***
Голова взрывается от мыслей. Они бьются, бьются, бьются. Бьют — прямо в солнечное сплетение, выбивая весь воздух из лёгких; так, что остается лишь падать на колени — снова — и пытаться сделать такой нужный вдох, превозмогая болезненный спазм, словно перекрывают доступ к воздуху. Крепко сжимают ледяной рукой мертвеца горло, давя на сонную артерию, вынуждая тебя беспомощно хрипеть. Ставят преграду, огромную стену, которую нельзя пробить. Задыхайся. Задыхайся от своей беспомощности. Задыхайся от своих чувств, в которых ты тонешь — уже утонул; давно — опускаться ниже уже нельзя, ты достиг вязкого дна. И лежишь под толщей чёрной воды и не видишь проблесков света. Вязкий ил крепко держит тело; и вырваться из этих удушающих объятий никак. Задыхайся от осознания. Задыхайся от своей и чужой боли. Задыхайся. Задыхайся и сгори. Сгори, развеясь пеплом по ветру. Оикава кусает нижнюю губу — снова и снова, слизывая выступившую каплю крови. Вина за всё тяжёлыми камнями падает на плечи — так, что не получается разогнуться; так, что прогибаешься под тяжестью; ещё немного — и будет слышен хруст позвоночника. Он чувствует жжение внутри грудной клетки — так, словно пролили раскалённый свинец; медленно, тягуче стекает по лёгким, сердцу, оставляя чёрные, дымящиеся ожоги. И они никогда больше не зарастут. Чувства, наспех залитые ледяной водой, всё ещё дымятся, грозясь снова вспыхнуть ярким пламенем, сжигая небо и все мосты, тщательно построенные в течение этого времени. Смотрит в одну точку. Звенящая тишина медкабинета давит, плющит, вдавливает в стену, медленно ломает и крошит кости, осколки которых глубоко впиваются в мягкую плоть внутренних органов. Чувство предательства и вины сидит глубоко внутри, а под рёбрами цветёт пульсирующая пустота. Хочется исчезнуть, провалиться сквозь пол, раствориться в воздухе. Он больно ударяется спиной о стену — морщит нос и тихо, стиснув зубы, шипит — а затем поднимает полный злобы взгляд на Ушиджиму, чьи губы растягиваются в довольной усмешке. И Оикава злится ещё сильнее. — Какого хрена ты лыбишься, ублюдок, — выплёвывает он в лицо Вакатоши, когда тот приближает своё лицо к лицу Тоору. — Захотелось, — не задумываясь отвечает. — Отпусти меня, сукин ты сын. Ухмылка на лице Ушиджимы становится шире — а в глазах танцует смех и что-то ещё. Что-то ещё такое, что заставляет Оикаву стоять неподвижно и вглядываться в темноту этих чёртовых глаз, тонуть в насыщенном коричневом цвете, словно тебя бросают в огромный чан с горьким шоколадом. — Я тебя и не держу, — Вакатоши одной рукой опирается на стену, а второй по-прежнему держит Оикаву за воротник белоснежной рубашки — он только с очередного собрания в главном штабе — не сильно, всего лишь сминает наглаженную ткань в ладони, оставляя следы грязи и засохшей крови — только что с задания. — Тебе стоит всего-то сделать ничего — оттолкни меня. Ну же, — с вызовом, — давай. Оикава, — произносит, понизив голос — у Тоору по спине проходит дрожь и он мысленно проклинает и себя, и свою жизнь, и Ушиджиму тоже. — Ну же. Собственная фамилия эхом звучит в голове. Оикава хмурится сильнее, и, громко цокнув языком, пихает Ушиджиму в грудь — Вакатоши делает шаг назад и позволяет себе издать смешок вслух. Потому что знает. Потому что знает Оикаву и знает его способности, его силу. Знает. — Катись к чертям, — Тоору поднимает голову, пытаясь смотреть свысока; демонстрирует свою гордость — и то, что Ушиджиме выложена одна дорога — прямо в ад, прямо в кипящий котёл, в котором он будет вариться заживо, смотря на то, как собственная кожа краснеет, покрывается мерзкими пузырями и лопается, обнажая кровоточащее мясо; как будет вдыхать запах палёной человечины и шипеть от пронизывающей насквозь боли. — Ты не забудешь меня, — с непоколебимой уверенностью, — слышишь? Никогда. — Это что, твои влажные мечты? — язвит Оикава. — Стоит мне не смотреть на твою кислую рожу — и я уже даже не помню о твоём жалком существовании, — он пожимает плечами, а затем, чувствуя вибрацию в кармане чёрного пиджака — с приколотой лентой бирюзового цвета к нагрудному карману — тянется за мобильником. — О, это Ива-чан, — сообщает он — Ушиджима делает глубокий вздох, шумно выдыхая через нос; и Тоору ехидно улыбается. — Скорее всего уже совсем заждался прекрасного меня. Ты не забудешь меня. Оикава усмехается вслух. Потому что понимает, что Ушиджима снова оказался прав. Мысли бьют, вкладывая в свои удары всю свою мощь, на которую только способны. Бьют и путаются между собой — переплетаются тонкими чёрными нитями, сплетаясь в плотный комок. Нужно взять себя в руки. Нужно преодолеть, перебороть эту боль, разрывающую все внутренности на части, словно твою грудную клетку вспороли, а теперь в лёгкие, в сердце, в желудок вгрызаются твари, с силой смыкая гнилые зубы на мягкой плоти. Нужно игнорировать переполняющую пустоту, будто осталась лишь внешняя оболочка, а внутри — зияющее ничего, выжранная, кровоточащая дыра. Нужно взять себя в руки, вбить в себя мысль о том, что он, Оикава Тоору, всё ещё капитан второй специальной команды главного военного штаба Японии, работающей на самых вышепоставленных лиц. Что он капитан, который обязан вести своих людей — особенно теперь, когда мир рухнул — отвечая головой за каждого. Искать лазейки, которые помогут всем им выжить, а не лежать и жалеть себя. Жалость — это слабость. Слабость — это смерть. Но — Оикава останавливает сам себя, тысячный раз задавая себе один и тот же вопрос за эти часы: как теперь смотреть в глаза Иваизуми? Что делать дальше? Ты не забудешь меня. Не забудет.***
Иваизуми со всей силы толкает его к стене, схватив за грудки — так, что костяшки пальцев белеют. Кагеяма широко распахивает глаза, в упор смотря на злого как сто чертей Иваизуми напротив и ощущая холодное здание академии спиной. — Иваизуми-сан... — Закрой свой рот, — рычит Хаджиме, сжав зубы. Ярость льётся по венам от мысли, что перед ним тот самый человек, который почти отправил Оикаву на тот свет. И только по счастливой случайности Тоору остался жив и даже идёт на поправку, несмотря на все риски и проблемы, которые были — и, в принципе, до сих пор есть; гарантии, что воспаление не дало осложнений или не перешло во что-нибудь ещё, что ещё не проявилось (или они просто не смогли заметить из-за отсутствия необходимой аппаратуры) — нет; гарантии, что какая-нибудь инфекция не попала внутрь во время операций — нет. Жизнь Оикавы продолжает болтаться на соплях, особенно после стычки с Ушиджимой — сердце болезненно сжимается — и ночных посиделок на улице. Ярость жгучая; здравый рассудок словно закрывает тонкая серая пелена. Кровь бурлит; пузырьки медленно надуваются, а затем с громкими хлопками лопаются. Кагеяма сглатывает ком. Теперь кроме больного Хинаты, возомнившего себя хреновым героем, появляется более значимая проблема. Если с Оикавой что-то случилось за это время, то Тобио знает, что Иваизуми сделает всё, чтобы стереть в порошок и его самого, и Хинату. Хаджиме часто дышит, а руки, продолжающие сжимать футболку, чуть дрожат. Он игнорирует это. Игнорирует и думает, что теперь делать — рано или поздно Оикава точно узнает о том, что Кагеяма тут. — Я не пущу тебе пулю в лоб только потому, что Оикава ещё слишком слаб, чтобы уходить и искать новое место, — Хаджиме с силой отталкивает от себя Кагеяму — он больно ударяется затылком о стену и тихо шипит, рукой потирая ушибленное место. — Я не позволю тронуть Хинату, — нахмурившись, тихо говорит он; страх тенью ползёт, словно змея, к сердцу, хватая его в свои руки. — Когда-нибудь он узнает, что вы оба тут. Если нужно до вас добраться — Оикава попытается перерезать глотку каждому, кто встанет у него на пути. Ты и сам это знаешь. Ты помнишь. — Это предупреждение? — Оно самое.***
Сердце быстро колотится внутри, выстукивая рваные ритмы. Нервы натянуты, словно провода, по которым бегут разряды тока — кожу слегка покалывает; он ловит малейшие звуки вокруг. Иногда вздрагивает от шелеста листьев, мгновенно оборачиваясь, и наставляя дуло пистолета, уже заранее снятого с предохранителя, чтобы выпустить пулю мертвецу в голову незамедлительно. Кобура, в которой находится нож, расстёгнута. Носом втягивает пропитанный гнилью воздух, сглатывая комок подступившей к горлу тошноты. Из-за палящего солнца запах разлагающегося мяса становится только сильнее, от чего Лев хмурится. Нога нещадно пульсирует и ноет; он хромает, старается лишний раз сильно на неё не опираться, но продолжает идти вперёд по уже знакомой дороге. В голове отчётливо крутится мысль, что он совершает одну из самых по-настоящему ебанутых вещей — уйти за стены, где свободно разгуливают толпы оживших и вечно голодных трупов, будучи недавно раненым и из-за этого не иметь возможности убежать или быстро скрыться в случае смертельной опасности. Кто знает, что находится за следующим поворотом? — думает он, подволакивая больную ногу. Может, там как раз и стоят мертвяки, ожидая, пока какой-нибудь дебил вроде него сам придёт к ним в пасть. Внутри до сих пор всё переворачивается, а слова Яку эхом раздаются в голове. Какой-то частью Лев понимает, что в такое время обращать внимание на подобные выходки не стоит, тем более после того, что случилось несколькими часами ранее — все они напуганы и не знают, что делать и как правильно поступить. Их всех — всех, кто находился в академии — застали врасплох. Лев невольно сильнее сжимает уже ставшим тёплым чёрный ствол пистолета. От виска катится прозрачная капля пота; светлая чёлка, взмокнув, липнет к коже — Хайба рукой зачёсывает влажные волосы наверх. Горячие солнечные лучи едва ли не обжигают; он дышит ртом, стараясь справиться с духотой и подумывает о том, как бы сейчас было хорошо упасть в холодную воду — или хотя бы вылить её на себя из бутылки, но затем тут же отметает эту мысль в сторону: воды сейчас и так мало, чтоб ещё и так бездумно её расходовать. Да, может, он и удачно доберётся до того магазина, в который они ходили в прошлый раз с Куроо за едой для команды, и заполнит половину почти пустого на данный момент рюкзака новыми бутылками с водой или какой-нибудь газировкой, но всегда есть вероятность, что мертвецы разрушат идеальный план по добыче провизии — и он будет вынужден задержаться, к примеру, в каком-нибудь доме или квартире, или, может быть, ещё где-нибудь, где будет безопасно. Он останавливается, переводя дыхание, свободной рукой взявшись за воротник тёмной футболки и оттягивая прилипшую к подтянутому телу ткань. Думать о том, что сейчас происходит в академии, не хочется. Думать о том, что Куроо, возможно, беспокоится — тоже. Капитан сильно вымотан и, наверное, сейчас всё ещё спит, а если и нет, то остальные за ним обязательно присмотрят. Лев, на несколько секунд зажмурив глаза, кусает нижнюю губу, снова сдирая нежную, только появившуюся, кожицу. В голове полнейший хаос, а в груди — ноющий комок. Может быть, Яку прав? Может быть, если бы его, Льва, не было в команде, то Кенма остался жив? Он бы не пошёл другой дорогой, потому что капитан — его напарник, и они постоянно находились бы рядом, в поле зрения друг друга. Тут ведь как раз зачищенный район. Можно забраться в какой-нибудь дом и жить там, не принося больше никому неудобств. Глаза щиплет. Лев чувствует новую волну ненависти к себе — взрослый, чёрт возьми, мужик, а распускает нюни, как маленький ребёнок. Хочется громко закричать, ударить что-нибудь кулаком — будь это жёсткий ствол дерева или какое-нибудь здание; хочется содрать костяшки пальцев до крови. Хочется просто отвлечься от этого пожирающего тебя изнутри чувства, ощутить что-нибудь ещё, прийти в норму и пойти дальше, а не стоять тут, где могут заметить как выжившие, так и трупы. Хайба сглатывает вязкий ком слюны и кладёт одну руку себе на ногу, чувствуя под тканью брюк туго затянутый бинт, скрывающий наспех зашитое пулевое отверстие — те парни, которые вытаскивали пулю, сказали, что, хоть и шов вовсе необязателен, но они его сделают — на всякий случай, лишним не будет. Он трёт переносицу, чувствуя под пальцами ставшую жирной от палящего солнца кожу, и делает шаг вперёд, тихо матерясь себе под нос, потому что ногу прошибает острая боль, словно туда воткнули нож и несколько раз прокрутили лезвие. Эмоции душат. Может быть, Яку прав, и от него, Льва, одни только лишние хлопоты? Быть обузой для команды, и, в первую очередь, для Куроо — не хочется вот совсем. Хочется приносить пользу, быть их частью, не чувствовать себя лишним. Редкий ветерок треплет взлохмаченные светлые волосы, даря секундную прохладу. На грязном асфальте валяется разный мусор, оставленный людьми. Или, возможно, бездомные животные разворошили какую-нибудь мусорку, растащив по дороге всё ранее выброшенное. На некоторых зданиях и магазинах видны различные надписи, сделанные баллончиками с краской уже после катастрофы. Банальное «мы все умрём» или «бегите». Лев усмехается: было бы куда бежать. Сейчас они отрезаны от внешнего мира — что происходит за пределами Японии можно лишь догадываться; отрезаны настолько, что нет даже необходимого электричества. Краем уха он слышит гортанный хрип, и, широко распахнув глаза, ищет хоть какое-нибудь место, чтобы укрыться; спиной прижимается к одному из посаженных в ряд вдоль тротуара деревьев, сжав пистолет обеими руками; указательный палец аккуратно ложится на курок, по привычке оглаживая его. Тварь, шаркая ногами, выходит из-за угла дома и идёт прямо. Лев внимательно следит за каждым её движением, готовясь, если что, в любой момент стрелять — прекрасно понимая, что шум от выстрела может привлечь и других, но размахивать ножом на опасно близком расстоянии от пасти с гниющими зубами с такой ногой всё же не рискует. Длинные тёмные волосы мертвеца спутались, образуя грязные сосульки; правая нога выжрана в области колена — если хорошо присмотреться, можно заметить выглядывающую кость грязно-жёлтого оттенка — кожа на икроножной мышце разорвана почти что до лодыжки и волочится по земле, а внутри видно сухое, обескровленное гниющее мясо, которое медленно пожирают расплодившиеся опарыши, и свисающие чёрные, как змеи, порванные артерии. Лев прикрывает рот тыльной стороной руки, борясь с подошедшей к горлу тошнотой, но продолжает внимательно наблюдать за мертвецом, кожа которого отливает серым. Порванные джинсы, когда-то бывшие голубыми, теперь все в грязи и засохшей крови. Тварь утробно рычит, открывает пасть, лязгая зубами — вся морда заляпана кровью. Она проходит мимо прижавшегося к дереву Льва — Хайба мысленно выдыхает, но расслабляться не спешит. В голове вспыхивает, словно огонь, мысль, что пока он тут прячется за деревом, то может легко попасться другому мертвецу, который его заметит и подойдёт сзади, впившись в открытую шею. По телу проходит дрожь. Лев вслушивается в каждый шорох, слышит стук своего сердца, которое, кажется, готово выпрыгнуть из груди. На затылке у прошедшей твари красуется загноившийся и окровавленный удар от, скорее всего, биты; чёрная кровь вперемешку с другими жидкостями блестит на солнце. Может быть, не стоило поддаваться порыву побыть одному, привести свои мысли в порядок, уйдя при этом на вылазку одному — и без того всегда есть вероятность, что ты уже никогда не вернёшься, а когда ещё и убежать не можешь — то это же почти что полное самоубийство. Будь капитан рядом, то наверняка бы уже дал подзатыльник и назвал последним идиотом на земле, которому явно успели вышибить все мозги, а затем поинтересовался, как рана и может ли Лев идти дальше, или им стоит немного передохнуть. Но капитана тут нет. Тварь, снова издав хрип, скрывается за другим поворотом; Лев облегчённо выдыхает в голос, рукой отталкиваясь от дерева и снова выходя из едва спасающей тени под солнечные лучи — сейчас уже, наверное, как раз самый пик жары. Может быть, ему стоит уйти насовсем. Но вернуться хочется до дрожи в пальцах, вернуться к Куроо, без которого рядом слишком непривычно и пусто. Хочется продолжать и дальше быть для него опорой, знать, что с ним всё в порядке и что он снова не поддастся эмоциям, бросившись к толпе тварей. Сердце болезненно сжимается внутри, словно на него накинули тяжёлые, сковывающие нормальное биение цепи. Лев осознаёт всю абсурдность ситуации. И старается запихнуть все свои чувства куда-нибудь в самый дальний угол, потому что никогда не признается, что... Он тяжело вздыхает и, повернув за угол, где должен находиться тот самый магазин, резко останавливается. — Кто это тут к нам пожаловал, — присвистывает незнакомый мужской голос, — вы гляньте, какая цаца, — щелчок вырывает из пучины мыслей; Лев делает шаг назад и видит, как губы стоящего впереди незнакомца растягиваются в ехидной улыбке. — Ты, смотрю, без охраны.***
Даичи заходит на крышу академии, тут же упираясь взглядом в спину Сугавары. Недалеко от него лежит автомат и коробки с новыми магазинами — на всякий случай — а в руках исчезнувшая со склада винтовка. Савамура медленно подходит ближе, и, присев рядом, осторожно приобнимает Коуши за плечи — он едва расслабляется, пододвинувшись ближе. — Суга, — в полголоса зовёт Даичи, — тебе стоит пойти отдохнуть. Тебя могут заменить Тсукишима с Ямагучи, или, допустим, я и Асахи. Коуши громко вздыхает. — Не хочу, чтобы мы снова пропустили что-то, — подумав, всё же отвечает он, так и продолжая смотреть на тварей у забора. — То, что мы смогли отразить нападение и отделаться малой кровью — чудо. — Ты же не можешь сидеть тут всю жизнь, не делая перерывов, ну. Ты взваливаешь всё на свои плечи, но я с тобой. Все мы. Сугавара лишь хмыкает. Он взваливает всё на себя, потому что должен был заметить. Должен был заметить как слежку, так и то, что к ним приближается угроза. Взгляд падает на оставшиеся машины после той команды — надо будет их отогнать в более удобное место, чтоб потом можно было использовать при любой необходимости. — Чёрт, Коуши, я серьёзно, — Даичи хмурится, — перестань. Если на нас напали раз, то это не значит, что это произойдёт снова. — Посмотрю я, как ты будешь это же говорить, оказавшись в могиле, — с раздражением выплёвывает Сугавара. — Я тоже обеспокоен тем, что случилось. Мы потеряли ещё одного человека. Да, на нас могут напасть снова, — вздыхает, — и это может быть хоть кто. Хоть снова те парни, хрен знает, вся ли это группа была или нет, или, может, тот киллер выжил и тоже посягнёт на эту территорию, но изматывать себя — не выход. Будь тут Мичимия, ты бы уже давно был загнан пинками спать. — Но Мичимии тут нет, — прикрыв глаза, сквозь зубы произносит Сугавара. — Всё считаешь, что киллер выжил? — спрашивает он следом, посмотрев на задумавшегося Даичи. — Кто знает, — Савамура пожимает плечами, притягивая Сугавару ближе к себе; кладёт голову ему на плечо, чувствуя приятное тепло, исходящее от живого тела, — до мертвяков ты и сам знаешь: ублюдка никто поймать не мог. Даже мы. Что мешает ему применять свои навыки, чтоб выжить? Сугавара внимательно слушает, и, тихо цыкнув, накрывает своей ладонью прохладную ладонь Даичи, переплетая пальцы. — Ходил слушок, кстати, что он мог быть девушкой. Однако я уверен, что он, или она, неважно, мёртв, Даичи, — растянув на губах лёгкую улыбку, вкрадчиво говорит Сугавара, переведя взгляд карих глаз на территорию академии. И давит в себе желание тихо рассмеяться. Какая разница, жив он сейчас или нет, если нужно думать о своих шкурах? Какая разница, жив он или нет, если сейчас вряд ли кто-нибудь сделает заказ на убийство — разве что мертвецов, чтоб можно было спокойно начать жить, начать всё заново. Внутри больно скребёт; Сугавара делает глубокий вздох, прерывисто выдыхая через нос. — Почему ты так в этом уверен? — Потому что мне кажется, сейчас ему нет совершенно никакого дела до истребления остатка выживших. Какая ему с этого выгода, подумай сам, м? Никто ведь не отвалит круглую сумму за чью-то голову. — Может, ты прав, — Даичи утыкается носом в шею Коуши, вдыхая любимый запах, а затем оставляет невесомый поцелуй на молочной коже, — но ты всё равно не должен сидеть тут. Отдых, Суга. Отдых. — Нам нужно найти глушитель, — вдруг говорит Коуши, резко переводя тему и вызывая вопросительный смешок у Даичи, — хочу потренироваться в стрельбе. Ты же знаешь, у меня это не очень хорошо выходит. Смотрит на густые кроны деревьев; на то, как трепещут под лёгкими, едва заметными порывами ветра зелёные листья, полные жизни. Почти так же, как и чья-то шея под плотно сомкнутыми ладонями; как сумасшедше бьётся пульс, а затем навсегда останавливается. Их существование такое недолговечное, думает он, прищурившись, всего несколько месяцев. С людьми то же самое. Они распускаются и угасают. В памяти всплывает давно забытое чувство; словно руки стягивает липкая жижа, засыхая на бледной коже — невольно смотрит на свои ладони — и не видит никакой крови. Кожа всё помнит. Тело всё помнит. Взгляд Сугавары становится жестче, холоднее, а губы снова растягиваются в ухмылке — в привычной, такой, которая показывает собственное превосходство. Он внимательно наблюдает за тем, как за деревьями появляется тень; как на дорогу, заставленную автомобилями, выходит девушка — довольно молодая. Можно было бы ей сразу пробить голову одним лишь выстрелом — прямо сейчас, но Коуши, тряхнув головой, лишь произносит привычно мягким голосом: — Эй, Даичи. Не хочу тебя пугать, но к нам, кажется, гости.***
Тсукишима медленно поднимается по лестнице, периодически упираясь полным недовольства взглядом в спины впереди идущих Танаки и Нишинои. Они о чём-то расспрашивают прибившуюся к воротам их, чёрт возьми, академии, дамочку, которую Кей бы не пустил даже на саму территорию, не то что в здание. Им хватает проблем по горло, включая Ячи, с которой носится Ямагучи, словно она — последний и единственный шанс на спасение всего человечества, но это ведь совсем не так. Кей тихо хмыкает и поправляет средним пальцем очки на переносице. Мысли вновь обращены именно к Ячи — к этой занозе в заднице. Он пытается снова соотнести её рассказы о чудеснейшем спасении, соединить их, словно идеально подходящие друг к другу пазлы одной картины, но снова не выходит — и это раздражает ещё сильнее. Тсукишима почти что всем свои телом чувствует, что девчонка что-то скрывает. Она слишком неуклюжая, не умеет держать огнестрельное оружие и нож, не знает, как правильно проломить мертвецу гнилую башку, чтобы он наконец насовсем сдох. С её телосложением и силой нужно точно знать углы, под которыми необходимо бить, чтобы тварь слегла. Нужно пробить сам мозг. Ячи никаким образом не смогла бы выжить тут, в академии, кишащей мертвецами, столько времени. Тсукишима чуть тормозит, хмуря брови: люди не падали и не кричали от боли, когда заражались. Вирус медленно пожирает организм до тех пор, пока человек не умирает — и так до сих пор. Ячи врёт. — Эй, Тсукишима, — окликает его Танака, остановившись, — ты чего замер? — М? — он поднимает голову, обращая внимание на Рюноске, стоящего уже около двери, ведущей на крышу, — просто задумался. Если у Ямагучи не заработают мозги, то, возможно, кто-нибудь обязательно пострадает. Они — их команда — ни разу не семья. Они просто кучка бывших коллег, которые вынуждены держаться вместе, чтоб не сдохнуть за ближайшим поворотом. Сугавара на мгновение широко распахивает от удивления глаза, а затем старательно делает вид, что всё нормально; Шимизу смотрит на него в упор, словно пытается прожечь дыру. — Мир так тесен, док, — улыбается Коуши, жестом приглашая подойти ближе, — никак не ожидал Вас увидеть. — Я тоже рада знать, что Вы, Сугавара-сан, в полном здравии, — тихо произносит она, зябко пожав плечами. Страх внутри вспыхивает вновь ярким, сжигающим кислород пламенем; дым мешает нормально, полной грудью, сделать вдох, и неприятно щиплет глаза. — Вы знакомы? — влезает в разговор Даичи, выпрямляя спину. Шимизу молча кивает, заправляя за ухо выпавшую прядь блестящих на солнце волос. — Танака-сенпай, — со смешком фыркает Тсукишима, перейдя на шёпот, — держите себя в штанах. — Я Киёко Шимизу, — игнорируя замечание Кея, она делает небольшой, осторожный шаг вперёд, протянув Даичи руку, — раньше работала в главном токийском центре по борьбе с онкологическими заболеваниями. Сугавара-сан приезжал к нам несколько раз по работе незадолго до того, как всё рухнуло. И Мичимия-сан много о Вас рассказывала. — Савамура Даичи, — кивает он, пожав её руку — такая тонкая — и мельком стреляет взглядом в рядом сидящего Коуши, но затем снова акцентирует своё внимание на Шимизу, — капитан команды. Значит, это о тебе тогда говорил Суга, — слегка кивает. —Так как тебя занесло сюда? — он скептически выгибает бровь, смотря с явным недоверием и замечая, как она опускает взгляд, явно думая, что ответить. Сугавара кусает внутреннюю сторону щеки, перебирая в своей голове дальнейшие исходы событий. Он нервно постукивает пальцами по гладкому стволу винтовки, которую держит в руках, чтобы иметь возможность вовремя выстрелить в особенно проворную тварь внизу; улыбаться желания нет от слова совсем, но он всё равно продолжает как можно мягче на неё смотреть, растягивая губы в лёгкой улыбке, говорящей, что не стоит так сильно нервничать и можно расслабиться, они тут не делают из человечины шашлыки и вообще стараются по возможности оказывать помощь. Но то, что она пришла сюда практически сразу после нападения — наводит на подозрительные мысли; Коуши чуть трясёт головой, пытаясь выбросить из своей черепной коробки лишнее; отросшая чёлка снова падает на глаза, и он откидывает её в сторону одним плавным движением руки. — Я пряталась в здании рядом, — тихо начинает Шимизу, подняв голову, — потом услышала звуки перестрелки и голоса людей. Решила проверить, может, здесь всё-таки есть кто-то живой. В одиночку выживать не так уж и просто, тем более, когда не обладаешь необходимыми для этого навыками. В соседнем здании совершенно пусто, мысленно замечает Коуши, но затем хлопает ладонями, подавая голос: — Даичи, — Сугавара кладёт руку ему на плечо, — мне кажется, тут и думать не нужно. Киёко-сан знает своё дело. Шимизу шумно сглатывает. Ложь — дело пагубное, но с ней ведь и разговаривать не станут, если узнают, что ещё пару часов назад она была частью Шираторизавы; что она знала об атаке на академию; что именно она придумала приделать к автомобилям слой профлистов, имитируя щиты. Она потирает мокрые от волнения ладони, встречаясь взглядом с Сугаварой — таким пристальным, переворачивающим внутри всё, что возможно, выдирающим самое сердце; таким, от которого по спине идёт холод. — Доктор, — Коуши моргает, — присаживайтесь, — он рукой указывает на тень рядом с краем крыши, а потом кивком туда же указывает и своим людям, — не думаю, что стоять под самым солнцем — огромное удовольствие. Сугавара облизывает пересохшие, потрескавшиеся губы. Вполне возможно, что Шимизу ничего не знает, и он сам себя накрутил. От её присутствия тут можно извлечь массу пользы — начиная от великолепных медицинских знаний и заканчивая новой информацией про вирус, позволяющий мертвецам превращаться в голодных, оживших вновь трупов.***
Тсукишима отбрасывает в сторону ещё один плед, и, ругнувшись в голос, ударяет кулаком по парте, шумно выдыхая через рот. Злость горит внутри, разливается магмой по венам, плавит сознание. Хочется схватить Хитоку, с силой вжать в стену и выбить, наконец, всю правду, потому что ему это уже осточертело. Едва ли не светящийся Ямагучи бесит до скрипа зубов; Ячи, строящая из себя чёрт знает кого — бесит ещё сильнее. Кей зажмуривает глаза и делает ещё один глубокий вздох. Успокоиться не получается. Перед глазами периодически плывет, а голова раскалывается от постоянных нервов и острой нехватки сна, потому что нормально попытаться уснуть, пусть даже на пару часов, после которых будешь чувствовать себя намного лучше, когда с тобой в тёмном, закрытом кабинете кто-то, кто кажется до ужаса подозрительным — не хочется вовсе. Кей проклинает всё вокруг; он, конечно, может уйти в коридор, или, к примеру, к кому-нибудь в другой кабинет и поспать, набраться сил, но оставлять тут Ямагучи, у которого явно начались проблемы с головой, одного — вариант настолько хреновый, что Тсукишима тут же отбрасывает его. За стеной раздаётся надрывный, долгий кашель, после которого наступает звенящая тишина, прерываемая лишь звуками с улицы и собственным шумным дыханием. Он, развернувшись, садится на парту, сгорбив спину. Пальцы сцеплены в замок, а раздражённый взгляд упирается в грязную доску впереди. Можно, конечно, снова включить генератор, находящийся в подвальном помещении со стороны улицы, и засесть в компьютерном классе, ища хоть какую-то информацию, которую обязательно должен хранить интернет о Хитоке — страницы в социальных сетях, к примеру. Если их взломать, то можно получить какие-то крупицы, думает он, не слыша приближающихся к их кабинету шагов, а после и открывающейся двери. Но Даичи вряд ли разрешит тратить драгоценные остатки электричества на такое. — Я не знаю, — Ячи прижимает ладони к груди. — Я правда не знаю. Меня не было в школе из-за болезни, а когда я пришла, то все сначала были какие-то тихие. Потом, помню, я отпросилась, — она снова задумчиво смотрит в пол. — Когда пришла, увидела, что все парты перевёрнуты, одноклассники лежат на полу и... кричат. Чёртова ложь. Вирус ведь всех убивает абсолютно одинаково. К тому же, был объявлен карантин. — Тут что, ураган прошёлся?.. — Ямагучи растерянно рассматривает разбросанные на полу вещи, которые, как он помнит, до его ухода на собрание — срочно созванное Даичи — были аккуратно разложены. — О, Тсукки, — он неловко улыбается, заметив напарника, сидящего в конце кабинета, — ты тут. — Где девчонка? — Что? — лицо Тадаши непонимающе вытягивается, — Ячи-сан? — Ячи-сан, — раздражённо передразнивает друга Кей, — клянусь, я вышибу ей мозги, если... — Стой-стой-стой, — Ямагучи его перебивает, подходя ближе, — что случилось? — он непроизвольно касается собранных в небольшой хвост волос, — я знаю, что ты не питаешь к ней симпатии, но... — Он исчез. — Что? — Тадаши хмурится и шумно втягивает воздух, — кто исчез? — Да куда ж тебе что-то понять, — выплёвывает Кей, скрестив руки на груди, — мой пистолет. — Так он же вон, в кобуре... — Беретта, Ямагучи, — Тсукишима устало трёт пальцами виски, — беретта. Он лежал в нашем тайнике, — кивком головы указывает на раскрытую толстую книгу с вырезанными внутри страницами, теперь лежащую на полу. — Коробка с патронами тоже лежала в тайнике. И — какая неожиданность! — сощурившись, шипит он, — возвращаюсь с этого сраного собрания, боги, нам самим жрать нечего, а Даичи-сан и Суга-сан решили спасать каждого выжившего и отстраивать новую империю под голубым флагом, не иначе, и, чёрт возьми, книга стояла не на своём обычном месте. Беру её, и думаю — какая-то слишком лёгкая для того, чтобы внутри хранился лишний килограмм из заправки и ствола. Ямагучи открывает рот, порываясь что-то сказать, но снова натыкается на злой взгляд напарника — и закрывает, что-то невнятно промычав себе под нос. Бегает быстрым взглядом по кабинету, в надежде зацепиться за пропажу и сказать, что всё нормально, но ничего не выходит. Вздыхает и хмурится; под рёбрами мерзко тянет. — Т-тсукки... может, ты просто переложил и забыл про это? — Я, по-твоему, совсем идиот? — огрызается Кей, — нам в команде хватает придурков. Чёрт, даже пустоголовый Хината не способен забыть, куда положил свои стволы. Я не трогал книгу и, тем более, не переставлял её на совершенно другую полку. — Это не значит, что Ячи-сан... — У нас призраки завелись? — перебивает, вопросительно вскинув брови, — или, может, мыши? Размером с человека? Или, я не знаю, падаль решила пострелять в себе подобных? Задействуй наконец мозги, Ямагучи. Ни девчонки, ни ствола. Может, нам стоит нарвать ромашек — и начать гадать, кого следующим найдём с пробитой башкой? Тебе не казалась смерть Энношиты-сенпая какой-то хоть немного подозрительной? Злость бурлит под кожей, смешиваясь с толикой страха. Какие секреты у Ячи припрятаны можно только догадываться; умирать никак не хочется, а умирать по-идиотски — вдвойне. Беспокойство сковывает грудную клетку. Тсукишима проводит ладонью по лицу, устало выдыхая. Мысли крутятся в голове; их становится всё больше и больше, словно они хотят на куски разорвать череп, оросив стены кровью и кусками разлетевшегося мозга. Может быть, Ячи отлично управляется с оружием — как-то ведь она прорывалась сквозь толпищу тварей — может, даже лучше самого Тсукишимы. Он цыкает: его специализация — компьютеры и хакерство, но никак не ближний или дальний бой; он умеет пользоваться оружием только из-за того, что этого требовало начальство — и глупо было бы состоять в военной команде, но не уметь держать пистолет. Кей не хочет разбираться с проблемами. Кей не хочет видеть мерзкие — до рвотных позывов — морды тварей. Кей хочет сидеть в своём кабинете, слушать приятное, ласкающее слух, жужжание системных блоков и тихое бухтение Ямагучи за спиной, а затем надоедливое, сидящее в печёнке «прости, Тсукки»; передавать информацию команде, направлять их. Кей хочет спокойствия. Усталость наваливается на плечи, а сердце продолжает учащённо биться, посылая тревожные сигналы в мозг. Адреналин, текущий по венам, не даёт сонливости завладеть телом, прикрыть глаза. Признаваться, что он боится — стыдно. Боится, что его может застрелить эта сопля полтора метра ростом; боится, что в один прекрасный момент твари прорвутся сюда, что он не сможет выбраться; боится, что его укусят и он будет мучительно подыхать от блядского вируса, или что его будут рвать на куски до тех пор, пока он не отключится от болевого шока. Мертвецы за окном, вцепившись в и так хлипкую металлическую сетку, продолжают её раскачивать. — Рабица — самый паршивый вариант из всех, — бубнит он себе под нос, глядя в открытое окно. Хочется просто жить. — Тсукки, — неуверенно зовёт Ямагучи, — я уверен, что Ячи-сан не виновата. Мы найдём пистолет и во всём разберёмся. Тсукишима тихо, надрывно смеётся, качая головой: — Как ты вообще смог дожить до этого дня, Ямагучи? — Прости.***
Бокуто, озираясь по сторонам, старается как можно тише пройти по коридору и остаться незамеченным. Акааши рядом нет — значит, нужно будет, если что, выкручиваться самому; зато Кейджи сейчас разбирается с одной из машин, которую всё-таки удалось загнать на территорию академии. Тачка под рукой всегда нужна, думает Котаро, вслушиваясь в звуки. По зданию эхом раздаются чужие голоса; отскакивают от стен, словно пули — он пальцами касается пореза от разбившегося окна; благодаря обезболивающим таблеткам Акааши, которые он всегда носит в маленьком нагрудном кармашке жилета с совой на плече, дискомфорта практически нет. Как долго они останутся тут, в безопасности? Или как только Кейджи решит проблему с автомобилем — придётся собрать шмотки и выдвигаться на поиски нового безопасного (хотя безопасностью сейчас даже в подземном бункере не пахнет) жилья? Как долго сам Акааши будет рядом? Он ведь хотел найти своих, свой отряд, и вряд ли пожертвует целой группой обученных людей ради какого-то случайно встреченного выжившего, недавно научившегося нормально стрелять? Бокуто замедляет шаг, задумавшись; он ведь простой тренер по волейболу в университете, не какой-то вояка, как Акааши или, к примеру, Куроо. Ими он, Котаро, безусловно, восхищается — так владеть оружием, своими мыслями в сложные, переломные моменты, уметь отлично драться — это ведь потрясно. С нижнего этажа слышится едва раздражённый голос Тетсуро, которому сообщают, что Лев — если Бокуто правильно услышал — рано утром покинул стены академии. Котаро прислоняется спиной к прохладной стене рядом с чуть приоткрытой дверью; холод приятно проникает под лёгкую чёрную футболку и бежит по спине, даря мгновенное наслаждение. Хочется, чтобы лил дождь; чтобы он смыл весь запах сожжённых тел, запах гниющего мяса и просто освежил раскалённый воздух. Хочется выйти на улицу и почувствовать, как с неба на тебя падают прохладные капли воды, потому что принять нормально душ сейчас — настоящая мечта, которую позволить себе не могут; так, если где-нибудь будет вода и будет на это время. Возможность многое решает. Выбор многое решает. Бокуто сглатывает появившийся в горле комок; каждое решение несёт за собой цепь непоправимых событий и нести на плечах такую ношу тяжело. Котаро, на самом-то деле, даже представить не может, как выдерживает такую огромную ответственность Куроо. И сейчас он, потерявший совсем недавно лучшего друга на своих глазах, не может найти и своего — Бокуто задумывается, нахмурившись: да какие, в конце концов, между этими двумя вообще отношения? — напарника. Тетсуро, вероятно, совершенно растерян, и, скорее всего, даже паникует (а ещё ужасно злится на Яку и вообще шокирован тем, что успело произойти за то время, пока он, чёрт возьми, спал), но делает вид, что всё в порядке, руководя остальными. Куроо Тетсуро потрясающий. Бокуто отвлекается на звук отодвигаемого стула в кабинете и прислоняется к стене ещё плотнее, ближе придвинувшись к так заманчиво приоткрытой двери. Он видит полоску яркого солнечного света, проникающую сквозь наверняка разбитые окна, падающую в коридор. В воздухе замечает частицы пыли; трясёт головой и, задержав дыхание, прислушивается к тому, что происходит в самом кабинете: если сейчас будет кто-то выходить, то ему, Котаро, лучше бы драпать как можно быстрее к лестнице — вызывать лишние подозрения не хочется, а добавлять Куроо проблем (сейчас и он, и Акааши считаются его людьми) тем более — Тетсуро сейчас в первую очередь нужно найти Льва. — То есть, — хмыкает, — ты знаешь, как всё это прекратить? — Нет, — звук мела по доске, — не знаю. — Но ты ведь... — Нет, — перебивает, — этим занималось более тысячи человек, и они были не только из нашего центра. Я всего лишь мелкое звено в цепи. Не имею никакого понятия, как обратить процесс. Бокуто заинтересованно приподнимает брови: он, кажется, очень вовремя сюда забрёл. — Я немного не уловил. Если эти разработки были просто мегасекретными и под охренеть каким наблюдением и защитой, то как эта хреновина вырвалась наружу? — Последние образцы вируса, насколько мне известно, должны были доставить в США. Контейнер, который погрузили в самолёт, был отлично защищён. На борту что-то пошло не так, никто не знает причину, самолёт разбился, и... — И хреновина начала превращать людей в ходячих трупов, — заканчивает кто-то за, судя по голосу, девушку, и устало вздыхает. Бокуто щурится, стараясь запомнить каждую деталь услышанного. Зачем вообще разрабатывать — или чем они там занимались — такую опасную штуку, способную убить всю, мать вашу, планету? Перспектива падающего астероида и то лучше, думает он, тихо фыркнув себе под нос; ты просто умрёшь от каких-нибудь катаклизмов или от ударной от взрыва волны, если булыжник будет совсем больших размеров. Такая смерть ведь намного лучше, чем та, где тебя заживо жрут ожившие, смердящие тухлым мясом, трупы. В сложных природных условиях выживать лучше, чем там, где по улица разгуливают те же смердящие тухлым мясом трупы. — В самом начале были попытки узнать, в чём причина. Ставились опыты на тех, кто обратился. — И? — После того, как мозг умирает, какие-то части оживают, если можно так сказать — голос дрожит, — но не полностью, только... — прочищает горло, — активными участками становились гипоталамус, теменная доля. У них... у них что-то вроде синдрома Балинта и мозжечковой атаксии сразу. Частичная работа гиппокампа, дугообразного пучка, серьёзные нарушения нейронных связей. Можно было бы попробовать найти лекарство, если бы не огромное но: ни у одного подопытного не билось сердце. Они совершенно точно мертвы, буквально разлагаются на глазах, — шмыгает носом, — только намного медленнее, чем мёртвые совсем насмерть трупы. — Легче жить не стало. — Спасибо, что поделились своей точкой зрения и дали мне закончить, Тсукишима-сан. — О, да не за что. Мы и так знали, что единственный способ их замочить — пробить черепушку. — Захлопнись, а, — хмыкает ещё один голос, а затем раздаётся громкий скрип стула, — дай девушке договорить, умник херов. Если ты ничего не понял, это ведь не значит, что... — А, ну да. Ты-то точно всё понял, Танака-сенпай. Именно поэтому спрашивал у Нишинои-сенпая что такое мозжечок? — Перестаньте, — резкий хлопок по столу заставляет Бокуто дёрнуться и тихо ругнуться себе под нос, — что за детский сад вы тут развели? Котаро постукивает подушечками пальцев по стене — и тихо отталкивается от неё, проскальзывая тенью мимо двери. Наверное, даже после ядерной войны жить легче, чем сейчас, хмыкает он, сворачивая в сторону лестницы. Проблемы с припасами и другими группами выжившими были бы точно такие же, и, может быть, приходилось бы ходить на поверхности в противогазе и с дозиметром, а не с ножом, чтобы пробить очередному мертвецу голову. Но, если так подумать, твари ведь опасны тогда, когда их несколько или вовсе стаи, сами по себе большинство из них — медленные, неповоротливые и тупые. Так почему при виде их чувствуешь животный ужас, раздирающий грудную клетку на части не хуже гнилых челюстей? Бокуто не считает себя героем — хотя, он ухмыляется, спасение Куроо и Льва от кучки мертвяков, загнавших их на дерево, словно собаки кошек, было одним из самых ярких достижений. Хорошо, что они тогда с Акааши проезжали мимо; Котаро улыбается, а затем выглядывает в уцелевшие после обстрела окно — и видит Кейджи, копающегося под капотом большой чёрной машины.***
Лев готов поклясться, что его одежду можно выжимать. Солнце продолжает нещадно печь, а на небе — он, тяжело дыша, поднимает голову, сощурив глаза и прикрыв их ладонью, создавая подобие козырька — нет ни одного чёртового облака, лишь светло-голубое море. Наверное, в голову Льва приходит мысль, стоит соорудить какой-нибудь тотем и танцевать вокруг него, как делали древние племена — иначе все перемрут от жары и духоты быстрее, чем от тварей. Начавшая снова кровоточить рана пульсирует; Лев выдыхает, когда слышит звук захлопнувшихся за спиной ворот, и убирает пистолет в кобуру, щёлкнув предохранителем. Прикладывает ладонь ко влажной ткани форменных брюк и тут же шипит — ладонь перемазана в крови. В нос бьёт острый запах железа, ощущается на языке — желудок предательски урчит — Лев слабо зажимает рану, вызывая лишь новую волну боли, словно ему распороли ногу, выпотрошив всё наружу. В глазах периодически покачивается мир, расплываясь в непонятное, яркое пятно. Перекинутый через плечо ремешок автомата неприятно давит на шею, а дуло упирается в набитый провизией рюкзак, двигая его при каждом шаге. Он делает глубокий вздох и проводит тыльной стороной ладони по носу, пачкая лицо в уже засохшей чужой крови. На скуле начинает наливаться синяк, а разбитую губу мерзко саднит, но Хайба всё равно улыбается, а затем и вовсе смеётся в голос, игнорируя удивлённый взгляд парней, что открыли ворота и оторвавшегося от «ленд ровера» Акааши. Поднимает голову, подставляя лицо жарким солнечным лучам. Скорее всего, его ждёт очередной выговор от Яку — и он наверняка скажет, что от него, Льва, одни лишь проблемы. Его резко хватают за грудки — резко открывает глаза — встряхивают, а затем крепко обнимают. — Что... — Ёбаный ты дебил, — выпаливает Куроо, — я только-только сказал, что ты не дебил, а ты всё-таки оказался дебилом, блять, у тебя мозги совсем усохли на солнце?! Лев сглатывает. Он медленно опускает голову, видя копну чёрных волос, торчащих во все стороны. Сердце пропускает несколько ударов и начинает быстро биться, ударяясь о прочные рёбра. Ладони неприятно потеют — засохшая кровь становится вязкой; он, боясь, кладёт их на спину капитана. На шее чувствуется тёплое дыхание, а по спине бежит толпа мурашек; на секунду кажется, будто он сейчас упадёт, потому что ноги перестают держать, становятся ватными — боль чувствуется притуплённо, в висках пульсирует, словно сердце ушло в голову и теперь сумасшедше колотится там. — Эй, Акааши, — Бокуто, не отрывая взгляда от Льва и Куроо, вытирает руки найденным в бардачке чистым полотенцем, — Акааши, божечки, ты это видишь или у меня уже галюны пошли? — Я это вижу, Бокуто-сан, — он опирается рукой на открытую дверь автомобиля, — для рук, кстати, другое полотенце. Это для лица. — Да похрен, — решает Котаро, кидая перепачканную в масле вещь обратно в салон, на светлое кожаное кресло, — слушай, слушай, между ними же что-то есть, а? Как думаешь? Акааши? — Да-да, — отмахнувшись, Кейджи переводит взгляд на открытый капот, — а теперь давай закончим работу. В грудной клетке появляется тепло; оно светится, словно с неба достали солнце и впихнули внутрь; греет, наполняет до краёв, будто разлили полную вазу с водой. — Чем ты, блять, думал, когда намылился куда-то съебаться, никого не предупредив? Чем ты думал, когда решил съебаться один? — Я вернулся, — с дрожью в голосе тихо роняет Лев, сильнее прижимая капитана к себе, — всё ведь хорошо. — Что хорошего? Что, мать твою, хорошего? Дебил, блять, ёбаный. Лев утыкается носом в макушку Куроо и улыбается, прикрыв глаза, будто пытается раствориться, слиться с обжигающим теплом в груди. Он сильнее обнимает капитана, слегка сжав его футболку в пальцах, и тихо шепчет ему на ухо: — Я вернулся. Я вернулся, Куроо-сан.