Время не ждет

Алена вышла на палубу, и море сразу же дыхнуло на нее тяжелой духотой. Алена взглянула на небо. Затянутое серыми тучами, оно неприветливо хмурилось и отдаленно глухо ворчало. Гроза собиралась еще со вчерашнего дня, да так и не собралась, но по темному неприветливому небу и беспокойному морю, тяжело катившему свинцово-синее волны, можно было смело утверждать: гроза непременно грянет, и притом очень сильная. Спасаясь от липкой духоты, царившей в воздухе, почти все курсанты слонялись по прохладным каютам, и на палубе было пусто. Алена любила такое уединение: можно спокойно отдаться своим мыслям или природе. Она неспешно пошла вдоль бортика, рассеяно вглядываясь в горизонт, где все сильнее темнело. На палубу вышла Ксения. Откинув волосы со лба, она тоже вгляделась в мрачную полосу горизонта. Алена остановилась, и, опершись на перила, стала лениво наблюдать за доктором, но подходить и разговаривать ей не хотелось. Сонное оцепенение овладело ей, и томная духота навевала ленивое, вялое, расслабленное состояние. К Ксении подошел Герман. Он устало потер лоб и заговорил с ней о чем-то вполголоса. Алена глядела на него. Он был такой же, как обычно: невозмутимое, чуть нахмуренное лицо с большим с горбинкой носом, короткие черные волосы, неширокие плечи, черная рубашка, рация в руках... И все же он был другим. Что-то в нем неуловимо изменилось, но вот что именно, Алена не могла сказать. Другие, те, кто ничего не знал, не замечали в нем никакой перемены, но Алена видела, что Ксения и Виктор приглядываются к нему – они-то определенно заметили. К Герману и Ксении подошел Орлуша, и Алена тут же отметила, правда, без задней мысли, что они тут же перестали переговариваться. Орлуша тоже вгляделся в горизонт. Алена медленно приблизилась. Герман быстро взглянул на нее и тут же отвел взгляд. — Ка-какое стра-странное небо. — Орлуша покачал головой. — Нехорошее н-небо. — Будет сильная гроза, — сказала Ксения. — Надеюсь, на этот раз будет обычная гроза? — полушутливо осведомилась Алена. Ксения улыбнулась. Орлуша продолжал смотреть на угрожающе надвинувшиеся тучи. Герман молчал. Алена встретилась с ним взглядом, и он растянул губы в улыбке, но глаза его не улыбались. Ксения поглядывала на нее и на Орлушу. Алена поняла, что докторше хочется снова остаться с Германом наедине. Интересно, о чем это они секретничали, подумала она несколько отстраненно. Ей стало неприятно и она, упрямо решив, что не сдвинется с места, небрежно оперлась локтями о бортик. Ксения ее поняла и кисло улыбнулась. Этот молчаливый разговор вдруг показался Алене ужасно нелепым и смешным. Она хихикнула. Орлуша посмотрел на нее и улыбнулся, доверчиво, искренне, хоть и не понимал, чего она смеется. Ксения оправила юбку. — Как-нибудь потом зайди в санчасть, — обратилась она к Герману. Ворожцов кивнул, не глядя на нее. Докторша тоже кивнула, как бы принимая к сведению, что он согласился и, постояв еще немного, удалилась. Алена взглянула на Германа. Он, нахмурившись, о чем-то задумался. — На-надеюсь, что гроза н-не причинит нам не-неприятностей, — сказал Орлуша. Алена кивнула. Орлуша постоял еще немного и медленно двинулся вдоль борта корабля вправо, не отрывая взгляда от неба и о чем-то сосредоточенно думая с тем выражением лица, какое появляется у тех, кто не совсем здоров, в минуту умственного напряжения. Герман посторонился, пропуская его, и проводил его каким-то странным взглядом, словно пытался увидеть в Орлуше кого-то другого. Алена осторожно подняла взгляд на Германа. — Не смотри на меня так, будто я сейчас накинусь на тебя, — попросил он. — Я, конечно, понимаю, что в твоей памяти слишком свежи воспоминания обо всех тех... м-м... неприятностях, которые я тебе доставил... но все же не надо делать из этого драму. Я же тебе пообещал, что больше тебя не трону. Ни в том, ни в другом смысле. — Я верю... — Но все же опасаешься? — Он пожал плечами. — Твое дело. — Герман... как же... как же ты думаешь... — Алена никак не могла подобрать подходящих слов. Он вопросительно изогнул бровь. — Думаю чего? — Проводить... проводить со мной время. Ты же меня об этом попросил? — Вот именно, что попросил. Если не хочешь, если боишься, — Алене вдруг стало его очень жалко – таким одиноким, таким покинутым он выглядел сейчас, но он не разыгрывал ее, не притворялся, — никто тебя не заставляет. Но если все же захочешь – спокойно приходи. Знаешь, — задумчиво добавил он, — когда есть с кем поговорить, уже не так плохо... — И без всякой связи добавил обычным грубоватым тоном: — Вон, твой любезный сейчас глаза сломает, на нас глядя. Алена проследила за его взглядом и заметила Макса, который, видно, давно уже стоял у дальней мачты и наблюдал за ними. Она снова поглядела на Германа. Он неприятно усмехался. — Ревнуешь? — тихо спросила она. Герман засунул руки в карманы и повернулся к ней. — Милая моя, неужели ты до сих пор не поняла, что любовь может исчезнуть так же просто и легко, как и появилась? Просто в какое-то мгновение ты с легким удивлением вдруг понимаешь, что этот человек больше не тревожит ничего в тебе. Не задевает никаких струн. Вот и все. — Так не бывает, — все так же тихо сказала она. Герман покачал головой. — Бывает, еще как бывает. Он замолчал, развернулся и отошел, но с палубы не ушел, а встал у стены, облокотившись на нее, и, покачивая рацией на ремешке, о чем-то задумался. Ни на нее, ни на Макса он больше не обращал никакого внимания. Макс тут же приблизился к ней, но Алена отстраненного смотрела в океан, предпочитая не замечать его. С глухим плеском свинцовые волны бились об обшивку корабля. Она чувствовала, что Макс не сводит с нее взгляда. Духота все сгущалась, каким-то плотным невидимым туманом окутывая корабль. Алена чувствовала, что загривок у нее уже мокрый, не спасало даже то, что волосы она собрала в хвостик. — О чем вы с ним говорили? — глухим голосом осведомился наконец Макс. — Ни о чем. — Он тебе опять угрожает? — Он никогда мне не угрожал. — Алена! — страдальчески сказал он. Она отвернулась. Взгляд ее задержался на Германе. Он за ними наблюдал, но ни угрюмости не было в его лице, ни тяжести во взгляде, бледное лицо его выражало полное спокойствие и легкую горечь прошедшей любви. Эта несильная тоска, как ни странно, умиротворяла его. Он упивался своими страданиями, даже преувеличивая их, и Алена вдруг поняла, почему: душевная боль, какой бы несильной она не была, доказывала ему, что чувства еще не умерли в нем окончательно, как он, видно, думал поначалу. Герман медленно развернулся и пошел прочь. Алена все глядела ему вслед, и вдруг ей показалось, что вот сейчас он завернет за угол и исчезнет, просто испарится навсегда, и она его больше никогда не увидит. Ей стало страшно. Она порывисто двинулась было за ним, но Макс придержал ее за руку. — Пусти, пусти! Макс послушно разжал пальцы. Алена потерла запястье, но догонять Германа уже не торопилась. Словно, раз остановившись, она растеряла все эмоции, с ним связанные, и уже не могла сделать даже два шага в сторону люка, в котором он скрылся. — Что же ты делаешь со мной, стукачка? — горько спросил Макс. — Что же мы друг с другом делаем, Макс? Потом, пожалуйста, все потом. Все скоро кончится... — Что кончится? Когда? О чем ты говоришь? — голос Макса словно лишился всех эмоций. — Потом... Все потом... а пока... пока больше не говори со мной. Словно меня нет вообще. Так будет лучше. — У нее не осталось сил, чтобы думать, чтобы осознать, что все скоро изменится, что сама она уже изменилась и вскоре станет совсем другой. Уже ничего не будет как раньше. Алена развернулась и, больше не оборачиваясь, нырнула в темноту люка.

***

Она нашла Германа в его каюте. Он ничуть не удивился ее приходу и лишь сказал: — Проходи. Со странным чувством вошла Алена в каюту, в которой когда-то жила с ним. Она, конечно, не была здесь с тех самых пор. Кровать, застеленная темно-коричневым ворсистым покрывалом, корабельные шкафы в ряд у стены, письменный стол, на котором небрежно разбросаны какие-то бумаги и книги, около стола стул. Ничего не изменилось, но ей все-таки было странно вновь здесь находиться. — Присаживайся. — Он галантно жестом указал на стул и на кровать. — Только два варианта, больше некуда. Алена села на стул. Некоторое время оба молчали, занятые своими мыслями. Вдруг вспышкой блеснула молния, распарывая напополам тяжелую небесную завесу. — Будет гроза... — сказала Алена. — Да... Гром ударил так же близко и так неожиданно, что Алена вздрогнула, прогрохотал по небосводу и, рокоча, отдалился и пропал. Резко потемнело, и сплошной завесой хлынул дождь. Вспышки молний и грохот грома непрерывно сменяли друг друга. Казалось, вся планета содрогается. Алена подошла к иллюминатору и приоткрыла его. Запах озона ворвался вместе с прохладой, заполнил собой тесную каюту, и гром загрохотал с поистине страшной силой. По морю ходили огромные свинцово-серые волны, и резкими порывами налетал, протяжно завывая, холодный ветер. Несколько капель брызнуло из-под козырька прямо в иллюминатор, на Алену. Она поежилась от промозглого холода этих капель и отошла. Герман неподвижно сидел на кровати и смотрел куда-то в пол. Алене показалось, что он снова о чем-то задумался, но, стоило ей об этом подумать, как он поднял голову. Потом перевел взгляд на иллюминатор. — Как ужасно... — пробормотал он тихо. — Как это ужасно!.. — Что? — осторожно спросила Алена. Герман обхватил голову руками. — Неважно. — Что? — мягко настаивала Алена, вдруг почувствовав, что это важно для него, но не в состоянии понять, что именно. — Ты не представляешь, как это ужасно - знать, что скоро все замрет... и не будет ни звуков, ни запахов... и уже ничего нельзя будет увидеть... Алена молчала. Что она могла ему ответить? А Герман продолжал, сбивчиво, торопливо, словно прорвалась какая-то преграда: — У всех, у всех самых безнадежных больных есть надежда на чудо, всегда есть, а мне словно сразу обрубили кислород... Но это правильно... я благодарен Ксюше... Так труднее, но так и легче... Нет пустых иллюзий... смириться... надо смириться... — постепенно переходя на шепот, он совсем затих, только губы его все еще шевелились. — Не думай... не думай об этом... — сказала Алена. Он поднял голову. Ее лицо было залито слезами. — Я тебе так благодарен, — тихо, как-то задумчиво сказал он. — За что? — почти выкрикнула она. — За то, что ты меня жалеешь... Всполохи молний сменялись громовыми раскатами. Шумела гроза за окном. Плакали тучи. Лил дождь. — Я, в принципе, достаточно пожил, — продолжал Герман негромко. — Мне не должно быть так дико умирать... — Разве тебе много лет? — Ну, тридцать пять не так уж и мало. — Но и совсем не много, — тихо возразила Алена. — А это как посмотреть. С Лериных семи – очень много. В таком возрасте кажется, что до двадцати еще жить и жить... А в твои двадцать ты не считала меня стариком, верно? Иначе не приходила бы ко мне ночью... Алена быстро взглянула на него. Герман просто констатировал факт, рассуждал. Он продолжал: — С семидесяти лет мы все тут показались бы детьми... все зависит от точки зрения. Абсолютно все. — Нет, — сказала Алена. — Умирать не хочется никому, сколько бы лет не было... — Правильно, — сказал он. — Но уж лучше я, чем ты, например, или кто другой. Корабль качнуло. Алена привычным жестом уцепилась за стол. Герман покачнулся и все так же продолжал сидеть, глядя перед собой. — Нет... — сказала Алена. — Нет. — Да, да. Все равно обо мне плакать никто не будет. Там все правильно решили. Мне лучше умереть – для всех лучше. И для меня самого. — Ты не можешь так говорить. — Это ты не можешь говорить, не зная того, что известно мне... Алена не стала спрашивать, что ему известно. Это было бы бесполезно. Она начинала уже тяготиться этим положением. Говорить о смерти ей было страшно, не говорить – неудобно, ведь она согласилась находиться рядом с ним, а, значит, и говорить с ним о том, чем ему так важно было с кем-то поделиться. Герман сидел, стиснув зубы и угрюмо глядя в одну точку. Алена не могла почувствовать его страх, его боль, его тоску. Но она могла их угадать каким-то шестым чувством. Она не смела оставлять его в таком состоянии. Он просил ее помочь, просил отвлечь его от этих мыслей, а она только усугубила все. Она должна была все исправить. Она подошла к нему, почувствовав вдруг теплую волну, нахлынувшую на нее. Герман поднял на нее глаза, потом медленно выпрямился, не спуская с нее глаз, и встал. А потом вдруг прижал ее к себе, обнял и стал целовать, торопливо, требовательно, жадно... Бушевала стихия, мощная, беспощадная и прекрасная в своем порыве. Вспышки молний ослепляли маленькую каюту, гром грозился и ворчал, тонны воды, низринувшись с неба, шумели в этом неистовом буйстве природы и, не укрощая ее, все же смягчали. Дождь шептал, и плакал, и торжествовал.

***

Алена лежала и глядела в потолок. Герман спал. Она медленно повернулась на бок и осторожно убрала его тяжелую руку со своей талии. Герман беспокойно шевельнулся, и Алена испуганно покосилась на него через плечо; нет, не проснулся. Гроза перешла в ливень. Дождь лил сплошным потоком не переставая. Тихо журчала вода в водосточных желобах. В приоткрытый иллюминатор тянуло прохладой и свежестью, по его окошечку стекали капли, и они же брызгались на пол с тихим монотонным постукиванием. Море отдаленно глухо шипело под дождевой завесой, и все звуки, казалось, слились в этот веселый шум струй, в стуке капель о палубу, о море, об иллюминатор, во всем звучал этот шепот дождя. По каюте бродили сумерки. Становилось все свежее и прохладнее. Алена лежала тихой мышкой рядом с Германом и не вставала только потому, что он моментально проснулся бы, а она совершенно не знала, о чем с ним тогда говорить. То, что случилось, ничего не изменило. Она конкретно не знала, почему поддалась ему и совсем не сопротивлялась, даже сама стала инициатором. Но это было очень просто. Он хотел получить частичку тепла напоследок, и она ему эту частичку даст, не все ли ей теперь равно? Она не думала о Максе не потому, что считала понятия о верности чушью и бессмыслицей, а просто потому, что ни разу за все то время, пока была здесь, не вспоминала о нем. Он словно перестал существовать для нее. Кусочек другой жизни переплелся с ее жизнью, и эта чужая жизнь должна была скоро оборваться. Нет, Алена не жалела о том, что сделала, – ей было просто все равно. Алена осторожно перевернулась и приподнялась на локте, вглядываясь в лицо Германа. Во сне он выглядел каким-то совсем усталым, и ей было странно видеть его лицо так близко. Алена опасливо наклонилась к нему и осторожно коснулась губами его щеки. Отчего-то тоскующее ноющее чувство сразу отпустило. Она снова улеглась, натягивая на себя одеяло. Она не заснула, только немного задремала и, почувствовав его губы на своей макушке, сначала даже не сообразила, что это наяву. Но потом он, перебирая ее волосы и заправляя их ей за ухо, коснулся губами ее щеки, так же легко, почти нечувствительно, как недавно она сама, и Алена вынуждена была признать, что это уже в реальности. Но она не торопилась открывать глаза. Она почувствовала, как Герман откидывает одеяло и, сползая в ноги кровати, осторожно, словно боясь ее разбудить, встает. Потом она почувствовала, как он тщательно и заботливо укрывает ее, и ей стало как-то... совестно, что ли? Она пробормотала, все так же не открывая глаз: — Я уже не сплю... — Знаю, — откликнулся Герман. Алена слышала шуршание одежды. Он одевался. — Я прекрасно умею различать, спишь ты или нет, — добавил он. — Откуда это? — Я раньше очень любил смотреть на тебя спящую, — ей показалось, что он слегка усмехнулся, но как-то по-доброму, с легкой издевкой. — Ты ведь не любила, когда я долго на тебя смотрел. Алене стало совсем совестно. — Прости, — пробормотала она пристыжено и взглянула на него испуганными глазами. — То есть? — не понял Герман. Он уже застегивал толстовку. Алена села, поддерживая у груди одеяло. Герман, нагнувшись, прихватил ее вещи и протянул ей, а сам удалился в душевую. Алена слышала, как к шуму дождя присоединился шум пущенной воды в маленькую раковину. Она поспешно стала одеваться. Герман вернулся в каюту, вытирая лицо полотенцем. На его коротких жестких волосах поблескивала влага. Алена замялась, не зная, что ей делать – уйти или остаться. С одной стороны, оставаться здесь было как-то неловко, ее могли уже хватиться, с другой – тут было так уютно и спокойно, так успокаивающе шуршал дождь, что уходить совсем не хотелось. Герман подошел к иллюминатору и закрыл его. Лужица дождевой воды на полу отражала сизый свет неба. Серые сумерки наполняли каюту. Герман обернулся к Алене. — Свет включить? Она покачала головой. В этих сумерках вся каюта приобретала очертания чего-то нереального, навевала какие-то странные мысли и чувства. Сейчас и Герман казался Алене совсем близким человеком, его глаза, поблескивающие в набегавшей легкой темноте, казались ей мягко светящимися. — Хочешь чаю? — спросил Герман. — Чаю? — удивленно переспросила она. — Откуда у тебя чай? Герман подошел к тумбочке и достал оттуда коробочку с чайными пакетиками и круглую банку. — Осталось от лучших времен, — пояснил он. — А тут что? — с детским любопытством спросила Алена, подходя к нему и указывая на баночку. Герман улыбнулся и протянул ей банку. — Это тоже остатки прежней роскоши. Сейчас поставлю чайник. Алена вспомнила, что у него был маленький электрический чайничек, и в эту минуту даже позавидовала ему: у курсантов отобрали все электрические приборы во имя экономии энергии, ему же, как преподавателю, а также и капитану, и докторше, и старпому было разрешено самим же капитаном все свои приборы оставить при себе. Алена заглянула в банку. Там было песочное печенье. Пусть чуть раскрошившееся, пусть его было уже немного, но это было печенье, настоящее песочное печенье в виде розеточек. Десерты такого рода на корабле стали редкостью, почти деликатесом. — Только сахара у меня уже нет, — сказал Герман. Алена махнула рукой. — Подумаешь! Печенье и так сладкое. Потом они пили чай, черный, крепкий, горячий, и закусывали печеньем. Алена с удивлением обнаружила, что легко и непринужденно болтает с ним, не чувствуя никакой неловкости. Ей было очень хорошо и отрадно, такой легкости на душе она не чувствовала уже давно. А потом она подошла к иллюминатору и стояла в голубых сумерках, глядя через залитое дождем окошечко на блестящую мокрую палубу, по которой потоками струилась вода. Герман щелкнул выключателем, и мягкий яркий свет залил каюту, скрывая резкие тени и разгоняя полумрак. Алене стало сначала как-то неуютно, но когда он подошел и приобнял ее со спины, когда она почувствовала его теплые руки у себя на талии, ей вдруг стало так тепло и радостно, что даже сердце сладко защемило от переполнявшего ее счастья. Дождь постепенно утихал, ручьи воды все еще бежали по скользкой, блестевшей в сумерках палубе, а в каюте Германа уютно горел свет.