Время не ждет

Ксения тоже встала и увела Лерочку в каюту. Алена слегка вздохнула, остановив рассеянный взгляд на Максе. Когда она проводила время с Германом, ей было спокойно, порой даже хорошо, но, оставаясь одна, она отчего-то начинала томиться по Максу и беспричинно тосковать. В последнее время ей часто недоставало Макса. Она боялась. Не Германа – о, вовсе нет! – но ужасно боялась смерти. Боялась, что будет с Германом наедине, когда он умрет, и тут же начинала бояться, что он вообще должен умереть. Это был даже не страх в прямом смысле этого слова, это была неясная, ноющая тоска. Тоска перед Смертью. Ей хотелось хоть с кем-то поделиться, хотелось, чтобы ее кто-то успокоил, назвал ее этот страх, ее тоску, глупостью, и она поверила бы, обязательно поверила. Но поделиться было невозможно. Ей было очень жаль Макса. Видеть его словно пришибленным – оттого, что она снова с Германом, – поначалу было для нее почти невыносимым. Но время шло. Ее все чаще занимали теперь собственные переживания, собственные неясные чувства, которые клокотали в ней, как магма вулкана, готовые когда-нибудь извергнуться наружу: и страх, и тоска, и какая-то странная нежность, какой она никогда не испытывала... Она взяла теперь за правило столоваться рядом с отцом – то есть там, соответственно, где обедали Герман... и Макс. Григорьев поймал ее взгляд. Алена внимательно на него глядела. Он еле заметно покачал головой и горько усмехнулся, так, как усмехался он один – буквально уголками губ. Алене самой стало горько от этой невеселой улыбки. Макс поднялся, собрал свои тарелки, прихватил пустой стакан и, кинув на нее еще один взгляд, удалился в сторону камбуза. Обед подошел к концу, многие уже разошлись, кают-компания почти опустела. Алена отхлебнула остывший жидкий чай и перевела взгляд на Германа, который сидел напротив. Герман пожевал губами и тоже взял свой стакан. Вот уже который раз они, не сговариваясь, так оставались в кают-компании, когда все расходились, и долго сидели, часто в полном молчании. Герман отпил глоток, беззвучно почмокал губами - словно то ли смаковал, то ли распробывал. — Гадость какая, — вяло заявил он. — Нам приходится экономить даже на чае. А я терпеть не могу такой вот жижи, даже чая самого не чувствуется. — Да, — сказала Алена. — А мне без сахара и молока чай не пьется... — Она усмехнулась и прибавила: — Раньше не пился. Теперь-то выбора нет. Подняв стакан, она глядела поверх него на Германа, точнее на его руку, в которой он держал стакан с чаем. Сильная мужская рука, небрежно закатанный по локоть рукав черной рубахи навыпуск, крепко сбитая, узкая кисть, длинные тонкие пальцы, как в тиски захватившие толстое граненое стекло стакана. Сейчас эта рука еще крепкая, сильная, пальцы еще гибкие, цепкие, но скоро утратят свою ловкость, скоро мышцы, сухожилия перестанут повиноваться, и рука эта повиснет, как плеть, и все это тело, крепкое, жилистое, все собранные, упругие узлы мышц, готовые сейчас к броску, размякнут и больше никогда не сожмутся... Алена, замерев, неотрывно глядела на эту мужскую руку, покрытую черными волосами, и странные, пугающие мысли мешались и путались у нее в голове с невольным восхищением этой рукой, этими мускулами – этой выдержкой, мужеством, с которым Герман ждал конца. Герман посмотрел на нее внимательно, со странным, непонятным ей выражением, и Алена отвела взгляд, уставилась в бледно-янтарный чай, и губы ее подрагивали то ли от жалкой улыбки, то ли от горькой складки, в которую кривились. Из камбуза выплыла Надежда и принялась вытирать стол, за которым они сидели, – он был первый по счету от камбуза. Тряпкой тетя Надя работала быстро и ловко, точными, отточенными многолетней практикой движениями планомерно выбрасывая руку вперед и сгребая обратно к себе. Алена убрала руки и слегка откинулась назад. Герман приподнял руки и ждал, когда их можно будет опустить обратно. — Ну, как? — весело, отрывисто спросила тетя Надя. — Как обед? Есть можно? — Каждое слово сопровождалось рывком тряпки. — Можно, — милостиво снизошел Герман и раздвинул губы в улыбке. — Все было очень-очень вкусно, — поспешила уверить Алена. Тетя Надя расцвела улыбкой. — Вот и замечательно. Она взялась за следующий стол и с той же энергией стала проворно орудовать тряпкой. Алена наблюдала за ее плотной фигурой в фартуке, ловко снующей в проходах. — И все-таки такой чай никуда не годиться, — сказал Герман, пристально глядя в стакан у себя в руке и делая им круговые движения, отчего жидкость начинала болтаться. — Слишком уж слабый. Тетя Надя выпрямилась и энергично оправила цветастое платье на груди. — А что же ты хочешь? — воинственно отозвалась она. — Где ж запасы этого чая-то брать, а? Может, подскажешь? Раздраженно смахнув крошки с последнего стола, она вновь подошла к ним и нависла, подбоченясь и уперев руки в бока. — Много, ох как много вас таких умных. Все от меня требуют, требуют, а я-то где возьму? — Извини, Надежда, — примирительно сказал Герман. — Я все прекрасно понимаю. Просто не удержался. С языка сорвалось. — Ох, да ладно, — махнула рукой тетя Надя, совершенно успокоившись. — Это полбеды. — Она присела рядом с Аленой и вполоборота повернулась к столу. — Пока-то запасы еще есть, но вот что дальше будет? — Она нагнулась и доверительно поглядела на Ворожцова. — Дальше что? Такую ораву кормить нужно. — Ксения постоянно говорит, что, питаясь рыбой, водорослями и всем тем, что есть в океане, мы вполне можем прожить, — вмешалась Алена. Тетя Надя только досадливо отмахнулась от нее. — Мужиков, милая моя, водорослями не прокормишь. — Что верно, то верно, — отозвался Ворожцов, усмехаясь. — Вся эта болтовня про водоросли – полнейшая чушь, — закивала тетя Надя. Алена промолчала. Ее в разговор не принимали. Ее посчитали глупенькой наивной девочкой. Тетя Надя тем временем продолжала: — И все-таки, что же нам делать? — Она удрученно поцокала языком. — Юра не говорит ничего, отмалчивается, стервец, но план-то у вас есть? — План, — хмыкнул Ворожцов, передразнивая ее. — Ну не план, соображения там всякие, — она неопределенно повела рукой. — Я ведь не дура, понимаю, что все, о чем Ксюша говорит, – это не дело. Отговорки только. Чай, не вчера родилась. Но вы ведь нашли уже выход? Она глядела на Германа в ожидании, полным надежды, смешанным с каким-то робким преклонением, что, впрочем, было неудивительно: тетя Надя свято верила, что выход они непременно нашли. Иначе и быть не могло. Но Герман в ответ только медленно покачал головой. Тетя Надя коротко вздохнула и поднялась. — Заболталась я. Вон, не слышно, чтоб Орлуша посуду мыл – опять бездельничает, видно. Она медленно двинулась в сторону камбуза, огорченно и потеряно покачивая головой. Потом подняла голову. Может, это пока секретно? Не может быть, чтобы не нашли выхода. Алена зачем-то взяла ложечку и, опустив ее в полупустой стакан, принялась болтать ею. «Да, — подумала она, провожая взглядом тетю Надю, — да, надежда – это последнее, что у нас осталось. Вырвать надежду у человека нельзя. Никогда. Единственное, что нам осталось – надеется изо всех сил». Она поглядела на Германа, и глаза ее влажно заблестели. «Я тоже надеюсь. Все мы надеемся». А Герман вдруг резко опустил стакан. Раздался глухой стук, и жидкость в стакане всколыхнулась. —Да плевать мне на их проблемы, — зло процедил он. Алена удивлено и укоризненно взглянула на него. — Что ты такое говоришь? Он молча поднялся. Лицо его было хмуро. — Идем, — только и бросил он. Алена безропотно последовала за ним. Иногда на Германа накатывала вдруг безудержная, необъяснимая злоба. Алена знала, что в это время лучше оставить его в покое, и молча плелась за ним. Когда такой своеобразный «приступ» проходил, Герман никогда не касался его в разговоре, но Алена знала, что он благодарен ей за то, что она не покидала его в эти минуты. Когда она была рядом, ему было легче справиться с собой. Они зашли в его каюту, где он прихватил свою папку, в которой были материалы на этот урок по выживанию, потом направились в учебный класс. За все это время Герман не проронил ни слова и только с откровенным остервенением швырнул папку на стол. В этот раз Алена не смогла удержаться и смерила его нескрываемо неприязненным взглядом. Ей противны были эти «приступы», в которых словно прорывалась наружу его угрюмая, опасная в своей ненависти ко всему сущность, и она ничего не смогла с собой поделать, хоть и понимала, что они оба будут потом раскаиваться. Герман, заметив ее отвращение, только осклабился в неприятной, злой ухмылке. — Мне нужно пойти проведать Леру, — сказала Алена, сдерживаясь. — Ксения отвела ее в каюту, но не может же она сидеть с Лерой все время. И, не дожидаясь ответа Германа, она выскользнула из класса. Его лицо, мрачное, озлобленное неизвестно на что – он, наверное, и сам не смог бы сказать, откуда взялась эта злоба, – это лицо все еще стояло у нее перед глазами. Алена презрительно скривила губы и пнула стену. Она неспешно пошла по холодным затемненным коридорам. Обогнув железное ведро, в котором плескалась мутная грязная вода, она свернула за угол и наткнулась на Макса, который драил пол. Макс разогнулся и насмешливо, но совершенно беззлобно отсалютовал ей шваброй. — Что, стукачка, проверяешь, как идут работы? — Он небрежно вытянулся по стройке «смирно». — Докладываю, товарищ дочь капитана. Алена засунула руку в задний карман шорт и прислонилась спиной к стене. Чуть заметная улыбка тронула ее губы. — Вольно, товарищ сын старшего помощника капитана. Макс вгляделся ей в лицо. — Стукачка, что-то случилось? — Совершенно ничего. —Ты расстроена, да? — Вовсе нет. Он покачал головой. — Не умеешь ты врать. Алена молчала. «Какой контраст, — мысленно усмехнулась она. — Чего меня тянет вовсе не к нему?» Макс подошел к ней и с глубоким сожалением спросил, впрочем, вовсе не надеясь услышать ответ: — Это он тебя расстроил? Потом добавил с горечью: — Зачем ты к нему вернулась? Зачем? Он изводит тебя, мучает. Алена грустно усмехнулась. — Это ненадолго. — А, — только и махнул Макс рукой. — Хочешь мучиться – мучайся. Все равно я ничего не могу сделать. «Да, мучаюсь, — подумала Алена, — да, мне бывает тоскливо и иногда становится совсем невмоготу. Но я все равно к нему возвращаюсь. И сейчас вернусь; даже к Лере не пойду». — Скоро это закончится, — сказала она. — Скоро я стану совсем прежней, и все станет прежним. — Да, — сказал Макс. Ни он, ни она в это не верили.

***

Алена зашла в свою каюту, и в нос ей ударил резкий запах лака. Изящным движением поставив ногу на стул, Вика красила ногти. Иры в каюте не было. Дав лаку немного подсохнуть, Рутковская убрала правую ногу и поставила левую. Алена без сил опустилась на кровать, потом, склоняясь на бок, легла, поджала под себя ноги и на мгновение превратилась в потерянного ребенка. — Зачем ты это делаешь? — наблюдая за соседкой, бесцветным голосом спросила она просто для того, чтобы не молчать. — Крашу ногти? — удивленно переспросила Виктория, не отрываясь от своего занятия. — Что за глупые вопросы? Когда ты успела так одичать, подруга? — Но ведь лак скоро закончится, а нового ты нигде не достанешь. Не лучше ли поэкономить и пользоваться им только в особых случаях? Вика закончила с левой ногой и чуть откинулась назад, чтобы лучше видеть результат. Результат пришелся ей по душе, и она удовлетворенно хмыкнула. Потом, осторожно ступая почти на одних пятках, подошла к Алениной кровати и присела на край. — Знаешь, деточка, — сказала она, покачивая ногой, — иногда надо просто жить сегодняшним днем, не глядя ни в прошлое, ни в будущее. Прошлое уже прошло, ты его не изменишь, а будущее может и не наступить. А это, согласись, как нельзя лучше подходит к нашей ситуации. — Но ведь надо думать о будущем, — слабо возразила Алена. Вика снисходительно усмехнулась. — А если его нет? Нет будущего? — Почему нет? — шепнула Алена и горестно вздохнула, отворачиваясь и утыкаясь лицом в мягкую прохладность подушки. — Хотя, неважно. Просто нет. Ты права. Ты опять права. — Да что с тобой в последнее время? Алена не ответила. Да и что она могла ответить? «Просто у одного человека, который мне, наверное, дорог, уже нет будущего и никогда этого будущего не будет, да и не может быть»? Недоуменно пожимая плечами, Вика встала и вернулась к своим лакам. Алена слышала, как негромко и сухо позвякивали, ударяясь друг о друга, убираемые в косметичку флакончики. Потом около нее раздался звук шагов, мягко затворилась дверь и стало совсем тихо. Алена лежала, свернувшись калачиком, как когда-то в детстве. Солнечные лучи косыми полосами заливали каюту. Ничто не нарушало сонной полуденной тишины. Мысли Алены текли так же неторопливо и плавно. «Нет будущего, — рассуждала она как-то отстраненно, хотя только что поняла, что это напрямую касается лично ее. — Нет будущего. Вот время течет и течет. Герман сейчас занят в капитанской рубке, или снова о чем-то серьезно говорит с Ксенией, а время сочится сквозь пальцы и уплывает в никуда. — Она не раз уже замечала их, стоявших где-нибудь в укромном уголке, склонив друг к другу головы и что-то вполголоса обговаривая. Лица при этом у обоих каждый раз были очень серьезные и хмурые. Однажды ей показалось, что Ксения настойчиво уговаривает Германа, но тот властно прервал ее. Тогда Алена подумала, что вот и над Ксенией Герман имеет своеобразную власть. — Как странно и невероятно звучит то, что совсем в скором времени Германа не станет...» — И тут ее равнодушие как рукой сняло. Совсем не станет. А она останется одна. Да, одна. Алена как-то незаметно для себя вдруг окончательно решила, что не вернется к Максу. Не сможет. Слишком многое произошло с тех пор. Слишком многое изменилось, слишком сильно изменилась и она сама. Зачем, зачем он все рассказал, зачем заставил быть с ним?! Он думал только о себе, он боялся одиночества, а скоро в одиночестве останется она. Он совсем не заботился о том, что это может оказаться для нее непосильным испытанием!.. Нет, нет! Все правильно, все верно. Человек никогда не должен остаться в одиночестве на пороге смерти... Алена тихо заплакала.

***

Алена поднялась на палубу. Он стоял здесь, подальше ото всех. Сизый день навевал на него насмешливую, ленивую меланхолию. Он искоса наблюдал за ней, когда она, направившись к нему, столкнулась с Максом. Макс сделал шаг влево, она, одновременно с ним, – тоже. Макс ступил вправо, она – тоже вправо. Макс рассмеялся. Алена тоже весело и ласково улыбнулась ему. Они разошлись, потом одновременно оглянулись. Макс как-то сразу сник, и лицо его стало замкнуто – он понял, что Алена шла к Герману. Она, облокотившись рукой о перила бортика, провожала Макса печальным взглядом. — Тебе его жалко? — спросил Герман. — Жалко. А тебе? — Нет. Больше Алена не спрашивала. — Я часто в последнее время вспоминаю прошлое, — сказал он немного погодя, и в голосе его послышалась усмешка. Но Алена не глядела на него и не могла сказать, усмехался ли он на самом деле. — Зачем вспоминать? — раздраженно спросила она; для нее только вспоминать о некоторых воспоминаниях было мучительно. — Что было, то прошло. — Мне только и остается, что вспоминать. И, знаешь, от этого можно с ума сойти. — Ну так не вспоминай. — Отчего же? Вот помнишь, как комично началось наше знакомство? — Не помню, — бросила Алена. Именно воспоминания, следующие вереницей за этим, как он выразился, «знакомством», были ей особо мучительны. Ей заведомо не нравился этот разговор. Она не любила, когда Герман вдруг становился иронично-циничен. — А ты вспомни. Это же очень забавно, а? Она не ответила. — Забавно, — продолжал он. — Разве не забавны были твои метания? От меня – к Максу. Он сухо, надрывно рассмеялся. Казалось, ему доставляет удовольствие мучить ее и одновременно словно издеваться над собой. Алена терпела. Ей вдруг пришла в голову такая мысль, что она сама готова была рассмеяться истеричным смехом. — А как эпично мы с тобой расстались, верно? Угрозы с моей стороны, слезы и порыв навстречу другому – с твоей. Как в кино. Алена прямо взглянула ему в глаза, но губы у нее кривились в насмешливой улыбке. — Будь на твоем месте кто другой, я бы подумала, что ты сейчас просто приревновал меня к Максу, вот и плюешься ядом. — Ты еще скажи, что все тогда могло быть иначе. — А если скажу? — Отчего-то она сильно заволновалась. Эти воспоминания встали перед ее глазами, и вновь она чувствовала все то, что тогда пережила. И Макс – зарождение новой, волнующей любви, и Герман – увядание старой влюбленности, – все смешалось. На миг она возвратилась в прошлое. — Помнишь твои слова о том, как сильно ты меня любил? — Не было настоящего, не было будущего, она помнила в этот момент только эти слова. Тогда она им верила, хоть и оттолкнула его, и сейчас они снова встали перед ней, отчего-то заставляя ее то ли плакать, то ли смеяться. — Почему же ты молчишь? Почему не ищешь оправданий, не раскаиваешься, хотя я готова тебе поверить? Почему лицо твое бесстрастно и глаза холодны? Почему не говоришь, что любовь ослепила тебя тогда и ты тогда не сознавал, что так только оттолкнешь меня? Она говорила бессвязно, но Герман понял. Только, теперь, когда взволновалась она, он был холоден. Он добился того, что она вернулась в прошлое, но теперь, казалось, это было ему безразлично. — Я должен так говорить, потому что тебе хочется это услышать, потому что так принято? Не хочешь, чтобы я молчал? Я скажу. Все как есть скажу, только потом не обижайся. Я ведь умолял тогда тебя ко мне вернуться. Я не был ослеплен – такие, как я, уже ни от чего не могут потерять голову. Я прекрасно осознавал, что тебя не вернуть таким способом – ты думаешь, я мало жил, чтобы не научится разбираться в людях? Я знал, что тебя не вернуть. Эти слова подействовали на Алену как ушат холодной воды. — Раз уж мы начали вспоминать все это, дойдем до конца. Помнишь, что было после того, когда мы с Максом оказались в лодке? Как было все трогательно. Но что-то слишком на фарс смахивало. А потом объявился я. Смешно. Алена не выдержала. — И тебя сильно задело это? — ехидно осведомилась она. — Я эгоист, Алена. — Ты дурак, — раздраженно сказала она. — Ну-ну, — сказал Герман. — Не будем ссориться.

***

С этого дня все пошло вкривь и вкось. Два дня, или три – какая разница? – Алена говорила с Германом, сидела с ним рядом, но чувствовала себя совершенно чужой к нему. Она старалась разговаривать как обычно, тепло, весело, и Герман не замечал – быть может, просто не показывал вида? – внезапного ее охлаждения. Улыбка теперь у нее была приклеенная, почти вымученная, а в душе словно покрылось все изморозью. Она страдала от этого, но ничего не могла с собой поделать. А Герман ни разу ее не приласкал, ни намеком ни о чем не обмолвился, словно давая ей самой решать, чем все закончится. А она не могла. Вот и сейчас Алена сидела у него в каюте, уперев взгляд в иллюминатор, и молчала. Изредка они перебрасывались какими-то словами, но потом снова замолкали. Она перевела взгляд на будильник, стоящий на полочке над столом. — Поздно уже, — сказала она апатично. — Скоро отбой. Я пойду. — Отбой не скоро, — возразил Герман, впрочем, совершенно равнодушно. Алена давно поняла, что он никогда и ни за что не задержит ее даже словом, но сейчас это было не к месту. Ей хотелось, чтоб он задержал ее, хоть намеком бы показал, что все в порядке, все как раньше. — Леру надо еще уложить, — сказала она, пытаясь придать голосу хоть теплоту. — Тогда спокойной ночи. — Спокойной ночи. Алена вышла, прикрыв за собой дверь. Ей было тяжело. Она хотела – видит Бог, хотела вести себя так – да что там вести – чувствовать! – как раньше, но отчего-то никак не выходило. Она ведь уже не сердилась на него, не дулась, а все равно ничего не получалось. Словно между ними раз – и выросла какая-то непреодолимая преграда, а всю теплоту сдуло сквозняком. Она быстро пошла в каюту отца, отгоняя тоскливые мысли. Лера, конечно же, и не думала ложиться. Алена для вида пожурила ее, оттащила от игрушек – Лерочка закатилась пронзительным восторженным визгом, потом заливисто весело рассмеялась. Алена пощекотала ее, выдавив улыбку, а затем приказала отправляться чистить зубы. Уложив, наконец, сестренку, она побрела в свою каюту. И Вика, и Ира уже давно приготовились ко сну и теперь сидели у Иры на кровати в ночных майках и трусах и о чем-то беззаботно болтали. Когда Алена вошла, Ира встревожено поглядела на нее. — Мы тебя давно хотели спросить. У тебя что-то случилось? Ты чего такая подавленная последнее время? С Максом опять поругались? Алена только отмахнулась и молча повалилась на кровать. В глазах щипало. — Э, нет, — сказала вдруг Вика. — Что – нет? — не поняла Зябликова. — А, не важно. Не бери в голову, — беззаботно откликнулась Рутковская. Алена повернула голову и поглядела на нее; ей вдруг показалось, что Вика все понимает, что это «э, нет» относилось к Ириным словам про Макса. Чушь. Алена мотнула головой и снова улеглась. Не может этого быть. Вика, конечно, не пустоголовая кокетка, какой любит прикинуться (мозги у нее определенно есть, с этим не поспоришь, и Алена в этом не раз успела убедиться), но не может же она так правильно догадываться... Нет, определенно не может. Она поворочалась еще немного и вскоре провалилась в тревожный беспокойный сон.

***

Алена шла по кораблю и заглядывала в каждую каюту. Она искала Германа. Ей надо было его найти во что бы то ни стало. Зачем она его искала, она не могла сказать, но искала упорно, словно ничего не случилось. Мелькали лица, часто ей незнакомые, и поначалу она у каждого спрашивала, где Герман, но все как один удивленно смотрели на нее и отвечали, что здесь нет никакого Германа и никогда не было. Алена все сильнее пугалась и шла все быстрее, почти бежала, мимо все мелькали какие-то лица, но она уже не останавливалась и ни у кого ничего не спрашивала. Она отчаянно рванула дверь в каюту Германа и оказалась в какой-то большой комнате, отдаленно напоминающую большую комнату квартиры, в которой она когда-то жила с семьей. Комната была завалена драпировками и тканями и почему-то была без окон. Из сумерек выступила чья-то фигура, и Алена сначала испугалась, а потом поняла, что это Вика. Она кинулась к ней. Вика странно улыбнулась и сказала совсем не своим голосом: «Я все знаю. Я знаю все обо всем». — «Где Герман? — закричала Алена, но получился тихий-тихий шепот. — Где Герман? Где Герман?» — «Я все знаю», — сказала Вика и опять улыбнулась. Это оказалась не его каюта. Алена выбежала вон и закрутилась, потерялась в темных коридорах, которые почему-то все удлинялись и удлинялись, и выхода из них не было видно. С каждым мгновением ей все важнее было найти Германа, найти просто для того, чтобы убедиться, что он здесь, на корабле, что он никуда не исчез. Она бежала и бежала, и липкий ужас окутывал ее, сковывал ее движения. И вдруг Алена поняла: Германа надо искать в санчасти, и непременно надо было туда попасть сейчас, потому что она знала, что потом не успеет. Она путалась в коридорах, сворачивала и оказывалась на том же самом месте, снова бежала, а сердце ее отчаянно колотилось о грудную клетку, и дикий ужас все цепче оплетал ее, стремительно накидываясь со всех сторон. Она пробежала мимо библиотеки, но библиотека была не несколькими стеллажами, а дверью, ведущей в комнату, заваленную книгами. Рядом с библиотекой была санчасть, Алена это знала и ничуть не удивилась, и ей показалось совсем естественным, что она долго бродила вокруг стеклянных окон и никак не могла найти дверь и заглянуть в санчасть через стекла тоже никак не могла. Наконец она нащупала ручку двери и оказалась в санчасти. Но там Германа не было. Там была только Ксения. Алена поняла, что опоздала, и ей стало очень страшно, она вся затряслась, как от озноба. Ксения деловито повернулась к ней. В руке у нее была какая-то баночка с мазью, а, может, с таблетками. «Ты ищешь Германа?» — серьезно осведомилась она, быстрым деловитым шагом подошла к письменному столу и открыла толстую тетрадь. Водя пальцем по страницам, она бормотала: «Пятьсот второй... пятьсот пятый... Вот, нашла: пятьсот девятый». — «Что – пятьсот девятый?» — «Германа здесь уже нет, — пояснила Ксения. — Все о нем уже забыли. И ты скоро забудешь. Хочешь забыть быстрее?» — она указала все на ту же баночку. Алена отчаянно замотала головой и осела на пол, прижимаясь спиной к холодной стене. Ксения наклонилась к ней. «Возьми», — она настойчиво протягивала ей таблетку. Алена замотала головой и вжалась в стену, обхватив колени руками. «Нет! — закричала она. — Нет!» — «Ну нет так нет, — сказала Ксения Ириным голосом и встряхнула Алену за плечи. А потом добавила: — Алена-а!» Алена дернулась и... проснулась. Слезы заливали ей глаза, и холодный дикий страх электрическими разрядами гулял по коже. Над ней склонилась заспанная Ира. Алена всхлипнула и еще отчаяннее залилась слезами. Все это сон. Просто сон. — Ален, — растеряно позвала Ира и потрепала ее по плечу. — Кошмар приснился? Алена кивнула и села на кровати. — Я проснулась, — сказала Ира, — ты всхлипываешь, стонешь и вскрикиваешь: «Нет! Нет!» — Прости... что разбудила... — Да ничего... Ты как? Нормально? Алена снова кивнула. Ее трясло. — Д-да... — Ну... тогда я пойду спать? — нерешительно сказала Ира. Алена вскочила и стала шарить в темноте. — Ты куда? Алена натянула шорты и, прежде чем выскользнуть за дверь, попросила: — Ты только никому не говори, ладно? — О чем не говорить, Ален? — донесся до нее приглушенный голос Иры, но она не ответила. Она быстро шла по спящему кораблю. Тускло мерцали ночные притушенные желтые лампы. Было тихо. Алена все еще дрожала и на ходу вытирала слезы, которые продолжали струиться по щекам. Она тихонько проскользнула в каюту Германа, бесшумно подошла к его кровати и, затаив дыхание, склонилась над ним. Она слышала и чувствовала его дыхание. Протянув руку, она зачем-то легонько дотронулась до его немного колючей щеки и осторожно провела по ней пальцами, словно гладила. Он живой. Он здесь. Он никуда сейчас не исчезнет. Здесь. Живой. — Алена... — в крайнем удивлении Герман привстал на локте. Она совсем забыла, что спит он очень чутко. — Ты... ты что здесь делаешь? Алена смотрела на него. Он протянул руку и коснулся ее мокрой щеки. — Ты плачешь? Это слезы так блестят? В следующий миг он притянул ее на кровать и осторожно прижал к себе. Алена молчала, сильнее утыкаясь носом ему в шею и крепче прижимаясь к нему. К теплому, живому. — Почему ты плачешь? — Герман укрыл ее одеялом. Он не сказал ни слова о том, что она ночью пришла в его каюту вся в слезах. Алена сжалась в комочек в его теплых объятиях. — Мне... мне приснилось... — Она не могла сейчас сказать этого. Герман был здесь, и этим было все сказано. Алена не знала, понял ли Герман или нет, но больше он ничего не спрашивал. Просто гладил ее по волосам, словно убаюкивая, и молчал. — Герман... — негромко окликнула вдруг она. — М-м? — Мы не должны... слышишь, никогда не должны с тобой ссориться... Я ни за что больше не буду с тобой ссориться... — Да разве мы ссорились? — посмеиваясь, шепнул он. — Ссорятся только дураки, влюбленные и дети... Спи... спи и ни о чем не думай. Какие же мы глупые, подумала она, погружаясь в сон. Она не заметила, как уснула.