Выбор

      Лев чуть приоткрывает дверь в кабинет и как можно тише проскальзывает внутрь. Взгляд сразу же цепляется за спящего Куроо — он сидит, спиной оперевшись о стену.       Внутри всё сжимается в тугой ком. Хайба на секунду опускает голову, и, подумав, стягивает с себя в некоторых местах грязный жилет. Рана в ноге при каждом шаге — хоть Лев и изо всех сил старается не опираться на неё — отдаёт сильной, жгучей болью по всему телу. Голова немного кружится из-за потери крови; но, главное, что пули внутри уже нет, и огнестрел тщательно обработан.       Лицо Куроо бледное.       Лев, прикусив нижнюю губу, кладёт руку ему на плечо и, подождав несколько секунд, аккуратно тянет вперёд, отодвигая от стены — Тетсуро заметно хмурится, но глаз не открывает. Хайба, удовлетворенно кивнув сам себе, пролезает в образовавшееся место, придерживая капитана; садится, широко расставив ноги — и медленно опускает Куроо на себя.       Чувствует, как он напряжён даже во сне.       Щекой прижимается к тёмным, взъерошенным волосам, носом втягивая знакомый запах, а затем рукой тянется к рядом положенному жилету, медленно, чтобы не разбудить, накрывая им Тетсуро.       Боль в ноге разливается тёплыми, неприятными волнами; пульсирует, но Лев пытается не обращать на это внимания — главное, что он смог вовремя толкнуть капитана в сторону, приняв удар на себя.       Ужасно видеть, как кто-то, будучи сильным, ломается.       Лев осторожно берёт холодные ладони Куроо в свои, и смотрит, не отводя взгляд; в голове сотни мыслей. Сотни вопросов, сотни проблем. Кенму застрелили прямо у них — у Куроо — на глазах. Воспоминания о прошедших нескольких часах холодным дыханием опаляют спину, доставая до кожи. И Хайба может точно сказать: настолько разбитым Тетсуро ещё никогда на его памяти не был. Все смерти, начиная с Алисы — в груди больно щемит — и заканчивая Кенмой; накапливают отчаяние, словно снежный ком, чтобы потом рвануть со всей силы, уничтожая.       Сквозь открытое окно слышно рычание тварей. За толстыми, холодными стенами уже, вероятно, поздняя ночь; небо давно сожрано поглощающей темнотой, а тусклый лунный свет едва освещает тёмную землю.       Куроо ёрзает, удобнее устраиваясь; и немного хмурится.       — Я не должен, чёрт возьми, — раздражённо рычит Куроо, — я не должен поддаваться эмоциям. Я не...       — Хватит, — резко перебивает Лев, нахмурившись, — то, что Вы чувствуете, — делает паузу, — это доказывает, что Вы всё ещё человек, а не тварь!       Хайба усмехается — снова. Спасти Кенму было нереально — он умер ещё тогда, когда они пошли до этой академии разными путями. Умер в то мгновение, когда упал в окружении наступающих мертвецов, желающих скорее разорвать живое мясо на куски. Лев знает, что Куроо это прекрасно понимает — какие, в конце концов, были шансы на его спасение из рук той группы, что на них напала? Согласиться на их требования? Но ведь гарантии всё равно никакой не было.       Судьба уже всё давно решила. У неё есть планы на каждого и изменить это нельзя. Можно только смириться и идти дальше, надеясь, что сможешь выжить. Остаётся только лишь бороться и жить надеждой. Больше у них — у всех выживших — ничего не остаётся, лишь слепая вера во что-то лучшее — и так до самого последнего вздоха.       Внутри противное, жрущее чувство.       — Ты справишься, — тихо шепчет Лев, прикрыв глаза, так и не выпуская ставшие уже тёплыми руки капитана из своих, — мы справимся.

***

      Могилы, как и всё вокруг, уже давно укрыты ночной темнотой. Даичи не сводит с них взгляда, лишь изредка моргая. Они потеряли уже троих, а что будет дальше — можно только догадываться.       Строить планы, а потом умирать под тяжёлыми плитами рухнувшей надежды.       Кто будет тут лежать следующим?       Нишиноя кидает быстрый взгляд на Танаку, а затем сжимает руки в кулаки. Внутри кипит горячая злость; бурлит, взрывает мелкие появляющиеся пузыри. Их загнали в ловушку как детей. Ю, делая очередной глубокий вдох, косится на самую новую могилу, которую они выкопали несколько часов назад — руки Рюноске до сих пор в грязи, он так и не ушёл, оставшись сидеть, прислонившись спиной к холодному, как и тела под этой землёй, зданию академии.       — Нам ещё, на самом деле, очень повезло, — с едва заметным раздражением фыркает Сугавара, — мы отделались лишь ранами и парой трупов на все находящиеся тут команды, — делает паузу, задумавшись, — плюс человек из напавших, которого, кажется, Оикава-сан из Сейджо очень просил похоронить на территории. Чёрт возьми, Нишиноя, — он наконец поворачивается к нему лицом, смотря прямо в глаза; Ю вздрагивает — взгляд Коуши пробивает до самой души и переворачивает всё, пытается вырвать с корнем, — нас могли тут или всех, или почти всех поубивать.       Нишиноя сильнее хмурится:       — Но... — он запинается, — всё равно, это ведь... это ведь наши люди, Суга-сан. Как можно к ним так относиться?       — Так — это как?       — Безразлично.       Воспоминания яркой вспышкой появляются в голове, прямо перед глазами — Нишиноя ещё сильнее сжимает ладонь в кулак. Он поклясться готов, что Сугаваре совершенно всё равно на тех, кто был убит, но почему Даичи утверждает обратное? Почему Даичи оправдывает Сугавару словами о том, что он просто шокирован? Это ведь не так.       Танака кладёт руку на плечо Ю, пытаясь успокоить, хоть и знает, что это бесполезно. Нишиноя тяжело вздыхает в ответ и выдавливает из себя вымученную улыбку.       Ямагучи в упор смотрит на хрипящего Киношиту. Его глаза — белые и заплывшие — Тадаши щурится, лучше рассматривая — с редкими тёмными сосудами. От пасти к подбородку тянется кровавая полоса, а жилет потемнел от впитавшейся — и уже чуть подсохшей — крови; на асфальте, где ещё несколько минут назад лежало его тело, осталась тёмно-алая лужа. Ямагучи сглатывает ком в горле и, отступив на шаг назад, тянется правой рукой к кобуре с ножом.       За забором хрипят мертвецы, словно собравшиеся болельщики; тварь, которая ещё пару часов была Киношитой, рычит сильнее, заметив живое мясо в паре метров от себя — она принюхивается и шаркает ногами по асфальту быстрее.       Рукоять ножа привычно лежит в руке, но ему всё равно страшно; ладонь чуть дрожит. Нужно убить то, что выглядит фактически точно так же, как и тот, с кем они вместе через многое прошли.       Он же не может позволить ожившему мертвецу спокойно разгуливать на их территории.       Он же не может позволить, чтобы кого-то укусили — это будет целиком и полностью его, Тадаши, вина.       Краем глаза замечает недалеко стоящую Ячи; она прижимает руки к груди, сжимает ладони в кулаки, не отводя взгляда от твари.       Ямагучи кусает нижнюю губу и перехватывает нож поудобнее, приготовившись атаковать. Тварь подходит совсем близко, тянет руки, намереваясь схватить и разорвать, вцепиться намертво зубами, убить, сделать одним из них. От мертвеца идёт слабый запах — вероятно, вирус, заставляющий их оживать, делает процесс гниения быстрее; Тадаши упирается свободной рукой монстру в голову, пытаясь удержать как можно дальше от себя. Сердце бешено колотится внутри, выбивает рваные ритмы, сбивается; кожа мертвеца не дряблая, всего лишь ужасно, словно мраморная плита, холодная.       Тадаши заносит руку для удара и, зажмурившись, бьёт.       Лезвие входит чуть ниже виска, пробивая мягкие ткани, кровь брызжет в стороны; Ямагучи чувствует, как по его лицу скатываются несколько холодных, тёмных капель — мерзко; Тадаши, не отпуская тёплую рукоять, дёргает нож на себя. Мертвец ещё раз дёргается, а затем валится на землю с глухим звуком. Под его головой тут же начинает растекаться кровавая лужа, пачкая ботинки не двигающегося Ямагучи.       Ячи глубоко вздыхает и, перебарывая себя, делает полный неуверенности шаг к стоящему у тела Киношиты Тадаши. Видеть, как на твоих глазах убивают кого-то, пусть и ожившего, пытающегося тебя сожрать, мертвеца — страшно. И ты ничего не можешь с этим сделать. Пытаешься бороться, помочь, но не можешь сдвинуться с места, словно твои ноги приковали, словно ты врос в землю, превратившись в камень.       Хитока подходит ближе и, несколько секунд поколебавшись, обнимает Ямагучи, уткнувшись носом в его жилет.       — Мы должны как-то укрепить территорию, — словно не своим голосом произносит Нишиноя, тут же прокашливаясь, — Даичи-сан. Мы должны что-то сделать, пока нас тут всех не перебили как ничтожных тараканов.       Задумавшись и не сводя взгляда с могил, Савамура хмыкает:       — Я знаю. Но понятия не имею как это сделать. Поставить на дежурство больше людей?       — Может, — подаёт голос Танака, — стоит договориться с остальными командами?       — Рю!       — Мне это тоже не нравится, — разводит руками Рюноске, а затем устало трёт переносицу, — я отношусь к ним точно так же, как и ты, Ноя-сан. Особенно к псам. Но что нам остаётся?       — Мичимия бы точно что-то придумала, — на губах Даичи проскальзывает усмешка и сразу же исчезает, оставляя после себя ещё более потерянный взгляд.       Нишиноя усмехается.       — До сих пор не могу понять, за что её так.       — До сих пор не могу понять, кому она перешла дорогу, чтоб пришлось нанимать того ублюдка, — поправляет Савамура, скрестив руки на груди. Прохладный ночной воздух ловко залезает под одежду, вынуждая слабо поёжиться. Он переводит задумчивый взгляд с могил на ясное, усыпанное ярко сияющими звёздами, небо.       — Даичи-сан... — начинает Танака, выпрямляя спину — позвоночник приятно хрустит, — ты точно уверен, что это было не обычное убийство?       — Полностью. Это был он.

***

      Бокуто ходит по прохладному кабинету из стороны в сторону, упорно игнорируя недовольный взгляд Акааши. Нападение, случившееся несколько часов назад, до сих пор не выходит из головы, словно всё произошло как минимум минут пять назад. Плечо, куда впился отлетевший от разбившегося стекла осколок, всё ещё периодически простреливает жгучей болью, а сквозь светлый бинт видно проступившую кровь. Котаро хмыкает: он это переживёт, не смертельно же, а вот Куроо... В памяти тут же всплывает его потерянный, стеклянный взгляд, когда Лев, с помощью Савамуры, затащил его в холл академии. Он фактически два раза потерял одного и того же человека, фактически два чёртовых раза смотрел на то, как он умирает и ничего не мог сделать — собственное тело прошибает крупная дрожь. Бокуто усмехается, развернувшись спиной к Акааши — и смотрит в окно, на покрытую плотной темнотой территорию. За забором видны двигающиеся, чёрные силуэты оживших мертвецов — которых, думается ему, к счастью в несколько раз меньше, чем было. Снова чистить и таскать эту падаль в кучу желания нет совсем.       Впереди, за тварями, вокруг — темнота. Город погружён в хаос; раньше всё было залито яркими огнями, а с улиц доносились голоса людей и музыка, но теперь — Котаро грустно улыбается — теперь с этих самых улиц можно слышать только закрадывающиеся в глубь души хрипы оживших мертвецов, выстрелы и истошные крики тех, кто попался в зубы.       Из головы не выходит уставившийся в одну точку — и, как показалось самому Бокуто, даже не моргающий — Куроо. Из головы не выходит раненый, истекающий кровью Лев, который не хочет ни на шаг отходить от капитана — тем парням из Сейджо пришлось вытаскивать пулю и обрабатывать рану прям на месте, в грязном холле академии.       Бокуто прищуривается: сейчас уже, наверное, часа два-три ночи, и ему, вообще-то, нужно спать, чтоб набраться сил перед новым днём, который может стать последним. Но сна ни в одном глазу — впервые — ни у него самого, ни у Акааши. И, судя по звукам за дверью кабинета, сейчас мало кто спит.       Он хмыкает: ещё бы, после такого-то.       Бокуто разминает здоровое плечо, а затем поворачивается и, втянув носом прохладный — из-за разбитых окон в академии теперь настоящий сквозняк — воздух, направляется к выходу из кабинета.       — Бокуто-сан? Ты куда? — тут же спрашивает сидящий на полу Акааши, внимательно окидывая взглядом перевязанную руку друга.       — Хочу к Куроо зайти, — пожимает плечами Котаро, — ты сам видел его. Смотреть страшно.       Кейджи согласно кивает.       — Это да, но не думаю, что идти сейчас к нему — это хорошая идея, — тихо поясняет он, — и, к тому же, Хайба-сан просил не беспокоить. Он справится. Зайдём к ним утром.       — Да, но...       — То, что ты за него так переживаешь — это отлично. Но Куроо-сану нужно время, чтобы подумать и побыть с собой наедине. Там Хайба-сан, — прикрывает на секунду глаза, видя, как поникает Бокуто и отходит от двери, садясь на парту, — и он, если что, справится.       Бокуто лишь вздыхает в ответ, уставившись в пол. Слова Акааши имеют значение, но беспокойство от них не исчезает; оплетает корнями сердце, сдавливая, пока оно, пытаясь выбраться, стучит быстрее.       Несмотря на то, что сейчас там Лев (и Бокуто точно знает, что Хайба справится), всё равно хочется пойти в соседний кабинет и поддержать Куроо — даже молча, одним лишь присутствием. Он не должен снова грызть себя изнутри, не должен чувствовать вину — ведь что он мог сделать?       Котаро бросает ещё один взгляд на Акааши, а затем, громко вздохнув, проходит чуть вперёд и садится рядом — плечо к плечу. Кейджи на это лишь тихо — едва слышно — хмыкает, прикрывая глаза.

***

      Ночной ветер играет с отросшими светлыми прядями — Сугавара снова убирает мешающую чёлку за уши и клянётся себе, что на следующей вылазке раздобудет резинку и будет ходить с хвостом, потому что и дальше терпеть этот ужас сил уже нет.       Он раздражённо сдувает оставшиеся волосы с глаз, садясь почти на самый край крыши. Взятая с их импровизационного склада чёрная винтовка стоит рядом — Коуши на секунду щурится, вспоминая, что он, кажется, даже не ставил на предохранитель. К чёрту.       Он в голос ругается, пиная носком армейского ботинка небольшой камень, тут же с громким звуком отскочивший в другую сторону. Взгляд останавливается на тварях, вцепившихся в забор; Коуши тянется к кобуре, с коротким щелчком расстёгивая и достаёт пистолет, крепко сжав в ладони. Пальцы второй, свободной руки, пробегаются по холодному дулу.       Если использовать винтовку, то могут возникнуть вопросы про опустошённый магазин, думает он, поглаживая пальцем курок пистолета.       Со стороны входа на крышу слышится какой-то шорох — Сугавара выпрямляет спину, оборачиваясь; почти не дышит, отсчитывая в голове секунды, а затем, поняв, что к нему никто не идёт, снова поворачивает голову в сторону мертвецов.       — Если буду стрелять с глушителем, то никто не услышит, — говорит сам себе вполголоса, — но потрачу пули, которых и так осталось мало, — делает ещё один вздох, убирая пистолет обратно.       Темнота кажется уютной, почти осязаемой, словно протянешь сейчас руку и сможешь её коснуться. Произошедшее днём не выходит из головы; он вновь и вновь проматывает каждую минуту в своей памяти, вновь переживает всё, что было. Он рискнул, сделав первый выстрел — а ведь Даичи мог запросто погибнуть; хмыкает, кусая внутреннюю сторону щеки. План нападения совершенно точно был спланирован заранее; Сугавара полностью уверен, что за ними следили — сжимает руки в кулаки — так какого чёрта никто из дежурящих не заметил этого? Какого чёрта он сам ничего не заметил? Может, если он, Коуши, не расслабился бы, всего этого не случилось — или, по крайней мере, все, кто находится сейчас в этой злосчастной академии, смогли бы нормально отразить атаку? Может, тогда бы не пришлось так рисковать — и уж тем более снова терять кого-то из своих? Перед глазами возникает Нишиноя; злость и растерянность в его глазах, сжатые в кулаки ладони.       — Или ты, — шепчет, — или тебя.       Коуши садится удобнее, смотря вниз, на сгорбившийся у одной из свежих могил силуэт человека. Капитан Оикава. Которому пришлось спасать жизнь уже во второй раз, думает Сугавара, моргнув. Беспокойство холодным комом стоит в глотке — Оикава ведь совершенно точно его, Коуши, узнает.       — Чёрт.       Пальцами устало трёт виски. Раздражение, едкое и мерзкое, плещется внутри, разъедая, словно кислота. Злость на самого себя течёт по венам. Кажется, будто он бежал, так долго и упорно, и вдруг свернул, оказавшись в тупике — впереди огромная стена, которую не знает, как перепрыгнуть. Возможно ли это вообще? Или это вот — его, Коуши, конец? Настолько жалкий? Тяжёлый вздох вырывается изо рта; с силой бьёт кулаком по бетонной крыше, поморщившись от боли в тут же покрасневших костяшках.       Нужно срочно что-то придумать.       Нужно срочно перелезть через эту стену.       И бежать дальше.

***

      Яку, положив голову на руки, скучающим взглядом обводит сидящих на полу Такетору и Инуоку.       Ямамото, оперевшись на здоровую руку, запрокидывает голову вверх, смотря в едва видный из-за темноты потолок; морщится от боли в ране — разматывающий пропитавшийся бинт кровью Со тут же извиняется, улыбнувшись.       Только улыбаться, на самом-то деле, не хочется. Никому.       Инуока зажимает фонарик в зубах, внимательно осматривая рану — и удовлетворённо кивает.       — Выглядит, конечно, мерзенько, — подаёт голос рядом сидящий Нобуюки, — но жить будешь.       — Даже не надейтесь, что помру, — парирует Такетора. — Аккуратнее! — шипит сквозь сжатые зубы, повернувшись снова к Инуоке.       — Прости-прости, я случайно.       По телу проходит слабый холод — Такетора сильнее морщится. В нос бьёт запах крови, проникает вглубь; пустой желудок снова сводит в болезненном спазме. Ямамото сглатывает. Ком тошноты прочно стоит в горле, словно намереваясь перекрыть доступ к кислороду, заставить корчиться на полу, хвататься за горло, пытаясь сделать хоть один вздох. Голова слабо кружится и болит; он облизывает пересохшие и потрескавшиеся губы, закрыв глаза. Инуока, стараясь быть как можно аккуратнее, наматывает чистый бинт, не забывая посматривать на Такетору — чтоб понять, если ему будет больно.       — Яку-сан, — зовёт Ямамото, пытаясь акцентировать своё внимание на чём-то ещё, кроме своего поганого самочувствия, — Вы какой-то тихий.       — Несколько часов назад практически на наших глазах убили Кенму, а нашего капитана чуть не застрелили, — раздражённо хмыкает, — и я, по-твоему, должен быть весёлым?       — Перестань, — одёргивает его Нобуюки, внимательно следя за тем, что делает Инуока, — Куроо всё же жив и, хочу заметить, даже не ранен.       — Но ты видел его состояние? Куроо от гниющего мешка мяса отличишь с трудом.       — Слушай, — Кай чуть повышает голос, — мы все скорбим по Кенме и волнуемся за Куроо, но это не значит, что ты должен на каждом срываться. Злость ни к чему не приведёт. Эй, — он переводит взгляд с Яку на Инуоку, — всё, можешь завязывать, только не перетяни. И не слишком слабо. Можешь пнуть Такетору, если он и дальше будет изображать бревно, — и снова смотрит на поднявшего голову Мориске, — мы можем злиться только на самих себя и тех, кто напал.       Не только на них, думает Яку, но вслух не произносит, лишь громко, демонстративно хмыкает. Он встаёт с уже тёплого стула и, потянувшись, идёт в конец класса, на своё спальное место.       Нобуюки качает головой.

***

      Иваизуми стоит рядом с грязным окном, вглядываясь в то, что находится по ту сторону. Под глазами синяки от нехватки сна — снова, а в внутри — сметающий всё на своём пути шторм. Шторм, который носит имя Оикава Тоору. Шторм, ломающий рёбра; кости громко хрустят, острыми концами впиваясь в кожу, разрывая её насквозь. Хаджиме кажется, что его сердце и вовсе не бьётся; удары глухие, болезненные.       Темнота вокруг густая, давящая; словно сейчас и вовсе расплющит тебя, оставив только кровавое месиво на полу узкого коридора. За дверью сзади — он слышит тихие голоса — сидит вся остальная команда. Почти вся.       За стенами здания, несмотря на забор, за которым как всегда собираются мертвецы, всё равно опасно. И там сейчас совершенно один Оикава. Хаджиме щурится, взглядом впиваясь в чёрный силуэт Тоору, сидящий на остывающей после очередного душного дня земле, сгорбившись. Чувства превращаются в тяжёлые камни, лежащие на плечах — изо всех сил тянут вниз, к полу, не дают возможности разогнуться, расправить плечи и вздохнуть полной грудью. Снова проиграл — усмехается.       Осознание.       Осознание — острое, словно лезвие ножа, способное впиться в гниющую голову очередного разлагающегося мертвеца. Иваизуми с силой сжимает зубы. Хочет отвернуться, не смотреть, но не может: он боится, боится, что с Оикавой что-то случится, а он, отвернувшийся, не увидит; не сможет помочь, не сможет спасти. И он бы, Хаджиме, уже давно рванул туда, на улицу; сел бы рядом, молча, глотая всю боль, но знает, что Оикава сейчас просто хочет быть один — и все ему позволяют. Все понимают. Хочется поднести руку к грудной клетке, сломать, достать ладонью до сердца, сжать — а затем с силой рвануть на себя, вскрикивая, выдёргивая к чёрту, чтобы больше уже ничего и никогда не чувствовать.       Если тебя не убивает ожившая тварь, то ты убиваешь себя сам — по собственному идиотизму, от которого никак не можешь избавиться. Чувствуешь, будто все кости — как и ты сам; как и все тонкие, натянутые струны души — трещат, покрываются глубокими трещинами. Чувствуешь тёплые капли — подносишь к ним ладонь, смахиваешь, смотришь и видишь, что твои пальцы в крови. Какая ирония, не правда ли? В очередной раз. На твоих губах появляется вымученная улыбка; искривленный, болезненный оскал. Закрываешь глаза и до боли сжимаешь челюсти; делаешь глубокий вдох. Не помогает. С каждой новой мыслей появляется новая трещина. Ты осознаешь, что ничего не было реальным. Осознаешь, что, в принципе, всегда так и было — иллюзия испаряется, словно всего этого — ваших отношений — никогда и не существовало, но надежда всё ещё слабым огнём горит где-то совсем глубоко и не хочет потухнуть. Наивный. Окровавленными пальцами касаешься трещин, медленно проводишь по ним пальцами, прощупывая. Ты чувствуешь. Ты всё это чувствуешь.       А под трещинами бьётся чёрная пустота.       Иваизуми опирается плечом о холодную стену; ноги будто становятся ватными — кажется, что сейчас рухнет на пол. И не сможет больше подняться. Осознание больно бьёт в солнечное сплетение.       У Иваизуми есть Оикава.       Но нет и не было его сердца.       Сзади, где-то за спиной, толпятся мертвецы, белыми, заплывшими глазами смотря на мир. Они принюхиваются, вслушиваются в каждый шорох, в любой момент готовые сорваться с места за едой. Оикава не обращает на них никакого внимания; ему кажется, будто он вообще ничего, кроме своих мыслей, гулко бьющихся в голове, не слышит. Перед глазами, объятая ночной темнотой свежая могила, а под тёмной, остывшей землёй — Ушиджима Вакатоши.       Боль накрывает волной, но Оикава не пытается выбраться — он раскидывает руки, медленно уходя на самое дно.       Он чувствует себя тварью: убитый, но всё ещё живой. Давится своей гордостью, ногтями впивается в кожу на тыльной стороне ладоней, оставляя розовые следы. В голове звучат собственные мысли, от которых хочется избавиться, не думать вообще.       Привычный мир рушится. Оглушительно трескается, миллионами осколков падая под ноги. Смотришь на них, а затем делаешь шаг — неуверенный. Чувствуешь — они прохладные и острые; наступаешь, перенося весь свой вес на ноги. Режут, глубоко впиваясь в мягкую плоть. Острая, тягучая боль растекается горячими волнами по телу, пульсируя. Прозрачные осколки превращаются в алые. Шипишь, кусаешь губы, сдирая нежную кожу — и делаешь ещё шаг. По телу идёт мелкая дрожь.       Стоишь на руинах собственной вселенной, окрашивая её в багровый. Кровь засыхает, нарисовав узоры; всегда будут напоминать — даже если найдёшь в себе силы склеить все осколки. Ничего уже не будет прежним. Всё равно каждый раз будешь видеть глубокие трещины, покрывающие некогда ровную поверхность — теперь уже заляпанную твоей же кровью. Под рёбрами нещадно тянет.       Воспоминания душат. Хватают за горло своими ледяными руками, надавливая на сонную артерию. Чувствуешь, как в лёгких начинает не хватать воздуха, открываешь рот — напрасно, из глотки рвётся лишь надрывистый кашель и хрип. Инстинктивно хватаешься за костлявые руки, пытаешься выбраться из стальной хватки. Не выходит. Сердце гулко стучит в груди, но ты не чувствуешь его, словно уже умер. Тебе холодно. Давление исчезает. Падаешь на колени, кашляя, рвано вдыхая кислород. Поднимаешь голову, растерянным взглядом оглядывая темноту вокруг. Она холодная и молчаливая. Вдалеке видишь знакомый силуэт — он удаляется всё дальше, прочь. От тебя.       Его рядом больше нет.       Его вообще больше нет.       Осколки впиваются ещё глубже.       — Какой же ты всё-таки ублюдок, — с надрывом, дрожащим голосом, — Вакатоши.       Глаза щиплет. Боль на две половины рвёт грудную клетку; Оикава сжимает в руках чужую одежду ещё сильнее, до побелевших костяшек, до боли в пальцах. В ушах звенит — не слышит совершенно никаких звуков. Только собственное, всё ещё бьющееся сердце — измотанное, покрытое шрамами, по которым провели чем-то острым, вновь их распарывая.       Вдохи рваные.       Не хочет дышать вообще.       Открой свои блядские глаза и скажи, что всё это огромный наёб.       Прошу тебя.       Пожалуйста, блять, Вакатоши.       Но Ушиджима глаза не открывает — на руках чувствуется уже почти засохшая кровь; она неприятно стягивает кожу. Оикава понятия не имеет, сколько уже тут сидит, так и держа в своих руках остывающее тело. Сидит в луже чужой крови, тонет в собственных сожалениях.       Пальцами пробегается по щеке Ушиджимы, оставляя бордовый след; его кожа холодная и бледная, словно мрамор.       Рану в животе продолжает саднить, но Тоору упорно игнорирует это — к чёрту. К чёрту всё.       Дверь в медкабинет, пропахнувший, кажется, насквозь, железным запахом, от которого тут же сводит спазмами желудок, вновь приоткрывается; в дверном проёме показывается знакомая тёмная голова — и почти сразу же, со вздохом, скрывается вновь, а в коридоре слышатся чужие голоса. Матсукава говорит что-то про не заходить и дать время — Оикава лишь усмехается.       Тело в руках чуть шевелится; Тоору шире раскрывает глаза, в упор смотря на Ушиджиму — его глаза по-прежнему закрыты.       Рука тянется к ножу, лежащему на кровати. Пальцы дрожат — а ведь он не помнит уже, когда в последний раз его так трясло перед тем, как этот нож нужно в кого-нибудь всадить. Но это — не кто-нибудь, напоминает снова себе; боль цветами распускается в лёгких, сдавливает — дышать нормально не получается; ложится тенью на губах.       Оикава и есть такой: напрочь сломанный, но пытающийся доказать, что это не так, пытающийся крепко стоять на ногах самостоятельно, хотя хочется вцепиться стальной хваткой хоть в кого-нибудь, умоляющее шептать «помоги», потому что в коленях чувствуется ужасная слабость, а если он упадёт — то уже не найдёт в себе сил подняться вновь. А ведь он капитан, он должен, хочет того или нет. Он обязан вести своих людей дальше.       Утыкается носом в висок Ушиджимы; изо всех сил делает глубокий вдох — знакомый запах бьёт в нос. Закрывает глаза; воспоминания, словно он просматривает киноленту, скользят перед глазами. От самого первого дня до самого последнего. На языке горчат невысказанные слова, в горле застревают собственные сожаления; Оикава открывает рот, но не может сказать ни слова — получается лишь сиплый хрип.       Сломано.       Губами касается холодной кожи, целуя со всей нежностью, что у него осталась — и подносит руку, в которой сжат нож, к голове. Острое, блестящее лезвие останавливается в нескольких миллиметрах — дрожит, а затем рывком, с хлюпаньем, входит внутрь, разрывая мягкие ткани, не давая обратиться в тварь полностью; давая остаться собой.       На ладонь капает тёмная кровь, лезвие полностью скрыто в голове Ушиджимы.       Но Оикаве кажется, словно он пронзил ножом самого себя — прямо в самое сердце.       Хочется кричать. Разодрать собственное горло до мяса, выплеснуть весь ураган, царящий внутри.       Дверь медкабинета тихо скрипит. За спиной слышны чьи-то — Иваизуми не оборачивается — тихие шаги. Разговаривать желания нет от слова совсем, а вот уйти куда-нибудь, спрятаться, чтоб никто не нашёл — очень даже есть.       Матсукава только лишь громко вздыхает, опустив взгляд на свои грязные ботинки. В голове сотни мыслей, но не знает какую именно выбрать, чтобы не задеть и без того обнажённую, окровавленную душу. В коридоре темно и тихо, слышны лишь отдалённые звуки с верхних этажей, на которых расположились другие команды — видимо, после произошедшего не только они, Сейджо, не спят.       Иваизуми не шевелится — если бы Иссей не знал, что он настоящий живой человек, то посчитал бы за статую.       Секунды продолжают капать, превращаясь в минуты, исчезающие в пустоте. Все до одного измотаны — Матсукава тут же вспоминает Куними и Ханамаки, которые за сегодня прооперировали несколько человек. Иссей непроизвольно ёжится от прошедшего по спине холода; в ушах до сих пор звенят громкие выстрелы и звук бьющегося стекла. Они все, все до одного пострадали: Матсукава хмурится, вспоминая фамилию капитана команды, у которых кот на форме — Куро? Куроо? — и едва заметно качает головой, отбрасывая эти мысли в дальний угол.       Сейчас, в этот самый момент, значение имеет лишь один человек — тот, что стоит чуть впереди, пристально смотря в окно.       На спину ложится чужая рука, скользнув вверх; Иваизуми вздрагивает от неожиданности и шумно выдыхает.       — Мы ведь все понимали это, Хаджиме, — тихо произносит Матсукава, чуть сжав плечо друга.       Иваизуми вслух усмехается, снова прикусывая губу и тут же слизывая выступившую каплю крови — во рту тут же появляется солоноватый привкус. Что-то там, глубоко внутри, продолжает трескаться. Он с силой сжимает руки в кулаки, севшим голосом шепча:       — Я знаю. Я, блять, знаю.

***

      Тендо вновь бросает взгляд на раненого Гошики, которого приходится тащить практически на себе; цыкает себе под нос — без этой ноши он бы уже давно был на месте.       Злость распирает изнутри; Сатори сжимает свободную руку в кулак. Сейчас бы ринуться самую глубь этого парка, или, в крайнем случае, бежать по мёртвым улицам Токио, убивая одного мертвеца за другим — так, чтобы полностью быть в крови: почувствовать холодные капли, стекающие по собственной коже; почувствовать, как чужая кровь засыхает на руках, а лезвие ножа снова окрашено в алый, а не тащить это недоразумение обратно, чтоб только передать его в руки Шимизу. Как, чёрт возьми, их — их фактически всех — смогли просто перебить?       Ветки хрустят под ногами, а чужой вес непривычно давит на плечи, вынуждая идти чуть согнувшись.       Тендо краем глаза замечает сбоку движущуюся к ним фигуру; он тормозит, и, прищурившись, всматривается. На губах скользит довольная улыбка; Сатори, не отпуская Гошики, достаёт пистолет из кобуры — и тут же наводит дуло на голову твари. Она шаркает, буквально таща за собой одну, разодранную до кости, ногу; и смотрит прямо в упор, не переставая громко рычать. Сгнившие губы обнажают ряд кривых, пожелтевших зубов.       Сатори ещё раз оглаживает указательным пальцем курок, а затем, подпустив тварь немного ближе, жмёт. Пуля со свистом рассекает воздух — он так и не ставил пистолет на предохранитель — врезаясь в голову; пробивает с хрустом черепную кость, входя глубже, в мозг. Мертвец с глухим звуком валится на землю, а трава под его головой тут же окрашивается в тёмно-бордовый.       Тендо лишь цыкает. Поворачивает голову на потерявшего сознание Гошики, а затем на пистолет в руке. В голове скользит мысль, что одному двигаться проще — и можно делать то, что хочется. Они ведь, их команда, всегда по возможности убирали таких — они слабее, и толку от них никакого: где гарантия, что он сможет выкарабкаться? Может, те медикаменты, что уйдут на лечение, будут потрачены зря?       Он дотаскивает Тсутому до толстого ствола дерева и скидывает его со своих плеч, усаживая на землю. Взглядом цепляется за пропитавшуюся кровью одежду. А затем делает несколько небольших шагов назад, ещё сильнее сжав в руке пистолет. Улыбка исчезает с лица; Тендо смотрит в упор — думает — прокручивает в руке ставший тёплым пистолет. А что мешает оставить Гошики прямо тут? Даже одна пуля имеет большую ценность, а так — или умрёт от потери крови, или на запах придёт какая-нибудь тварь. Сейчас же должны выживать только сильные.       — Да пошло всё, — ругается в голос, нахмурившись.       И поднимает руку с пистолетом, прицеливаясь.       Шимизу вздрагивает от голоса Тендо за дверью. Он что-то кому-то говорит — она не хочет вслушиваться — а затем уходит, громко топая ногами.       Сердце быстро колотится в груди, разгоняя страх по всему телу. Потому что Тендо вызывает такой же ужас, как и любая тварь. Потому что если от мертвецов хоть знаешь чего ожидать, то от Тендо — нет. Ушиджима был единственными его тормозами, и сейчас, когда капитана нет — Шимизу глубоко вздыхает, стараясь успокоиться — страшно даже в своём кабинете. Потому что застрелить живого человека Тендо не стоит совершенно ничего.       Она сильнее вжимается спиной в мягкую, потёртую спинку кресла. В голове громко бьётся мысль о том, что оставаться и дальше тут, на одной территории с Тендо — опасно. А принять то, что фактически вся команда мертва — тяжело. Кажется, будто в любую секунду сюда заглянет кто-то, как обычно спросит, всё ли в порядке; или позовёт к себе Ушиджима.       Но всё, что сейчас может произойти — это входящий в небольшой самосделанный медкабинет Тендо Сатори.       Скрип закрывающихся ворот неприятно режет по слуху — Ширабу морщится, делая ещё несколько шагов вперёд. Он смотрит себе под ноги, на землю, на пятно уже высохшей, впитавшейся крови. В памяти тут же, словно молния, проносятся воспоминания, а грудную клетку сдавливает. Каваниши. Точно. Его ведь застрелили прямо тут — Кенджиро делает глубокий вдох, пиная небольшой камень, который тут же с тихим треском отлетает в сторону. Мысли поглощают, затягивают разум — настолько, что всё происходящее кажется лишь каким-то смазанным, мутным сном, а голоса доносятся сквозь пелену, словно в уши налили воду. Всё кажется совершенно ненастоящим. Крепко зажмуривается — глубоко внутри тлеет слабый огонёк надежды на то, что, в лучшем случае, когда он откроет глаза, то никакого конца света не было, а в худшем то, что вся команда (хотя бы её часть) жива — но видит лишь недовольное лицо стоящего впереди Тендо, держащего Гошики.       — Ты так и будешь стоять? — спрашивает Сатори, хмыкая. — Вернись обратно на землю.       Ширабу неловко прокашливается, и, немного склонив голову, бегло извиняется:       — Прошу прощения, я просто задумался и...       — Задумался он, — перебивает Тендо, закатывая глаза, — когда твои мозги будут на ближайшей стене или когда тебя укусит гнилой мешок, то будет поздно размышлять о всяких там «задумался», — он цыкает, и, заметив бегущую к ним Шимизу, хмыкает ещё раз, — на, держи, — убирает руку Гошики со своего плеча, тут же выдыхая от лёгкости в плечах.       Кенджиро лишь молча кивает, принимая безвольное тело в свои руки — с силой сжимает окровавленную одежду; под пальцами чувствуется холодная, ближе к ране тёплая, влага — неприятно. Металлический запах сильнее ударяет в нос; Ширабу морщится, пытаясь сглотнуть появившийся в глотке ком. Желудок урчит, напоминая, что совершенно пуст и было бы неплохо что-нибудь съесть.       Шимизу широко распахивает глаза, рассматривая бледное лицо Тсутому, его потемневший от впитавшейся крови жилет, а затем переводит взгляд на Тендо, на его руки, почти полностью вымазанные в уже засыхающей крови. Сердце в груди ужасно быстро бьётся, слова застревают в горле — изо рта вырываются только бессвязные звуки, а на лице Сатори появляется раздражённая ухмылка.       — Что... — тихо, словно не своим голосом, пытается спросить она, — ...что, чёрт возьми, произошло?       — А ты сама не видишь? Протри очки, детка, — Тендо делает несколько шагов вперёд, идёт мимо — и толкает плечом; Шимизу морщится, тут же оглядываясь и смотря ему в удаляющуюся прочь спину.       Сжимает руки в кулаки, делает несколько глубоких вдохов, пытаясь избавиться от появляющейся злости.       — Киёко-сан, — обращается к ней Ширабу, — он, — кивком головы указывает на Гошики, — так долго не протянет. Я расскажу всё в медкабинете.       Взгляд скользит по грязному окну — очень хочется его уже наконец вымыть, но какой в этом смысл, если даже не знаешь, что будет завтра или через минуту? Только трата средств и ничего более. Изо рта рвётся тихий стон. За стеклом густая темнота, почти не пропускающая сквозь себя тусклый лунный свет. Во дворе, даже на вышках, где, по идее, должны дежурить оставшиеся люди (которых они успели подобрать по пути сюда несколько недель назад) — щурится, вглядываясь — тоже не горят фонари. Видимо, думает она, Тендо не хочет привлекать лишнее внимание — и с этим Киёко не может не согласиться. Их, вероятно, сейчас будут искать — делать попытку найти — и лишний раз привлекать внимание как разных выживших, так и тварей, не стоит, особенно с таким малочисленным количеством людей.       Закрывает глаза, но спать не хочется (хотя сейчас чёртова ночь и спать просто необходимо, чтобы, если что, суметь выжить днём). В голову продолжают лезть навязчивые мысли; по спине проходит ощутимый холод — Шимизу ёжится, сильнее кутаясь в свой некогда бывший белым медицинский халат.       В медкабинете темно, и если раньше эта темнота была уютной, то сейчас вызывает лишь страх и желание куда-нибудь спрятаться, чтобы никто не смог найти; чтобы было безопасно.       Желание уйти, пока ещё она может это сделать. Убежать, не оглядываясь.       Сжимает в руке свою кофту, а затем открывает глаза, пытаясь быстро прикинуть и понять, что нужно с собой взять и как до этого всего добраться.       Потому что теперь тут, под командованием Тендо, находиться совершенно безрассудно.

***

      Ямагучи подтягивает колени ближе к себе. Он громко вздыхает, обводя задумчивым взглядом небольшой кабинет, находящийся в самом конце коридора, в который пришлось перейти — предыдущий теперь с выбитыми окнами; Даичи беспокоится, что те люди (кто знает сколько их еще? Может, те, что напали — всего лишь меньшая их часть) вернутся. Тадаши ведёт плечом; если они и вернутся, то никакой новый кабинет не спасёт, разве что засесть в том подвале, который пришлось совсем недавно зачистить. И если они действительно вернутся, то Ямагучи уверен, что их всех — или почти всех — перебьют.       Он вздыхает ещё раз.       За последние дни на плечи навалилось слишком много; Тадаши чувствует себя, словно его несколько раз прогнали через соковыжималку. Нет ни сил, ни того отчаянного желания выжить любой ценой. Есть только затягивающая с головой безысходность и апатия. Тело ломит — не может точно сказать причину — будто на тебя положили несколько больших и тяжёлых камней; а выбраться даже не пытаешься. Лежишь, придавленный, чувствуешь, как ещё чуть-чуть — и твои кости начнут трещать, а затем вовсе сломаются; раскрошатся, маленькими осколками впиваясь везде, куда только смогут достать.       Конец света не даёт отдохнуть. Конец света наваливает на тебя одно за другим и ждёт — как и мертвецы — пока ты окончательно опустишь руки, перестанешь как-либо бороться. Смиришься. Ждёт, когда ты станешь слабым; шепчет на ухо, что таким тут не место, высасывая оставшиеся капли надежды и веры в себя, в свои силы. Конец света питается твоим отчаянием.       В ушах звенят выстрелы — Ямагучи вздрагивает, понимая, что всё это — лишь в его голове, а за окном гремят лишь непрекращающиеся хрипы тварей.       Ты бежишь. Пытаешься убежать, но забываешь, что это невозможно. Конец света везде — стоит за твоей спиной, протягивая руки, готовый в любую секунду цепко схватить тебя за плечи, сжать до хруста, до боли, и резко потянуть назад, кинув в глубокую тёмную пропасть, из которой нельзя выбраться.       — У тебя такое лицо, будто прямо сейчас в окно прыгнешь, — хмуро замечает Тсукишима, поправляя очки на переносице. — Нам и так хватает трупов в команде, знаешь ли.       Тадаши резко вздрагивает, выдёргиваемый из собственных вязких, как болото, мыслей:       — Что?       — Ничего, — Кей качает головой, пожимая плечами, — просто говорю: если ты решил выйти в окно, то её, — кивком головы указывает на спящую Ячи, — прихвати с собой. Я с ней нянчиться не собираюсь.       — Я просто задумался, Тсукки. И я не могу понять, чем тебе так не нравится Ячи-сан. Она милая. И смогла выжить.       Вот именно, мысленно хмыкает Тсукишима, вот именно то, что человек, не знающий как держать нож, никак не может выжить в месте, которое наполнено ожившими трупами.       — Ты и не пытаешься понять даже тогда, когда тебя лицом тыкают в факты.       В факты того, что в истории Ячи много — слишком — существенных пробелов, которые он, Кей, никак не может заполнить, хоть и очень пытается. Если появляется какая-то мысль, он сразу же пытается закрыть с её помощью пустоту — а потом снова устало трёт переносицу, потому что детали не сходятся.       — Но только тебе ведь она кажется, э-э, — он делает небольшую паузу, обдумывая слова, — подозрительной, вот. Только тебе, Тсукки.       — Сугавара-сан тоже относится довольно-таки скептически, — Тсукишима скрещивает руки на груди, хмыкнув, — остальные, если и верят в её байку о чудесном спасении в недрах кабинета директора, или где она там пряталась, то не находятся с ней столько времени, сколько я и ты. Тем более — не спят вместе в одной комнате, — он хмурится, переходя на шёпот, — От восторга прыгаете только вы: ты, Нишиноя-сан и Танака-сан. Но эти двое в принципе кипяток извергают от всего, что не имеет члена между ног.       — Но в своём мнении о Ячи-сан ты ошибаешься.       — Посмотрим, — раздражённо пожимает плечами, — поймёшь тогда, когда будет уже слишком поздно, Ямагучи.

***

      Кашель снова рвётся из глотки; Хината чуть сгибается, хватаясь рукой за шею, словно это может помочь. Воспалённое горло обдаёт волной боли — он тут же морщится, игнорируя выступившую на глазах влагу. Быстро смаргивает и, громко шмыгнув носом, косится на задумавшегося Кагеяму. Он сидит на стуле, закинув одну ногу на другую, не отводя взгляда от разбитого окна — прозрачные, грязные осколки всё ещё россыпью лежат на полу. Им очень повезло, что не задело, думает Шоё, ещё сильнее укутываясь в мягкий тёплый плед. Тело слабо знобит, но это намного лучше, чем было пару дней назад.       Он опускает взгляд, смотря на свои перепачканные в грязи и крови мертвецов ботинки. Мыслей в голове слишком много; они бьются друг о друга, разлетаясь на куски, рождая новые, разрывающие голову на части. Эмоции смешиваются — внутри, в самом центре солнечного сплетения, появляется нечто такое, что вынуждает крепко, почти до боли, сжать зубы, а от болезненного давления на грудную клетку не получается избавиться; делает несколько глубоких вдохов — пытается — и вновь шмыгает покрасневшим, забитым носом.       В голове снова и снова пролетают слова Асахи о том, что у них очередная потеря, о том, что его просто застрелили, о том, что Ямагучи пришлось своими собственными руками убить мозг только что обратившегося друга, а Ячи — смотреть на это всё со слезами на глазах. Мало того, что убит их человек — пострадали многие. И Кенмы больше нет. Чувство вины, липкое и омерзительное до невозможности, ловко прокрадывается внутрь, оплетая своими корнями рёбра. Кенма спас их с Кагеямой, решил вопрос о том, чтобы они могли тогда остаться и отдохнуть, поделился припасами, а что сделал он, Хината? Шоё кое-как сглатывает вставший поперёк больного горла ком, прищурив глаза — если бы он тогда не сказал дорогу к академии, то Кенма скорее всего сейчас был бы жив.       Хината прикусывает нижнюю губу, срывая тоненькую, только что образовавшуюся корочку, слизывая небольшую каплю выступившей крови. Мерзко.       Хмурится: но ещё более мерзко то, что их становится всё меньше — и никто не может с этим ничего сделать. Сколько они уже потеряли людей за это время?       Кагеяма поднимает голову на глухой звук; вопросительно смотрит на спрыгнувшего с парты Хинату.       — Хочешь лечь? — внимательно следит за проходящим мимо напарником, — эй, Хината, — хмурится, — куда ты намылился?       — Хочу отомстить.       Тобио громко усмехается, а затем вытягивает ногу, мешая выйти из кабинета:       — Тебе болезнь в голову, что ли, ударила?       — Пропусти, — хрипло давит из себя, стараясь не замечать саднящего горла, — я не шучу.       — Ты себя в зеркало-то видел? — тут же парирует Кагеяма, — всё, что ты можешь сделать, так это своим внешним видом напугать. И то, что-то мне подсказывает, что тебя тут же пристрелят, — устало вздыхает, — поэтому развернись и иди спать.       — Чёрт возьми, Кагеяма! — Хината повышает голос, тут же заходясь несильным кашлем, — Кенма погиб из-за меня, ты это понимаешь? Киношита был просто застрелен. Остальные тоже пострадали. Я должен хоть что-то сделать, а не тупо сидеть в этом сраном кабинете, делая вид, что...       — Заткнись! — резко рявкает Тобио, поднимаясь со стула на ноги, — ты сам слышишь тот бред, который несёшь? — делает шаг вперёд, ближе к нахмурившемуся Хинате, — Ты от твари сейчас отделаться с чудом сможешь, а что говорить про них? Куда ты засунул свои извилины?       — То есть, ты хочешь сказать, что лучше прижать жопу к стулу и делать вид, что всё нормально? Что ничего, блять, не произошло, так, Кагеяма?       Тобио делает глубокий вдох, наполняя лёгкие пропитанным запахом гнили кислородом до предела — и громко, прерывисто выдыхает, делая ещё несколько шагов к напарнику. Кагеяма не сводит с него глаз — даже не моргает — и резко хватает за грудки, слегка встряхивая.       — Ты даже не военный, — рычит ему в лицо, не отводя взгляда, — ты ничего не сможешь сделать, даже если найдёшь их. Вытащи свои мозги из задницы!       Дверь в кабинет распахивается; на пороге появляется встревоженный Асахи, тут же забегающий внутрь.       — Разойдитесь!       Кагеяма громко хмыкает и отпускает, несильно оттолкнув Хинату от себя. Он несколько секунд внимательно, словно изучающе, смотрит на него, а затем разворачивается, игнорируя поддерживающего согнувшегося в приступе кашля Шоё Азумане.       Выходит из кабинета, встречаясь с Даичи — кивает в знак приветствия, и молча проходит мимо.       Если Хинате так не терпится сдохнуть, то он, Тобио, мешать не станет.

***

      Иваизуми не может разобраться с тем, что чувствует; внутри всё бушует, сметает, словно торнадо; разрывает — почти что слышит, как трещит по швам, как рвётся на части. Под рёбрами не просто ноет; под рёбрами выкорчёвывает всё с корнями; безжалостно вырывая, пачкая всё вокруг в тёплой крови. Захлёбывается, открывает рот — пытается дышать, но всё равно задыхается; лёгкие сжимает от недостатка кислорода — беззвучно кричит. Кричит, желая сорвать горло, хрипеть, подобно тварям, позже; выпустить всё то, что так безжалостно жрёт изнутри. Поджигает, наблюдая, как огонь начинает лизать своими яркими языками рёбра, обугливая их — становятся ветхими; дотронься — и сломаешь — оставляет на едва бьющемся сердце новые ожоги.       Пустота болезненно бьётся в груди, а в голове по-прежнему лишь одно имя.       Взглядом вновь упирается в силуэт Оикавы за окном. Он по-прежнему сидит сгорбившись, но Хаджиме не может разглядеть его лица — и не хочет, боится; знает, что это способно добить его, втоптать в ближайшую могилу. Раздавить.       Больно. Струится по венам, словно кровь; наполняет собой каждую клетку в теле, заставляя сжиматься.       Матсукава, сидящий напротив на том же подоконнике, громко вздыхает. Хочет что-нибудь сказать, но понимает, что все слова будут только лишними; что все слова будут превращаться в острые ножи, летящие прямо в самую цель. Возможно, думает Иссей, они — Иваизуми и Оикава — снова не будут разговаривать, а ведь только начали.       — Ну давай уже.       Иссей вопросительно поднимает брови, переводя взгляд с грязного пола на Иваизуми, скрестившего руки на груди:       — О чём ты?       — Я же вижу твоё лицо. Говори, что хочешь, — хмыкает Хаджиме, вжимаясь спиной в прохладную стену.       — Я не думаю, что мне стоит это говорить, — Матсукава едва заметно усмехается, — никому не станет легче от того, если я скажу, что вы идиоты. Да и, — он пожимает плечами, — вы оба это знаете и без меня. Но как ваш друг я хочу для вас только лучшего и мне, Хаджиме, — обращается он к нему по имени, сцепив ладони в замок, — буквально больно смотреть на тебя такого.       — Ты ведь знаешь, что...       — Знаю, — перебив, кивает Иссей, — я знаю. Но лучше бы не.       Иваизуми, задумавшись на несколько секунд, ловко спрыгивает на пол, потягиваясь, разминая затёкшие мышцы.       — Я схожу за ним.       — Стой, — нахмурившись, тут же останавливает Иссей, приготовившийся слезать с подоконника следом, — стой, не нужно.       — Он ведь ранен, — Иваизуми щурится, бросая быстрый взгляд на то, что находится за окном, — на улице очень опасно.       — Яхаба и Киндаичи наблюдают за ним, не беспокойся. Дай Оикаве ещё немного времени.       Хаджиме закрывает на мгновение глаза, пытаясь сосредоточиться хоть на чём-то; отвлечься. А затем ругается в голос и, снова прислонившись спиной к стене, медленно сползает на пол, запуская ладони в свои жёсткие волосы — слабо оттягивает, и вновь что-то тихо шепчет себе под нос.       Разрывает. Кожа лопается, словно под большими температурами; а вместо крови вытекает обжигающая боль — стекает по рукам, оставляя после себя красные полосы.       Иваизуми сидит на стуле; он сжимает руку Оикавы, всё ещё не пришедшего в сознание. Пытается успокоить сам себя, пытается убедить, что всё в порядке; что Тоору обязательно очнётся, просто нужно чуть больше времени, но страх всё равно колко бьётся глубоко внутри, вынуждая сомневаться.       Он проводит большим пальцем по чуть грубой бледной коже на ладони, тоскливо улыбнувшись. Хаджиме приоткрывает рот — и тут же усмехается.       — Знаешь, — вполголоса роняет он в оглушающую, бьющую под дых тишину, разрывая её, словно бумагу, — я ведь помню каждую минуту, проведённую с тобой, и в каждой из них было что-то необыкновенное. Я не могу выбрать одно воспоминание из множества и сказать, что оно лучше другого. Все они, целиком, потрясающие, — делает паузу, глубоко вдохнув кислород в лёгкие, — самые лучшие. Как тут можно выбрать? Каждый чёртов миг оставил сильный след. И ни об одном я никогда не забуду. Не смогу забыть. Не понимаю, зачем я это говорю, — натянуто, устало посмеивается, — ты ведь всё равно меня вряд ли слышишь, Оикава.       Слова впитываются в стены медкабинета, оставаясь в них навсегда. Оикава должен — обязан — выжить.       Воспоминание яркой вспышкой, словно молния, мерцает перед глазами. Собственные слова громко звучат в голове, эхом отскакивая от черепных костей.       Иваизуми не отказывается от того, что говорил — отчаянно шептал, словно молил открыть наконец глаза — несколько дней назад; он принимает их с новой, ещё более разрушительной силой. Его сердце, целиком и полностью, заполнено Оикавой до краёв; ещё чуть-чуть — и прорвёт.       Он прижимается затылком к стене. И тихо, надрывисто смеётся.

***

      Лев медленно, нехотя открывает глаза. Несколько секунд всё плывет, но у него получается сфокусировать взгляд: их с Куроо кабинет залит солнечным светом; яркие, горячие солнечные лучи вновь начинают нагревать и без того душное помещение. Изо рта вырывается тихое «чёрт»; Лев одной рукой проводит ладонью по лицу, словно пытаясь снять всю усталость и напряжение. Глаза болят от маленького количества сна — он уснул, вероятно, всего лишь на пару часов.       Рана отзывается слабой, тянущей болью.       Ладонь аккуратно, почти совсем невесомо касается плеча лежащего у него на коленях Куроо — он, Лев, думал, что лёжа у капитана шанс отдохнуть будет чуть больше, чем сидя — под рукой чувствуется приятное тепло чужого тела.       Думать о том, в каком состоянии проснётся Тетсуро — страшно. Думать о том, что Тетсуро может выкинуть какую-нибудь глупость вроде той, когда они только заходили на территорию академии — ещё страшнее.       Лев смотрит направо — и не видит идущего рядом капитана; хмурится, почти что мгновенно разворачивается, смотря назад. Сердце заходится в быстром ритме; из лёгких словно одним чётким ударом выбивают весь кислород.       Куроо смотрит прямо ему в глаза — совершенно невидяще, сквозь. Смотрит — и не узнает. Он просто тонет в потемневшей зелени, в горящей ярости; она касается разгорячённой кожи, обжигает, оставляя ужасные следы; они останутся навсегда — будут, словно клеймо, напоминать о минуте слабости; напоминать о том, что ты не справился. Ты ведь капитан команды, но теряешь одного за другим — это ли есть твоя клятва? Надрывный — чуть истеричный — смех рвётся изо рта.       Лев делает шаг вперёд — и тут же замирает, словно замороженный. Он широко распахнутыми глазами смотрит на то, как Куроо, не отводя взгляда, ловко открывает кобуру, а затем вытаскивает чёрный пистолет; щелчок предохранителя со всей силы бьёт по слуху — в ушах звенит, а сердце пропускает ещё один удар. Куроо поднимает руку с оружием, и, чуть помедлив, берёт холодный ствол в рот, чуть нахмурившись, а указательный палец поглаживает курок.       Курок, на который он может в любую секунду нажать. Лев не знает, что лучше сделать: преодолеть это расстояние между ними и выбить к чертям пистолет из рук капитана или просто смотреть, не двигаясь? Что, если стоит ему, Льву, сделать даже небольшой шаг — и Куроо сделает дыру в своей же голове?       Страх, словно разряд тока, прошибает тело насквозь; по спине проходит мерзкий холодок, а руки мелко дрожат.       Ярость смешивается с ужасом, страхом, от которого нельзя избавиться — он липкий, словно паутина, в которую попадает жертва.       — Куроо-сан! — громко, истошно кричит, не контролируя себя.       Тетсуро глубоко втягивает носом воздух, пропитавшийся гнилью, и быстро вынимает пистолет изо рта, резко оборачиваясь. Он стреляет точно в голову подошедшей на опасно близкое расстояние твари, вышибая ей мозг. Мертвец падает на асфальт, заливая его чёрной кровью. Громкий выстрел приводит в себя, и время вновь начинает своё движение: Куроо видит, как одна толпа тварей — там, чуть дальше забора, плотно сошлась в круг, а другая, только что пришедшая на шум — идёт прямо к ним.       Он несколько раз стреляет, отправляя в вечный сон ещё нескольких оживших трупов, а затем, повернувшись спиной к тварям, догоняет команду, тут же получая сильный подзатыльник от Льва и взгляд, в котором смешалось огромное количество разных чувств. Тетсуро вопросительно хмыкает: тот Хайба, которого он знает, никогда бы не пошёл на такие вольности. Куроо щурит глаза и скалится; Бокуто тут же привлекает всё внимание на себя, указывая на приближающуюся угрозу.       Лев громко хмыкает, сглатывая ком, вставший в горле — не выходит; хочется прямо тут, сейчас, в эту самую секунду, схватить капитана за грудки и встряхнуть как следует, чтобы вправить мозги.       Хайба ёжится от прошедшего перед глазами воспоминания. Он прикрывает глаза, стараясь успокоиться. Страх за Куроо накрывает с головой.       Смерть капитана Лев себе никогда не сможет простить.       Дверь в кабинет с тихим скрипом приоткрывается и в дверном проёме показывается голова Яку. Он тут же хмурится и одним жестом руки показывает, чтобы Лев вышел.       Хайба аккуратно приподнимает голову спящего Куроо — он морщится, тихо простонав, но не просыпается — и встаёт с пледа (потому что сидеть на грязном полу вариант довольно-таки паршивый), медленно кладя Тетсуро на него, заправляя за ухо свалившуюся на лицо чёрную чёлку. Лев тяжело вздыхает и, ухватившись рукой за ближайшую парту, пытается вытянуться во весь рост; рана больно простреливает — кусает нижнюю губу, на секунду закрыв глаза, стараясь терпеть, не издавая ни звука, потому что будить капитана, которому почти всю ночь снились, судя по всему, кошмары — не хочется.       Он бесшумно выскальзывает в, на удивление, прохладный коридор, медленно закрывая за собой дверь. Поднимает взгляд, пробегаясь глазами по тем, кто собрался тут — Бокуто, Акааши и Яку (остальные, вероятно, спят, думает он перед тем, как вздохнуть). Мориске смотрит в упор, скрестив руки на груди; он делает небольшой шаг вперёд — Лев замечает недовольство на лице бывшего напарника и невольно напрягается, хоть и понимает, что, скорее всего, он просто, как и все остальные, волнуется за Куроо.       Акааши переглядывается с Бокуто, который лишь пожимает плечами, не зная — и не понимая — чем же так может быть рассержен Яку.       Воздух вокруг словно сжимается; напряжение будто можно потрогать рукой — оно плотное, не пропускающее сквозь себя ничего, кроме непонятно откуда взявшейся злости. Яку сжимает руки в кулаки, делает глубокий вдох — и медленно, прерывисто выдыхает, так, что начинает сводить лёгкие — и, собравшись с мыслями, громко цокает языком.       — Куроо-сан сейчас спит, — наконец отвечает Лев, разрывая пополам гнетущую тишину, — я не думаю, что стоит его будить, и...       — Дело не в Куроо, — тряхнув головой, обрывает его на полуслове Мориске, сделав ещё один небольшой шаг вперёд — Лев невольно отступает назад, спиной врезаясь в дверь и хмурится от боли в ноге, — дело в тебе.       — Во мне?       — В тебе, — Яку щурится, — что ты, по-твоему, делаешь?       Акааши едва заметно напрягается, скользнув внимательным взглядом по открывшейся двери соседнего кабинета — за ней показывается выглядывающий Инуока, заинтересованно смотрящий на Яку, не решаясь влезать в разговор. Кейджи, тряхнув головой, вновь концентрирует внимание на раздражённом Мориске и растерянном Льве, который переминается с ноги на ногу, пытаясь хоть как-то уменьшить боль от ранения.       — Что я делаю? — тихо повторяет вопрос Хайба — ему на секунду кажется, что голос и вовсе пропал — и по привычке шмыгает носом. — Яку-сан, я правда не понимаю, о чём Вы.       — Ты, — Мориске, делая ещё шаг, тыкает указательным пальцем в грудь Льву, — ты должен был защищать, но что ты, мать твою, делал?       — Защищал?       — Не прикидывайся полным идиотом, — отступает назад, — ты подверг нашего капитана смертельной опасности, выйдя вместе с ним прямо под дула каких-то конченых психов. Ты должен был выйти один.       Лев поражённо хмыкает, не моргая. Внутри что-то обрывается, и, падая, громко разбивается.       — Куроо-сан ведь не пострадал, — отвечает ещё тише, совсем неуверенно.       — Не пострадал? — Яку повышает голос, нахмуриваясь сильнее, — то, что его чудом не подстрелили — это не значит, что он не пострадал. И ты это прекрасно знаешь. Тебе нужно было спасти Кенму.       — Извиняюсь, что вмешиваюсь, — подаёт голос Акааши, — но хочу заметить, что Хайба-сан прыгнул сам под пулю, оттолкнув Куроо-сана. То, что попало в ногу и, тем более, не стало причиной серьёзных повреждений — это огромная удача. Яку-сан, поэтому, прошу, перестаньте нести эту чушь. Хайба-сан, — говорит тихо, вкрадчиво; у Бокуто проходит по спине дрожь, — и так делает всё возможное. Понимаю, Вы расстроены, но не требуйте невозможного.       — То есть, — Яку облизывает пересохшие губы, повернув голову в сторону Кейджи, — считаешь, что он, — кивком головы указывает на Льва, — прав? Прекрасно, — наигранно хлопает ладонями, разворачиваясь в сторону своего кабинета, начав идти прочь, но резко останавливается, взглянув на притихшего Хайбу, — просто хочу сказать, что состояние нашего капитана и смерть Кенмы — это твоя ноша.       Лев усмехается. Он невидяще смотрит в удаляющуюся спину; сотни мыслей крутятся в голове, сталкиваясь друг с другом, рассыпаясь на несколько. Он слышит, словно через пелену, как дверь за Яку закрывается, как он начинает говорить о чём-то с остальными; не слышит, не хочет слышать. В ушах звенит. Под рёбрами давит, словно кто-то схватил за лёгкие и начал с силой тянуть в разные стороны, буквально выжимая оставшиеся крохи кислорода; разочарование камнями ложится на плечи.       Он поднимает руку, касаясь шеи; потирает, в голове ещё раз прогоняя чужие слова.       — Он, скорее всего, просто сгоряча, — глянув на Акааши, со вздохом произносит Бокуто, — все сейчас на нервах.       Лев отрицательно качает головой, утыкаясь взглядом в грязный пол:       — Так было всегда, — пауза, — всегда того, что я делаю — недостаточно.       — Это не так.       — Это, наверное, прозвучит банально и глупо, но, — Кейджи чуть улыбается уголками губ, стараясь хоть как-то приободрить, — не слушайте тогда то, что они говорят. Слушайте то, что говорит Ваше сердце и Куроо-сан. К тому же, — Хайба медленно поднимает голову, смотря Акааши прямо в глаза, — я и сам был капитаном, поэтому могу с уверенностью сказать, что Вас сильно недооценивают. Вы отлично справляетесь. И Куроо-сан это видит.       Лев шумно сглатывает и, натянуто улыбнувшись, отвечает:       — Спасибо.

***

      Внутри сосущая пустота. Несколько секунд смотрит на лежащее, окровавленное и обглоданное тело за пределами забора — видимо, вчера всё же кого-то сожрали; качает головой, отворачиваясь. Он медленно переставляет ноги, почти шаркает, подобно тварям; останавливается, повернув голову немного влево — уставшим, измученным взглядом смотрит на уже успевший пострадать несколько раз хлипкий, совсем ненадёжный забор, а затем и на скопившихся за ним мертвецов. Их не так много, как было, но если и дальше так пойдёт, думает Оикава, то очень скоро снова придётся одновременно и подпирать чем-то металлическую сетку (держать её своим телом — это чистой воды самоубийство, хотя ему на секунду кажется, что теперь уже и на это готов), и зачищать мертвяков, а затем выходить за пределы академии, таская трупы. Невольно вспоминается запах поджаренного сгнившего мяса — желудок сжимается в неприятном спазме, а в горле появляется тошнотворный ком; и ведь чёрт знает, может, вместе с этим запахом твари выделяют что-нибудь из своего тела, что не способен уничтожить огонь, а они, все выжившие, этим дышали.       Взгляд останавливается на одной из тварей. Она крепко вцепилась пальцами в сетку, то притягивая к себе, то отталкивая вновь, создавая громкий шум — на который, вероятно, и собираются эти толпы; мертвец снова открывает рот, клацая начавшими гнить зубами — они стали жёлтыми, а местами уже и чёрными — из её глотки раздаётся низкий, утробный рык, перемешанный с голодными хрипами. Оикава, поджав искусанные губы, делает небольшой шаг вперёд; он наклоняет голову чуть вбок, смотря безразличным — и совсем немного заинтересованным — взглядом на, похоже, заметившего его мертвеца. Длинные каштановые волосы слиплись в сосульки от грязи и крови; белые заплывшие глаза с красными прожилками — скорее всего, полопались сосуды. Тоору делает ещё шаг, приблизившись ближе, чтобы лучше получилось рассмотреть, прижимая ладонь к тянущей болью ране — Ханамаки точно не будет доволен результатом, когда начнёт осмотр. Оикава задумывается; верхняя губа мертвеца только начала чернеть, сгнивая, а кожа на лице не свисает — она мертвецки бледная, посеревшая и с грязью — или это засохшая кровь? — на щеках и на лбу. Сейчас бы сюда мой блокнот, думает он, цокнув языком, на что тварь начинает рычать сильнее — как и те, что столпились рядом с ней. Тонкая кофта на мертвеце, бывшая раньше приятного фиолетового оттенка, заляпана кровью и во многих местах разорвана. Задумчивый взгляд скользит ниже, цепляясь за левую ногу — почти всё в уже засохшей крови; икра разорвана зубами, повреждённая кожа свисает кусками — Тоору тихо хмыкает, растягивая звуки, и сдвигается немного в сторону, чтобы получилось лучше рассмотреть; из гниющей раны видны торчащие, тоже разодранные зубами, связки и мышцы. Трупу, вероятно, всего несколько дней, появляется мысль в голове; Тоору отступает на несколько шагов назад, глубоко вздыхая — и чувствует запах протухшего мяса, наполняющий воздух. Он бы, Оикава, продолжил и дальше ставить эксперименты, если бы Иваизуми не начал кричать о том, что люди не подопытные, а их, команды, задача провести зачистку, а не видеть в выживших лабораторных крыс. Тоору сжимает в пальцах ткань своей футболки, которую нацепил перед тем, как выйти ночью на улицу — сердце с болью сжимается — и случайно задевает ногтем рану под бинтом, громко зашипев.       Он, развернувшись спиной к тварям, начинает идти прочь — к центральному входу в академию, вновь ныряя с головой в свои липкие, словно наступаешь на прочный клей, мысли. Думает, что можно сказать после того, как вернётся в медкабинет; думает, что можно сказать Иваизуми — устало усмехается. Не знает. Кажется, что все слова, которые он, Тоору, произнесёт — лишь пустой звук. Есть ли в них сейчас вообще какой-нибудь смысл?       Втягивает носом тёплый воздух, шумно выдыхая. Он надеялся, что хотя бы после того, как весь мир полетел к чертям, больше никогда не увидит Ушиджиму. Надеялся, что можно будет отбросить часть своего прошлого, как ненужную вещь, которой давно самое место на помойке.       Не отбросил.       Яркое солнце начинает припекать, снова прогревая успевший немного остыть за ночь воздух.       Оикава открывает дверь в большое здание, тут же спеша скрыться от назойливых, горячих солнечных лучей. И останавливается — дверь за спиной с тихим щелчком закрывается. Морщится от боли; отрывает ногу от грязного пола, собираясь идти дальше, но тормозит на несколько мгновений, слыша разные голоса, доносящиеся с этажей. И, не вслушиваясь, начинает идти дальше, к узковатому коридору, ведущему к его команде. Сердце громко бьётся в груди, будто пытается сломать рёбра; он, Тоору, не удивится, если Иваизуми не захочет его видеть (а про разговаривать даже и не думает) — но и как восстанавливать всё заново не знает. Нет сил. Он покрыт тысячами невидимых шрамов, продолжающих кровоточить.       Рана под слоем бинта пульсирует; Оикава сжимает зубы, снова тихо зашипев — и прижимает ладонь плотнее, словно это может помочь. Идёт, сгорбившись, задерживая дыхание. Ханамаки точно доволен не будет, думает он, сворачивая в коридор.       Иваизуми и Матсукава сразу поворачиваются на звук шаркающих шагов за спиной; Матсукава невольно, по привычке, хватается за кобуру, приготовившись быстро её расстегнуть, вынимая нож.       — Капитан... — широко открыв глаза, шепчет он.       Иваизуми с глухим звуком спрыгивает с подоконника и, не обращая внимания на затёкшие мышцы, подбегает к согнувшемуся Оикаве, подхватывая. Тоору открывает рот, порываясь что-то сказать, но не решается, отводя взгляд.       Матсукава открывает дверь в медкабинет, и, придерживая её ногой, чтоб не закрылась, показывает несколько жестов руками, сообщая, что капитан вернулся — Ханамаки и Куними кивают, поднимаясь со своих мест.       Хаджиме закидывает руку Оикавы на своё плечо; аккуратно касается талии, прощупывая подушечками пальцев, где находится бинт, чтобы случайно не задеть — и перехватывает сильнее, чувствуя, как Тоору переносит часть своего веса на него, позволяя себя тащить.       — Оикава, эй, — взволнованно, игнорируя ноющую боль в груди, — ты как? Можешь сильнее опереться на меня.       — Всё нормально, — отвечает тихо, на одном дыхании, и выдавливает из себя улыбку, хоть и знает, что Иваизуми в неё не поверит, — я в порядке. В порядке, Ива-чан.       Не в порядке.       Слова застревают в глотке, перекрывая доступ к кислороду; извинения горчат на языке, словно яд, проникая внутрь, отравляя.       Идёшь по осколкам вперёд, оставляя после себя алый след; наступаешь увереннее, будто не чувствуешь боли. Но она пробивает тебя насквозь, оставляя на теле сквозные раны — сгибаешься, падаешь. И не находишь в себе сил подняться снова, расправить плечи.       Трещины становятся глубже.