***
Алена зашла в душевую и тотчас поймала свое отражение в небольшом зеркале, висящем над раковиной. Немного наивное выражение, придававшее ее лицу какую-то детскую непосредственность, еще не совсем проснувшиеся глаза, ореол запутанных каштановых волос и пухлые губы. Алена подмигнула своему отражению и пустила воду. Умывалась она с какой-то поистине томной, царственной медлительностью. Она наслаждалась самим процессом и своим одиночеством, от коих давно уже отвыкла на корабле, чувствуя поистине детское удовлетворение от того, что не надо было это делать в спешке, что рядом никто не толпится, не гогочет. Герман подошел к ней и положил руки ей на плечи. Алена выпрямилась, откинула волосы и прислонила голову к его плечу, чуть запрокинув ее назад. Не сговариваясь, они молча смотрели на свое отражение в зеркале. Маленькое, простое, ничем не ограненное, зеркало отражало лишь их с головы по грудь. Герман, сцепив руки в замок, прижимал Алену к себе. Она давно заметила, что с тех пор, как они вместе, он все чаще старается обнимать ее, касаться хоть ее волос, словно прикосновения к ней ему жизненно необходимы, словно он напоследок хочет как можно больше чувствовать ее тепло – тепло единственного человека, который пытается скрасить его тоскливое одиночество... Он осторожно перебирал пальцами ее волосы. — Какая ты красивая... Герман прижался губами к ее шее, и Алена сильнее откинула голову и закрыла глаза, разрешая ему себя целовать, упиваясь его поцелуями. Он потянул ее за собой и повлек обратно в каюту.***
Алена потянулась и сшибла что-то с прикроватной тумбочки. Перевернувшись на живот, она сунула руку под кровать и, нащупав что-то, потянула руку обратно. — «М. Ю. Лермонтов. Избранное», — прочитала она. — Решил напоследок перечитать что-нибудь, — пояснил Герман. — Не смей, — звенящим голосом приказала Алена. — Не смей. — Что? — Слово это произносить. — Какое? — Сам знаешь. — Напоследок? Не буду, только не сердись и не плачь. — Обещаешь? — Да, — сказал Герман. — Тогда давай я почитаю вслух, а? Герман поудобнее устроился и заложил руки за спину. — Почитай, — согласился он с улыбкой. Алена пролистала книжку. — Смотри, — вдруг сказала она. — Мы это в музыкалке учили. — Ты ходила в музыкальную школу? — Да. На фортепьяно. На четвертом году бросила. — Неужели Лермонтова учат в музыкальной школе? Никогда бы не подумал. — Да тут совсем немного. Два четверостишия. «Из Гете». Романс, кажется. — Спой, — попросил он. Алена поспешно замотала головой. — Нет, нет. — Спой, светик, не стыдись. Ну пожалуйста. — Нет. — Почему? — Не хочу. Герман отобрал у нее книжку и пробежал глазами стих. Потом кинул книжку ей обратно и снова откинулся на подушку. — Это по крайней мере глупо, — раздраженно бросил он. — Хорошо, — сказала вдруг Алена. И тихо, неуверенно напела, на ходу припоминая мелодию:Горные вершины Спят во тьме ночной; Тихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы... Подожди немного, Отдохнёшь и ты.
— Все правильно, — тихо сказал Герман.***
Алена взглянула на часы и спохватилась: — Пора уже. Когда она взялась было за ручку двери, Герман остановил ее. — Погоди. Отстранив ее, он приоткрыл дверь и выглянул, затем распахнул дверь шире: — Можешь идти. Алена улыбнулась: — Какая конспирация. Герман пожал плечами. — Это только ради тебя. Ты подумала о том, что скажут, если увидят тебя со мной вот так? Что скажут твой отец, Макс? Алена вздрогнула. — Об этом не беспокойся... Все равно все уже все заметили. Да я и не буду скрываться. — Как хочешь, — отозвался он. Наклонившись, он легко коснулся губами ее щеки и, не оборачиваясь, пошел по коридору. Алена развернулась и быстрым шагом направилась в другую сторону, к своей каюте. В коридорах она никого не встретила, что было неудивительно: во время завтрака корабль словно вымирал. Поспешно переодевшись, она взглянула на часы. Впритык. Алена прихватила волосы резинкой и направилась в кают-компанию. Завтрак был в самом разгаре. Она подошла к камбузу. Тетя Надя вручила ей ее порцию. — Ты чего это так опоздала? Я уж волноваться начала: нет тебя и нет. Алена смущенно улыбнулась. — Больше опаздывать не буду, честное слово. — Ну-ну, — покачала головой тетя Надя и вдруг подмигнула ей. Пробираясь к своему месту, Алена отыскала глазами Германа. Он даже не думал смотреть в ее сторону. Садясь напротив него, она снова взглянула на него, пряча улыбку. Герман на миг встретился с ней глазами и, усмехнувшись, отвернулся. — Как ты себя чувствуешь? — окликнул ее отец. — Нормально, — несколько оторопело отозвалась она. — Голова прошла? — Что? — Голова. Ирина сказала мне, что у тебя побаливает голова и ты, может, не придешь. Алена мысленно поблагодарила предусмотрительную Иру. — Прошла, пап, — уверила она. — Все в порядке. — Все-таки зайди потом к Ксении, — посоветовал он. — Ладно, ладно, не переживай. — Алена посмотрела на Ксению, и доктор лукаво улыбнулась ей краешками губ. После завтрака, пока оставалось еще время до занятий в учебном классе, Алена решительно направилась на поиски Макса. Вчера ночью все встало на свои места. Она должна поставить точку и этим прекратить мучить Макса неизвестностью и слабыми надеждами. Она любила Германа. Любила странно, совсем не так, как представляла себе любовь и как влюблялась раньше, но эта любовь, развившаяся постепенно из жалости и чувства вины, поначалу нерешительная, пугливая, не верящая сама себе, расцвела в ней и окончательно ее изменила. Неужели прав был Герман, когда говорил, что любовь строится постепенно, словно по кирпичикам? Как давно это было, как давно!.. И все же, отыскав, наконец, Макса, она не знала, как сказать ему. Он долго глядел в ее бледное, серьезное лицо, на подрагивающие губы, во влажные глаза, и понял сам. — Я больше не буду вам мешать, — сказал он с горькой усмешкой. — Я исчезну для тебя. На корабле сложно исчезнуть. Сложно не видиться, даже если этого хочешь, да? Но я попробую. Алена, наконец, смогла разомкнуть губы. — Не надо, — сказала она голосом, который дрожал от слез. — Не надо. Ты не исчезай, только прости меня. — Как я могу тебя не простить? — сказал он. — Разве ты виновата? Никто не виноват. Он смотрел на нее с нежностью и невыразимой печалью, смотрел так в последний раз, больше такого взгляда себе не позволит. Алена почувствовала, как по щекам катятся слезы. «Почему? — думала она. — Почему вечно кто-нибудь страдает? Когда это кончится? Сейчас больно Максу, и сейчас больно мне, а скоро мне будет еще больнее. Когда же это кончится?» Он подошел и ладонью стал стирать ее слезы. — Не смей реветь, стукачка, — приговаривал он, а у самого тоже дрожал голос. — Не смей реветь из-за меня. Я за твои слезы любого готов убить, но что мне сделать, если ты плачешь из-за меня? Алена молча прижалась к нему. В последний раз. — Запомни, — горячо шептал он, — ты всегда можешь рассчитывать на меня. Всегда. Чтобы не случилось. — Не говори так. Скоро все пройдет. Забери свои слова. Я не приму их. Скоро все пройдет. — Нет, — упрямо повторил Макс. — Не лишай меня хоть этой последней утехи – помогать тебе быть счастливой. — Никто мне в этом не может помочь, — прошептала Алена, отстраняясь от него. — Никто.***
«Ах, надо закончить это прямо сейчас! — с отчаянием думала Ксения. — Немедленно! Поставить точку, чтобы потом больше не мучиться». Она глубоко вздохнула, беря себя в руки, посидела немного и, рывком поднявшись, широким шагом вышла из своей каюты. Она уже привыкла принимать серьезные решения. Когда металлически загудела дверь, захлопнутая с излишней поспешностью, Ксения подумала, что, возможно, она опять слишком горячится. Жизнь заставила ее, неуверенную, тонкую по натуре, стать решительной и категоричной. Она постоянно теперь должна была принимать серьезные и трудные решения, причем, хотя и считалось, что она решает все не одна, помощь была чисто номинальной. Она загибалась под этим грузом ответственности, но она была сильной, иначе не взяли бы ее в «Александрию», причем под такую ответственность. Поэтому она все терпела. Но чем дальше она шла, тем быстрее таяла уверенность в том, что она поступает правильно. Ксения не была намерена отступать, она заставляла себя идти, как заставляла в последнее время делать многое. Это уже вошло у нее в привычку. И все же перед дверью каюты номер пять она замялась, не постучала решительно, как было запланировано в эту бессонную ночь, когда она лежала и думала, думала, иногда даже всплаквая. Идти? Не идти? Может, проще уйти сейчас, сбежать прочь отсюда и забиться в санчасть, как испуганный зверек прячется в нору? Это будет проще. Проще сейчас. А потом станет еще тяжелее. Ксения это знала. Значит, надо. Сейчас. Закусив губу, она подняла руку и... не постучалась. Помощь пришла совершенно неожиданно. Ее робко окликнула белокурая курсантка. Ксения испустила вздох облегчения и все же ужасно огорчилась: ведь она наконец-то собралась с силами. Девушка посмотрела на нее с недоумением. — Что? — спросила Ксения. — Я хотела попросить таблетку от головной боли. — Хорошо, идем в санчасть, — сказала Ксения, продолжая стоять около двери и не двигаясь с места. Курсантка сделала шаг, потом нерешительно остановилась и затравлено глянула на Ксению. Доктор едва слышно вздохнула и, взяв себя в руки, улыбнулась девушке и направилась в санчасть. С любопытством взглянув на дверь каюты, девушка поспешила следом. — Так, температуры нет. — Ксения убрала градусник и раскрыла шкафчик с медикаментами. — Вот, держи, — она протянула курсантке таблетку в полиэтиленовой обертке. — Запей ее водой и полежи. Чем больше выпьешь воды, тем быстрее подействует. — Спасибо. — Девушка поднялась с кушетки. Ксения вышла сразу следом за курсанткой. Она была решительно намерена закончить дело, которое прервала девушка. В этот раз она не колебалась и постучала сразу и почти уверенно. — Войдите, — откликнулся Герман сразу. Она вошла и, тщательно прикрыв за собой дверь, встала на пороге. Герман лежал на кровати и читал. При ее появлении он сразу отложил книгу и поднялся, но в его глазах промелькнуло плохо скрытое разочарование. Ксения сморгнула. Она знала, кого он ожидал увидеть, и ей почему-то стало обидно. — Лежи… — начала она было, но он грубо оборвал ее: — Я живой пока. Нечего меня в могилу раньше времени загонять. — Прости… — смущенно выдохнула Ксения, хотя не видела в этом "лежи" ничего плохого. — Ничего. Просто запомни на будущее: не надо вести себя так, будто я присмерти. Я и сам это знаю, в напоминании не нуждаюсь. Садись, — он указал на стул около стола. Ксения села. Герман выжидающе смотрел на нее. — Как ты себя чувствуешь? — смалодушничала она, прикрываясь этим вопросом. Это, конечно, беспокоило ее, но больше тревожило совсем другое. — Прекрасно, — с холодцой в голосе ответил он. — Нет, нет! — поспешно сказала Ксения. — Я спрашиваю не как врач… как человек. Герман немного смягчился. Ей было и отрадно и больно видеть его сейчас. Он продолжал внимательно смотреть на нее своими темными глазами, и в этих глазах сквозила смертная тоска. Она знала, что он похудел, что его все чаще мучают боли. Знала также, что все это скоро закончится… — Спасибо, — сказал он после продолжительного молчания, и Ксения сначала не поняла, к чему относится это «спасибо», но потом догадалась. Ей вдруг стало очень грустно. — А теперь, — сказал он, — выкладывай, зачем пришла. — Ты не веришь, что я могла прийти просто так? — Верю. Но в этом случае у тебя было бы совершенно другое лицо. Ксения вздрогнула и поспешно отвернула голову. Неужели все написано у нее на лице? — Я просто слишком хорошо тебя знаю, — сказал Герман, по привычке отвечая ее мыслям, а не словам. Ксения глубоко вздохнула. — Да, ты прав… Если бы Ксения знала, какую характеристику их отношениям дала Алена, она бы сейчас печально улыбнулась. Да, Герман имел над ней определенную власть, но эта власть заключалась не в том, что он угрозами и запугиванием мог подчинить себе ее волю. Это он проделывал не раз, но намного больший эффект на нее оказывал он в своем другом обличье, когда его тихий, уверенный и сдержанно ласковый голос давал ей понять: обязательно прорвемся, справимся несмотря ни на что. Потому что они связаны. Связаны по рукам и ногам. Они - сообщники. Тогда на нее вдруг лавиной снисходило чувство полной защищенности. Только с Германом она чувствовала себя в такой безопасности – даже с Виктором такого не было. Все, все постоянно что-то от нее хотели, даже капитан не принимал решения, не посоветовавшись с ней. А она так устала от этой бесконечной ответственности! Если бы не Герман, она давно бы уже не выдержала и все бы рассказала, и неизвестно, что бы с ними со всеми стало. Но Герман подходил к ней, встряхивал за плечи, если было надо – встряхивал грубо, но она не обижалась, зная, что грубость напускная, – и, сверля ее взглядом, разом прекращал все ее трепыхания. Она всегда – почти всегда – могла с ним посоветоваться. Она ни с кем не могла быть такой откровенной, как с ним. Ей, конечно, не приходилось рассчитывать на откровенность с его стороны – таким уж его сделала жизнь, но она все равно знала о нем больше, чем кто-либо на корабле, а он знал, что она знает. Ксения знала про его дочь, Рагду. Знала, как он ее любит. Знала также, что Алене он о ней никогда не скажет. Ксения не понимала, почему ему так дорога Алена, почему он так сильно привязан к этой девочке. Алена слишком импульсивная, что идет ей во вред, но, может, оттого ее все и любят? Ксения не хотела об этом думать. Ее никогда никто не любил сильно-сильно, по-настоящему. Но она твердо знала одно: человек, способный на искреннюю, глубокую любовь, не может быть гнилым в душе и окончательно пропащим. И сегодня она пришла к нему, ища помощи, пришла посоветоваться, высказать ему все свои страхи и опасения. — Я хочу все рассказать, — сказала она твердо. Он сразу понял, о чем она говорит. Им не нужны были лишние слова, чтобы понять друг друга, если разговор шел об этой страшной и жестокой тайне, которая грозовым облаком висела над кораблем. Герман посмотрел на нее мутным взглядом, и тоска в этом взгляде еще усилилась, но ответил он спокойно, только хрипотца в его голосе стала более заметной: — Рассказывай. Только тогда, когда я умру. Тебе-то капитан ничего не сделает, это ясно…— Ксения хотела перебить, но он не позволил. — Ты единственный доктор и ученый на корабле, но даже если бы это было не так, наш товарищ капитан все равно не может устоять перед твоими чарами… Так вот, меня-то никто щадить не будет, а мне хотелось бы умереть спокойно… — Но Рагда! — убитым голосом прошептала Ксения. Герман уронил руки на колени, спрятал лицо в ладонях и начал мерно раскачиваться из стороны в сторону. — Рагда! — повторил он. — Рагда! Ксения подумала, что он много и долго мучился над этим вопросом, но не смог найти решения. Она молчала и боялась не выдержать, разреветься или кинуться к нему с ненужными ласковыми утешениями. И то, и другое было сейчас совсем неуместно. Молчание длилось слишком долго, тишина все нагнетала и без того тяжелую обстановку, и наконец Ксения не выдержала. — Что же делать? Что? — жалобно спрашивала она, а слезы текли и текли по щекам. Эти слезы привели Германа в себя. Он снова взял себя в руки, но не набросился на нее с упреками, а тихо сказал: — Слезами тут не поможешь. Но ты ведь понимаешь, что если мы расскажем все, моя трогательная история не оправдает меня, а того, что я совершил, уже не изменить. Совершил. Ксения знала, что он имеет ввиду. — Я понимаю! Я все понимаю! Нельзя, нельзя рассказывать! — плакала она, не в силах совладать с собой. Эта маленькая девочка, которую держат пленницей на корабле и убьют как ненужный балласт, как только Германа не станет - за что? Чем провинилась эта крошка? Она вскочила и принялась затравленно шагать по тесной каюте Германа. Потом подскочила к нему, ломая руки. — Я обязательно что-нибудь придумаю! Да, расскажу Виктору все, и он спасет Рагду! Спасет, слышишь? Ксения знала, что это почти невозможно. Знала также, что все это выглядит сейчас, как дешевый спектакль, но поделать с собой ничего не могла. — Герман, я тебе обещаю, я клянусь, что сделаю все, чтобы спасти Рагду! Я им скажу, пусть из меня теперь веревки вьют, пусть требуют что угодно, пусть… Во время очередного ее метания мимо него от двери к иллюминатору, Герман ухватил ее за руки и с силой их сжал. — Успокойся. Возьми себя в руки, — отчеканил он. Ксения выдернула руки. — Разве ребенок виноват? — всхлипывала она. — Почему дети всегда расплачиваются за все? Разве она виновата? — Прекрати истерику! Герман вдруг прислушался, снова схватил ее за руки и рывком дернул на себя. Ксения испуганно ойкнула и зажмурила глаза. Потом сообразила, что сидит на кровати Германа, уткнувшись носом ему в плечо так, что трудно дышать, а он, косясь на дверь, прижимает одной рукой ее голову к своему плечу, а другой осторожно гладит ее, как ребенка, по волосам, и приговаривает вполголоса: — Тише, тише… — Чего ты делаешь? — сдавленно прошептала Ксения, от удивления перестав реветь. Потом поняла. В дверь вдруг постучали. Герман услыхал шаги раньше и попытался заткнуть ей рот, чтобы шумом не привлекать внимания. Этот стук показался Ксении ужасно громким в наступившей тишине. Она вздрогнула всем телом, глухо всхлипнула и резко попыталась высвободиться, но Герман не позволил, сильнее прижимая ее голову к своему плечу. Ксения даже дышать почти перестала и только с ужасом думала о том, какое зрелище откроется перед вошедшим и что он должен будет думать. — Я занят! — громко сказал Герман, обращаясь к неизвестному посетителю. Ксения с облегчением вздохнула. Вздох получился судорожный, похожий на всхлип – истерика давала о себе знать. Она бы сгорела со стыда, войди сейчас сюда кто-нибудь и увидь ее в таком виде, да еще и в объятиях Ворожцова. Волосы, она была уверена, сбились, глаза красные, губы распухшие - жуть! Герман ослабил хватку, но она, внезапно почувствовав ужасную слабость и желание спрятаться ото всех, продолжала тыкаться носом в его рубашку, уже намокшую в этом месте от ее слез. Но, как оказалось, расслабилась она слишком рано. Посетитель, а точнее, посетительница, не ушла. — Герман! — робко позвал голос, и Ксения, резко отстранившись от Ворожцова, вскочила и принялась лихорадочно поправлять волосы и вытирать ладонью мокрое от слез лицо. Герман переводил взгляд с нее на дверь, потом чуть заметно улыбнулся. — Алена, — сказал он, — я сейчас очень занят. Приходи попозже, хорошо? — Ладно, — растерянно откликнулся голос. — Хорошо… Он снова посмотрел на Ксению. — Водички налить? Она кивнула. — Садись уж, — он кивком указал на кровать. Потом встал, подошел к столу и налил воды из бутылки в граненый корабельный стакан. Протянул ей, повторил: — Садись, чего уж там. Ксения робко присела и взяла у него из рук стакан. Ее зубы стучали о толстое стекло стакана. Потом она глубоко вздохнула, окончательно успокаиваясь. — Мы обязательно что-нибудь придумаем, — сказала она Герману. — Безвыходных ситуаций не бывает, помнишь об этом? — Помню. — А Рагда будет мне как родная дочь, обещаю. У меня никогда не было детей, но я всегда хотела их иметь, только вот возможности не было… Ксения вдруг подумала, что если капитан все же любит ее, то они смогут жить одной большой семьей, и для Алены Рагда будет как младшая сестренка. Это был бы самый счастливый возможный конец, но таких счастливых концов не бывает. А если бы и был, Ксения все равно не смогла бы быть полностью счастливой... — Ты мне веришь? — спросила она. — Верю, — ответил он. Она отвела взгляд, чувствуя, что сейчас опять разревется. Он смотрел на нее. — Эх, Ксюша, Ксюша… Слишком ты добрая, слишком чувствительная к бедам других. А сама разве бываешь счастливой? — Да… — Она подумала о том, что почти все те короткие мгновения счастья, которые она испытывала, не могли перекрыть той боли и разочарований, которые неизбежно следовали за ними. Но она твердо добавила: — Прорвемся, я обещаю. — Прорвемся? — сказал Герман, и глаза у него были усталые и добрые.***
— Значит... гм... Герман тебе все-таки нравится? — спросил Громов. Алена крепко задумалась, как ответить отцу на этот вопрос. Она вообще не понимала, зачем он затеял этот разговор. — Почему ты спрашиваешь? — наконец сказала она, уклоняясь от ответа. Капитан помялся, покашлял, походил из стороны в сторону по своей каюте. — И все-таки? Нравится он тебе? Алена села на Лерочкину кровать, взяла и посадила себе на колени плюшевого медвежонка, любимца сестры. — Нет. — То есть как? — капитан уставился на нее в полном недоумении. Алена покачала медвежонка и мягко улыбнулась. — Герман мне не нравится, папа. Он мне дорог. Громов в замешательстве подергал воротник. — Вот как... — Ты собираешься запретить мне с ним общаться? Это глупо, папа, и ни к чему не приведет. — Да нет, — поспешно сказал Виктор. — не в этом дело. Ты знаешь, что... — Он снова зашагал по каюте. — В общем, Герман болен и он, возможно... Алену осенило. — Знаю, папа. — Знаешь? — удивился Громов. — Да. Герман мне сразу почти рассказал. — Вот оно что! — сказал Виктор. — Чему ты радуешься? — спросила Алена. — Думаешь, я согласилась из жалости? Не думай. Вовсе нет. Она поднялась и вышла, оставив отца в растерянном недоумении. «Я, конечно, все понимаю, — думала Алена, — но это что-то странное. Если он, переживая за меня, пытался рассказать мне про болезнь Германа, то с чего подумал, что я из жалости?». Она не знала, быть ей признательной отцу за заботу или сердиться на него. Она зашла к Герману. Он сидел на корточках и перебирал содержимое чемодана, вытащенного из-под кровати. — Что делаешь? — Да вот, — с усмешкой сказал он, — переезжаю. В санчасть. Алена вся похолодела. — Неужели... неужели это так необходимо? Герман пожал плечами: — Ксения настаивает. — И поэтому ты согласился? — Да. — Но раньше! Раньше ты не хотел никак... ведь говорил, что лучше в тишине за запертой дверью... что лучше со мной... Или тебе так больно? — тревожно спросила она вдруг и заглянула ему в глаза. — Мало ли что я говорил, — обронил он и ни слова не сказал о болях. — Теперь я передумал. — И повторил: — Ксения настаивает. — Ты согласился только потому, что настаивает Ксения? Герман терпеливо улыбнулся. — Да. — Почему? — Я не хочу ее расстраивать, — просто сказал он. Алена сникла и все как-то съежилась. «Вот как», — подумала она грустно. «Ксения огорчится...» Ксения вдруг стала ей жуть как неприятна. И чего лезет? Знает ведь, что все бессмысленно... Сама же говорила... Алена отвернулась от Германа и быстро стерла набежавшие слезы. Слезы печали смешались со слезами злости, и вторая пересилила. Знает же докторша, кому как ни ей это знать... И чего лезет? Алена не хотела себе признаться, что была бы совсем не против того, чтобы Герман находился под медицинским наблюдением – он за последнее время сильно ослаб, похудел, и лицо у него стало какое-то желтое, но... она с радостью согласилась бы, если бы ей не казалось, что за этим предлогом кроется личная заинтересованность Ксении: Алена не сможет же быть постоянно рядом с ним, а Ксения, как ей думалось, не только как врач в нем заинтересована. Алена, конечно, не могла знать, что говорили Ксения с Германом исключительно о деле – о том, как быть с «Александрией», о том, как уладить некоторые проблемы, с этим проектом связные; но, кто знает, может она и не так сильно ошибалась? Герман смотрел на нее с легкой улыбкой. Алена слегка покраснела; ей показалось, что он читает ее мысли. Вдруг она вздрогнула. Неожиданная обидная мысль пришла вдруг ей в голову. Он ведь мог сказать: «Ты же не против?», и она бы ответила, что, конечно, не против, что, конечно, только за. Алена была уверена, что он знает, как она бы ответила. Но Герман ничего не сказал. Она почувствовала злую досаду на себя и на него. На себя за то, что сейчас, дура такая, в сущности, – надо же быть честной хоть с самой собой – просто-напросто приревновала его. Если он стал ей все-таки дорог, не значит же, что она имеет на него какие-нибудь права. На него же – за то, что даже сейчас, несмотря ни на что, он принадлежал только себе и никогда еще не терял контроля над собой. Герман закрыл глаза и прислонился к стене, борясь с приступом боли. Лицо его побледнело. Кожа на скулах стала совсем прозрачной. Алене слезы навернулись на глаза. Она порывисто шагнула к нему и обвила его руками, прижимая его голову к себе, сминая ему рубашку на спине, прижимая его к себе все крепче, так, чтобы никогда не отпускать... — Герман, Герман, прости меня... Я такая дура... Он ничего не сказал. Он слегка покачнулся и молча обнял ее в ответ. В тот день он так и не лег в санчасть, не лег и на следующий день. Алена потом очень за это раскаивалась. Потому что потом все пошло очень быстро. Однажды днем Герману резко стало плохо. Алены в тот момент рядом с ним не было; а когда она пришла в его каюту, его там уже не было. Она прождала его полчаса, а затем отправились его искать. Он был в санчасти. Увидев его, Алена поразилась – за какие-то несколько часов он превратился из больного в умирающего. Глаза запали еще больше, губы потрескались, желтоватая кожа так сильно обтягивала скулы, словно кроме кости там ничего не осталось. У него был сильнейший жар, и Ксения поставила ему кислородную подушку. — Он сам смог дойти сюда! — прошептала она Алене. — Сам. Дойти Герман дошел, но тут же свалился, и Ксения возблагодарила Бога за то, что в этот момент оказалась в санчасти, иначе все могло закончиться очень плачевно. Перепуганная Алена долго сидела у его кровати. Ближе к вечеру он, наконец, пришел в себя, Ксения убрала кислородную подушку и, строго-настрого запретив ему вставать и вообще шевелиться, удалилась, оставляя их наедине. Алена заговорила. Она говорила много, бессвязно и ни о чем. Говорила про Леру, почему-то вспоминала свое детство и случаи из школьной жизни, говорила об их корабле и ни словом не упомянула про будущее. Она говорила просто так, бессвязных поток мыслей тек рекой и не давал ей сосредоточиться на том, от чего она, как ей казалось, хотела отвлечь Германа, а на самом деле отвлекала саму себя. О жизни и смерти. О том, что корабль их плывет в будущее, и будущее это прекрасно несмотря ни на что потому, что это жизнь, что это все равно жизнь, какой бы она не была... С каждым днем Герман слабел все сильнее. Вскоре он уже с трудом мог встать с кровати. Ксения каждый раз заставляла его лежать, но он упрямо садился на кровати, потом, пошатываясь, с тем же упрямым блеском в запавших глазах добирался до иллюминатора и долго глядел на горизонт. Если Алены в этот момент не было рядом, Ксения становилась рядом и осторожно поддерживала его. Поначалу Герман с досадой отмахивался от нее, но постепенно все охотнее принимал ее помощь. По ночам его особенно мучили приступы боли, иногда случались приступы удушья. Ксения теперь спала исключительно в санчасти, на соседней койке. Виктор одобрил ее поступок, но она, мысленно качая головой, говорила себе, что поступила бы так же, даже если бы он был решительно против. Алена рвалась сама дежурить по ночам в санчасти, даже поругалась с Ксенией из-за того, что та ее не пускала на ночь глядя, но быстро сникла после того, как Герман поддержал Ксению и мягко, но решительно заявил, что он этого не допустит. По ночам Ксения много с ним разговаривала. Он не боялся говорить с ней о смерти. «Я боюсь за Алену, — говорил он ей, — боюсь, что ей тяжело все это будет пережить. Я не боюсь смерти, но ей это, вижу, очень трудно». Ксения слушала его и соглашалась, и ей грустно было, что он думает только об Алене, хотя она так много для него делает. Для стольких она делала все, на что была способна, всю свою душу – свою доброту – отдавала другим, но этого никто не ценил.***
— Герман, я так благодарна тебе за то, что ты мне в самом начале все рассказал... Алена лежала рядом с ним на узкой высокой кушетке, на боку, потому что иначе не хватило бы места, прижималась к нему всем телом и все равно умещалась еле-еле. Но, несмотря на то, что им было очень тесно, оба, и Алена, и Герман, казалось, ни в чем больше не нуждались. Прижиматься к нему, чувствовать тепло его тела и слышать его дыхание было для Алены в этот момент пределом счастья. Герман повернул голову. — Благодарна? — удивленно повторил он и покачал головой. — А я себя за это казню. — Нет, Герман. Нет. Не надо. Разве ты несчастен со мной? — Ты не представляешь, сколько ты всего мне подарила... Если бы не ты, я медленно умирал и умер бы еще раньше морально. От одиночества. От тоски. А ты – ты вдохнула в меня жизнь. И иногда я начинал думать, что Ксения ошибается, потому что не может человек умереть, когда он так счастлив. — Не говори, — дрожащим голосом проговорила Алена, — не говори о смерти. Герман снова посмотрел на нее. — Ты опять плачешь? — Он погладил ее по щеке и стал большим пальцем стирать ее слезы. — Бедная моя девочка, не надо. Это не поможет. Ничего не поможет. Не плачь, Алена. Она почувствовала на своей щеке его потрескавшиеся шершавые губы. — Знаешь о чем я теперь часто думаю? — Прошептала она, приподнимаясь и осторожно касаясь губами его теплых сухих губ. — Ты не должна об этом думать, — быстро сказал он. Алена слегка улыбнулась. — Но ведь ты не знаешь, о чем я думаю. — Она помолчала немного, и тихая улыбка расцвела на ее лице. — Я очень хотела бы иметь от тебя ребенка.... Герман вздрогнул от неожиданности, а она продолжала тихим задумчивым голосом: — Я никогда раньше не хотела иметь детей. Даже не задумывалась об этом. А теперь так часто думаю... Герман нашарил ее руку и протестующе сжал ее. — Нет, Алена. Будет лучше, если после меня ничего не останется. Ты сможешь начать новую жизнь и уже без меня. Все сначала. У тебя обязательно будут потом дети. Обязательно. Но уже не от меня. — Что ты говоришь! Что ты такое говоришь! — в бессильном отчаянии выкрикнула Алена. Он погладил ее по руке. — Ну вот, ты опять плачешь. Не надо. Пообещай мне, что больше не будешь. Мне так больно видеть твои слезы... Алена уткнулась ему в плечо. Они долго молчали. — Спой мне еще раз, — вдруг сказал он. — Что спеть? — Помнишь, из Лермонтова. Алена потерлась щекой о его щеку. — Я не буду плакать, если ты просишь меня об этом, — сказала она. — Я ничего не буду у тебя просить. Ты только живи. Только будь здесь, рядом со мной, больше мне ничего не надо.