сбрасывает её, лежащую тяжёлым грузом на плечах; облегчённо выдыхает. Он — натянутый, оголённый провод. Позволяет буквально впихнуть себя в их кабинет, позволяет прижать себя к громко закрывшейся двери. Берётся за шлёвки на брюках Даичи, дёргая его на себя, целуя нетерпеливо. Дышит громко, проникая в чужой рот языком; кончиками пальцев вытаскивает заправленную футболку, забирается под — ладонями проводит по горячему телу, совсем дурея от того, как низ живота Даичи напрягается. Не слышит ничего, кроме громкого дыхания рядом. Сугавара протяжно стонет — и это, наверное, лучшая музыка, какую Даичи когда-либо слышал и какую хочет слышать и дальше. Где-то на задворках затуманенного разума проскальзывает мысль, что неизвестно, сколько ещё они могут быть вместе. Гарантий на то, что повезёт пережить эту ночь — никаких, лишь призрачная надежда. В груди больно тянет, щемящая нежность водяным потоком заливает разгоревшееся пламя, оставляя небольшой огонёк. Поцелуй становится тягучим, с привкусом отчаяния, с невысказанными словами. Даичи, наверное, уже тысячу раз говорил, как любит его — и готов сказать ещё хоть тысячу, хоть сотню тысяч раз. Это странно и это пугает — то, как весь мир сходится на одном лишь человеке. — Я люблю тебя, — едва слышно выдыхает Коуши. Савамура подхватывает его за бёдра, усаживая на высокий учительский стол, удобно располагаясь между разведённых ног. Втягивает в новый поцелуй, руками шаря под разорванной в некоторых местах водолазкой. Под ладонью сердце стучит бешено. Его мир — Сугавара. Мир, вселенная, что угодно. Человек, потерю которого он, вероятно, пережить не сможет. Пустит пулю себе в висок, падая обмякшим телом. Человек, ставший всем; человек, которому он доверяет всё на свете, включая свою собственную жизнь — на, бери, это всё твоё. Человек, в котором он уверен больше, чем во всех остальных. Сугавара тихо стонет, слегка, едва ощутимо, прикусывая чужую губу, оттягивая; берётся за ремень, вытаскивая, звякая бляшкой. В голове — непроглядный, густой туман. Где-то в конце кабинета раздаётся кашель. Даичи широко распахивает глаза, несколько секунд не шевелится. Медленно поворачивается; Сугавара не менее удивлённо выглядывает из-за его плеча, тяжело дыша — штаны неприятно давят на собственное возбуждение. — П-парни, — кое-как выдавливает из себя красный Асахи, старающийся смотреть куда угодно, но не на них, — я... я всё ещё тут... — И как долго ты тут? — с придыханием спрашивает Даичи, чувствуя, как Сугавара сзади обнимает его одной рукой, а вторую кладёт на упругие ягодицы, и, прикусив нижнюю губу, припухшую от поцелуев, сжимает. Один раз, другой. Третий. — С самого начала. — С самого начала? — Д-да, после утренней истории я пошёл сюда... — То есть, — Даичи на секунду прикрывает глаза, тихо шикая на Сугавару — который не только не думает прекращать, но и вторую руку подключает — и переводя всё ещё ошеломлённый взгляд обратно на Асахи, — ты с самого грёбаного начала сидел тут. — Простите, я не знал, как вас прервать... — Оу. — Оу? — Ага, оу. Чёрт возьми, Асахи. Сугавара лбом утыкается Даичи в спину. И громко, заливисто смеётся.***
Неотрывно смотрит на телефон в трясущихся руках. Звонок, длящийся по факту всего несколько минут — по ощущением, конечно, все несколько часов — резко сброшен, а за секунды до этого — громкий выстрел, оглушивший за километры через динамик; непонятные звуки, шорох и чужим голосом гневно шипящее «блять». По спине проносится дрожь, холодом прошибает, а страх крепкими лапами хватает за горло, сдавливая. Запись разговора сохраняется в памяти смартфона. Шимизу прекрасно осознаёт: нужно срочно перебросить файл на компьютер, флешку, хоть куда-нибудь, а от этой симки и мобильника скорее избавиться — любым способом. Разломать, сжечь, утопить, что угодно, как и говорила Мичимия, но только не попасться самой. В конце концов, отследить местоположение — проще простого. Ещё, конечно, можно сбежать. Желательно в другую страну, с билетом в один конец, но Киёко уверена — всё равно найдут. Из-под земли достанут, а потом туда же закопают её труп. Вот и ведь мало ей было проблем на работе: после падения чёртового самолёта она вынуждена буквально жить на своём рабочем месте. Там есть, там спать, а выходить только в соседнюю больницу, потому что её, как и коллег, посылают в горячие точки из-за острой нехватки рук на местах. Люди заболевают с ужасной скоростью, — наверное, какой-нибудь новый штамм гриппа — палат не хватает, больных размещают в коридорах и холле. Вылечить их, к слову, практически не получается, почти все умирают. В моргах едва хватает мест. По-хорошему, нужно объявить строгий карантин и не выпускать никого из своих жилищ, но сверху весьма понятно разъяснили, что делать этого пока не стоит, иначе начнутся страшнейшие беспорядки, а этого ведь никто не хочет. Но только вот ситуация ухудшается с каждым днём. А теперь ещё и это: её могут убить в любой момент. Перед этим, вполне в вероятно, хорошенько помучив. Сама Мичимия, судя по её внешнему виду, когда они встретились вчера, — под глазами тёмные круги, в глазах отчаяние и страх — знала на что идёт. Рано или поздно эта тайна должна была всплыть. С дрожью в руках находит в ящике рабочего стола usb-кабель, подключая телефон к личному ноутбуку, стараясь как можно скорее найти нужный файл. Сбрасывает в какую-то папку, чтобы только не мельтешило на рабочем столе, буквально выдирает чёрный провод, начиная вытаскивать сим-карту. «Уничтожь. Сломай, не знаю, сожги, утопи, но только избавься от этого». За дверью слышны голоса таких же уставших коллег. Страшно. Несмотря на жаркую погоду, Киёко зябко ёжится, выныривая из воспоминаний. Может, остаться в компании Тендо — это не так уж и плохо, как казалось изначально. Интересно даже, чем сейчас он занят. Укол вины перед раненым Гошики, которому нужна медицинская помощь, больно колет куда-то в солнечное сплетение. Тендо может просто кинуть его, посчитав для себя обузой; тем, кто просто впустую будет тратить драгоценные припасы. Бросить где-нибудь в лесу — на растерзание тварям. Или просто пристрелить, как собаку. Шимизу надеется, что больше никогда в жизни с Сатори не встретится, но уверена, что сейчас он зализывает раны. А это, как известно, временно. Та же самая Мичимия, с которой они хорошо сдружились после одной из миссий Карасуно в онкоцентре, точно придумала бы какой-нибудь выход. У самой Шимизу лишь сковывающий толстым слоем льда страх. Сидя на скамейке рядом с центральным входом в здание академии, в приятной тени, дарящей небольшие крупицы прохлады, она замечает двигающуюся по территории фигуру. Ячи часто оглядывается по сторонам. Выглядит испуганной, прижимает руки к груди, — скорее по привычке — быстро идя вдоль забора. В какой-то момент она останавливается, смотрит вдаль, перед собой, высматривает пристально. Будто что-то ищет. Или кого-то.