***
— Не зови его. Это бесполезно. Он уже никого не узнаёт, — тихо сказала Ксения. В ее спокойствии было какое-то стеклянное оцепенение, усталое безразличие. Она всеми силами боролась с непобедимым и у нее не осталось больше ни на что этих сил. Она стояла, прислонившись к высокой операционной кушетке, и с пустотой во взоре смотрела на Германа. Видя это бессильное, усталое равнодушие, Алена поняла: ничего уже не сделать. Раз Ксения перестала бороться – не поможет уже ни-че-го. Алена передвинула стул так, чтобы сидеть напротив Германа и, вплотную придвинув стул к больничной кушетке, без сил опустилась на него. Под глазами у него залегли коричневые тени. Лицо осунулось до неузнаваемости, и лихорадочный румянец проступал на белых как полотно скулах. Глаза его лихорадочно блестели, когда он открывал их, чтобы обвести мутным неузнающим взглядом каюту, и Алену поражала отрешенность этого взгляда. Герман был далеко от реальности. Погруженный в забытье, он, скорее всего, вновь переживал свое детство, как это часто бывает с умирающими. Этим забытьем Смерть в самом конце одаривает людей, позволяя им наконец забыть все страхи и мучения и погрузиться в счастливую беззаботную пору давно минувших дней. Алена взяла его горячую сухую руку в свои ладони. Его кисть, узкая и крепкая, без движения лежала у нее в ладонях, и Алена с трепетом гладила ее дрожащими пальцами. Алена вся дрожала, но не от холода в санчасти. Холод был внутри нее. Он вполз уже давно маленькой зловещей змейкой, и с каждым днем, часом, мгновением все ширился, рос, пока не заполнил все ее сердце. Судорога прошла по телу Германа, и он, вздрагивая, беспокойно заметался и все что-то бормотал, но слов Алена разобрать не могла. Испугавшись его метаний, она потеряно оглянулась, ища помощи или хотя бы поддержки Ксении. Но Ксении уже не было, она незаметно выскользнула из санчасти. Алена была одна. Совершенно одна. Глухой ужас прошиб Алену, на лбу у нее выступили холодные бисеринки пота. Зловещая тишина окутывала корабль сонным покрывалом, все спали, Ксения ушла, и она была абсолютно одна, и рядом с ней умирал человек. На миг ужас перед смертью затопил ее, и она уже была готова броситься вон отсюда, но, содрогаясь, силой воли заставила себя остаться. Время шло. Постепенно Алена успокоилась, и вот уже этот ужас стал казаться ей совершенной глупостью. Время шло. Герман умирал. Как ей хотелось остановить, разбить, расколоть напополам время, чтобы оно исчезло, чтобы с каждым своим мгновением не отнимало у него последние частички жизни! Она понимала, что жить ему оставалось совсем немного. И только теперь она со всей отчетливостью поняла, что Германа скоро не станет. Не станет совсем. Он просто-напросто исчезнет из ее жизни, испарится, как утренний туман, растает в вечности, в одночасье превратится в ничто. Она его больше не увидит никогда. Алена знала, что это значит. Смерть уже приходила за ее матерью. А теперь она снова будет переживать этот кошмар. Снова. Нет, сердце ее не разорвется, но в него словно нальют расплавленный свинец, и этот свинец застынет и будет давить ей на душу весом в двести тонн, а она будет дико тосковать, и некому будет рассеять эту тоску. Судорожно всхлипнув, Алена уткнулась носом в его шершавую ладонь, потом потерлась об нее щекой, не в силах высказать того, что было на сердце. Острая боль пронзила ее и тут же растеклась по жилам ноющей горячей струей, а на ее место пришло тупое, пульсирующее оцепенение, словно ее одурманили наркотиком. Алена почти ничего не чувствовала, но все ее ощущения были обострены до предела. Среди почти гробовой тишины мерно гудели электрические лампочки и бессердечно тикали большие круглые часы на стене. Яркий электрический свет резал ей глаза, холодный блеск металла и стекла слепил ее. Все вокруг было слишком ярким, слишком белым, слишком сверкающим. Почему там, где жизнь борется со смертью, все выкрашено в белый цвет? Белый сражается с черным – смертью, и красным – кровью. Густое, липкое ощущение вакуума давило на Алену, обволакивало ее, словно ей заложило уши, но звуки никуда не делись. «У-у-у», — монотонно гудели лампы. «Тик-так, тик-так», — звонко цокали часы. Не сознавая, что делает, Алена порывисто встала и шагнула к часам. Секунда, секунда, секунда, и Герману жить остается все меньше, меньше… Алена протянула руку, сняла часы с гвоздя и ахнула их об пол. Пластиковое стекло циферблата треснуло и распалась на несколько кусков. Тиканье прекратилось. Алена вернулась к узкой больничной кушетке, на которой беспокойно ворочался Герман, и склонилась над ним. — Нет больше времени, слышишь?! — лихорадочно зашептала она. Голос ее срывался. — Я его разбила, как зеркало, и оно рассыпалось осколками. Времени нет. Оно не властно больше над нами! Мы вне времени, ты и я. Слышишь? Герман тяжело дышал, порой дыхание переходило в хрип. Он задыхался. Алена хотела заплакать, но не могла.***
Он умирал трудно, мучительно. Алена сидела подле него и держала его за руку, хотя ему это было не нужно. Ему ничего уже не было нужно. Но Алене казалось, что это может хоть ненадолго, хоть на мгновение удержать его здесь, около нее. Время холодом дышало ей в затылок, и Алена знала, что бегут, безвозвратно убегают секунды, но не чувствовала этого. Она не чувствовала дыхания времени, которое было везде; от него не спрячешься, и его не остановишь. Она не чувствовала этого, но знала. Вдруг Алена сильно вздрогнула; мурашки побежали по ее спине: Герман пристально смотрел на нее, и в его угасающем тусклом взоре не было зыбкой пелены отрешенности. Слезы вдруг хлынули из ее глаз. Она попыталась что-то сказать, но не выходило. Герман смотрел на нее лишь секунду, но ей показалось, что глаза его тускло вспыхнули тихой радостью. С силой сжав ее руку, он захрипел, дернулся. Шею его свело судорогой. Он боролся. Хрип, сипение, переходящее в сдавленный свист. Потом страшная судорога прошла волной по всему его телу. Веки его затрепетали, губы сомкнулись. Дыхание прекратилось. Все было кончено. Алена судорожно глотнула, продолжая все еще сжимать его руку. Нет, нет, Герман не умер – вон как сильно он держит ее за руку, так, что даже пальцы ее побелели. Алена медленно разжала пальцы. Его рука упала на кушетку. Тени под его глазами становились все холодней и темней. Искаженное судорогой лицо постепенно разглаживалось. Гудели лампы. Было пустынно и глухо. Сквозь иллюминатор пробивался серый утренний свет, но он не мог бороться с ярким электрическим. Скоро снова взойдет солнце, озолотит все своими ласковыми лучами, но Герман не увидит этот рассвет. Даже если небо будет затянуто облаками, солнце никуда не денется, не исчезнет. А человек – человек жил – и вот его уже нет рядом и никогда больше не будет. Алена поднялась, наклонилась к Герману и легко поцеловала его в еще не остывший лоб. Прошептала, глотая слезы: — Спи спокойно... — и, зажав рот рукой, душа глупые слезы, шатаясь, кинулась вон из санчасти.***
Цепляясь за косяк, Алена стояла в холодном темном коридоре. Нет, Ксения недалеко ушла: она все это время стояла здесь, стояла и тоже плакала. — Плачете?.. — спросила Алена. Губы ее едва двигались. — Плачете? Значит, Герман и вам был дорог?.. Впрочем, это уже не важно… Ксения не стала ничего спрашивать. Она и так поняла, что все кончено. — Почему? — почти беззвучно шевеля губами, вдруг зашептала Алена, и Ксения поразилась ее голосу: настолько он был глухим и неестественным. — Почему вы не позвали меня раньше?.. Мне так много... надо было... сказать... Алена и не заметила, как Ксения притянула ее к себе и крепко обняла. Алена стояла в ее объятиях, как деревянная, но потом вдруг ткнулась носом ей в плечо и, как потерявшийся ребенок, уцепилась за ее халат, словно за последнюю соломинку. От Ксении резко пахло больничным запахом, лекарствами и еще слабо чем-то мятным. Под глазами у доктора залегли темные круги от усталости, а сама она чуть не падала от обессиливания. — Почему? — тупо повторила Алена. Ксения только крепче прижала ее к себе. Она сама была растеряна и опустошена, возможно, даже больше, чем Алена. Но она обнимала ее, пытаясь утешить и себя заодно, хоть и знала: ни Алену, ни саму ее ничего утешить сейчас не может. Да и что она могла сказать этой девочке? Когда и Герману, и ей, Ксении, было ясно, что он умирает, он попросил ее взять из его каюты все бумаги, относящиеся к проекту «Александрия», и забрать их себе, а все его личные бумаги – фотографии и прочее, что касалось лично его – выкинуть за борт. «Это все?» — сипло спросила она тогда. Он несильно похлопал ее по руке – силы его уже покидали: «Все». Никогда она не забудет это его ободряющее движение, его горячую руку на своей руке – он, даже умирая, пытался ободрить ее и утешить. «Мы спасем Рагду», — сказала она ему, стараясь говорить как можно тверже, но голос ее дрожал от слез. Потом она, ничего не видя от слез, побрела в его каюту. Она смутно помнила, как рылась у него в столе, лихорадочно выискивая нужные бумаги, как долго глядела на две фотографии, где Герман, видно, был с женой и дочерью, как затем стояла в холодной звездной ночи на палубе и не могла решиться похоронить его вещи прежде него самого. Ледяной ветер яростно трепал краешки бумаг, а две фотографии надежно лежали у нее в глубоком кармане халата: Ксения решила, что одну фотографию она оставит у себя, а вторую отдаст Рагде. У Германа в каюте, на полочке над столом, стояла еще одна его фотография. Ксения знала, кому она должна остаться. Она не тронула эту фотографию в рамке и оставила ее на месте. Наконец, очнувшись, Ксения подумала, что лучше вернуться к Герману. Она обреченно разжала пальцы, и перехваченная веревкой тяжелая папка послушно ухнула вниз, в свинцовую бездну. В тот миг Ксении показалось, что вместе с этой папкой канул в небытие и сам Герман. Может быть, так оно и было, потому что когда она вернулась, Герман ее уже не узнал. Если он и хотел сказать еще что-то, то не успел. И Ксения скрепя сердце пошла к Алене и позвала ее. Как ей жалко было эту девочку! Но у Алены есть Макс – они все равно будут вместе. Ксения горько сморщила лицо. Алена скоро поймет, что нельзя жить прошлым. Это, может, только к лучшему. Она девочка чувствительная, чересчур эмоциональная, но именно у таких все проходит быстрее. И это пройдет. Все пройдет. Что ж. Ксения. Теперь она одна несет тайну, которая лежала раньше на плечах двоих. Но ей не долго жить под гнетом этой тайны. Она справится, обязательно справится со всем. Она же сильная.***
Алена высвободилась из объятий Ксении. Ксения не стала ее удерживать. Алена брела по коридорам, судорожно вдыхая вместе с холодом пронзительно-свежий утренний воздух, лившийся из открытых иллюминаторов. Ей казалось, что таким способом она хоть немного остудит раскаленный железный обруч, больно сдавившей ей грудь и не позволяющий дышать. Она сама не заметила, как очутилась перед дверью каюты номер пять. Несмело взявшись за ручку, Алена затаила дыхание, толкнула дверь и встала на пороге. Здесь ничего не изменилось. Стояла тишина. Мрак потихоньку редел, растворяясь в туманной дымке. Раннее утро кралось на серых лапах вдоль корабля и заглядывало в иллюминаторы. Она нерешительно зашла и встала посередине каюты. Потом осторожно присела на кровать. Вихрем пронеслись воспоминания… И каким он поначалу был обаятельным, таинственным, отчего всколыхнул нехорошее, почти детское любопытство: а каково это – любовь взрослого мужчины?.. И как глупая легкая влюбленность прошла, и, поняв, что она его ни капельки не любит и не полюбит никогда, Герман предстал перед ней совсем в другом свете... Как она его ужасно боялась, как страх стал исчезать, и наконец она его возненавидела; как потом не замечала его, будто его не было вовсе; и, в конце концов, как начала понимать его, и поняла сама, что он все-таки ей дорог... Что она любит его... Алена не удержалась и, ткнувшись лицом в подушку, горько разрыдалась. Перед глазами у нее стояло его застывшее лицо – такое, каким она его видела в последний раз. Она плакала тихо, долго, всхлипывая беззвучно и вся сотрясаясь от рыданий. Судорога проходила по всему ее телу, а сердце, казалось, вот-вот разорвется. Она стала задыхаться. Потом, успокаиваясь, еще долго лежала, беспомощно сжавшись в комок на кровати и судорожно всхлипывая. Кровать еще хранила его запах, особенный, единственный, неповторимый, свой, как у каждого. Привыкнув часто бывать с Германом, Алена перестала замечать его запах. А теперь, лежа на холодной темной кровати в предутренних сумерках, она вновь всем своим существом ощутила его. Его запах и его самого. Запах не был ни горьким, ни сладким, ни кислым или еще каким, запах был его запахом. Алена вдыхала его, и сердце ее больно щемило. Потом она встала и медленно прошлась по каюте, долго разглядывая каждую его вещь и дотрагиваясь до каждой с невыразимой нежностью, нежностью, которую хотела бы отдать ему самому… На пороге она в последний раз обернулась. Все вещи отсюда скоро вынесут, и какая-нибудь парочка вскорости займет эту каюту. Опустошенный взгляд Алены скользнул по фотографии Германа, стоявшей на полочке над столом. Она помнила эту фотографию. Он был на ней немного моложе, одет в какой-то охотничий костюм и стоял на фоне зелени и голубой горы. В руках у него была рация – неизменный его атрибут. Он совсем не улыбался. Это была его единственная фотография, и фотография эта была последней материальной памяткой, которая в скором времени осталась бы от него. Но Алена не взяла ее. Она только подумала о том, что была с ним в его последнюю минуту, и он умер счастливым, счастливым настолько, насколько может быть счастлив человек. А разве этого недостаточно?