Бархатцы

А Хоуку приходилось совсем несладко. Андерс осмелел, освоился в новой компании и оказался ещё чудеснее, чем на первый взгляд. В кругу близких он раскрывался: смеялся в голос, живо жестикулировал и задавал каверзные ироничные вопросы – специально, чтобы подшутить над собеседником. И каждый раз Андерс усаживался рядом в кафе, на переднее сидение в машине, – и от этого расстояния в полметра Гаррета начинало почти трясти. От отчаяния до восторга – один шаг, те самые пресловутые полметра, которые нельзя перепрыгнуть, нельзя отодвинуть. Вытянутая рука, кирпичная стена, пять тысяч бумажных листов, рост в холке айну, хот-дог XXL из вагончика на углу… или те самые чёртовы пятьдесят сантиметров, что так хочется преодолеть, чтобы просто коснуться. Даже не кожи, не руки – это было бы слишком – но краешка рукава или кончиков волос, собранных в небольшой хвост, нагретой столешницы, где только что лежала ладонь… Гаррет прикусывал щёку изнутри почти до крови и старался улыбаться, но получалось из рук вон плохо, и только Андерс, как всегда, не замечал ничего. Когда это действительно стало одержимостью, Хоук не знал. Но теперь просто не понимал, что с ней делать: эмоции рвались изнутри, как одичавшие, голодные псы, давая о себе знать в самые неподходящие моменты. Сколько раз он подъезжал к дому Андерса, безотрывно глядя на его окна, стараясь поймать его тень и поминутно обещая себе, что сейчас выйдет из машины, поднимется наверх и расскажет всё? Потому что терпеть не оставалось сил; лучше услышать отказ, чем рвать себя бесплодными и дикими надеждами. Но каждый раз он оставался на месте и, если везло, видел в окнах смазанный силуэт его одержимости. Дурной помешанности не было видно конца, недели сменялись неделями, а Хоук чувствовал, что ситуация только ухудшается. Однажды Андерс с теплотой заметил, какой он замечательный друг, и Гаррет чуть было не провалился под пол, придавленный тяжким осознанием. Друг, мать его, друг. Хотелось вскрыть себе черепную коробку, показать все мысли, все прекрасные, отвратительные, чистые, отчаянные, пошлые, разноцветные мысли об Андерсе, мечты по ночам, воспоминания днями, когда его нет рядом, всё то, что просто плещется внутри, выливается через край, прорываясь во снах и любимых песнях… Но он не мог. Просто не мог. Хоук ненавидел себя за это, за свою косность и простоту, подолгу вглядывался в зеркало, пытаясь найти черты того, кто мог бы понравиться Андерсу – и не находил, и бил стену кулаком, и глотал по две таблетки снотворного на ночь, только чтобы не видеть снов. За то, что случилось потом, Гаррет был готов благодарить своего отца вечно. Малкольм был пиромантом, как он любил себя называть. Это увлечение осталось у него ещё с юности, с армии. Батя мог слепить дымовую шашку из продуктов на кухне, вечно что-то мастерил, в гараже всегда пахло жжёной серой и что-то горело. Леандра была недовольна, но позволяла Гаррету проводить время в мастерской, где он и научился понимать эту стихию – не так хорошо, как отец, но с малых лет не боялся катать шарик с синим пламенем по ладоням, знал, какой огонь жжёт, а какой – лишь кусается, и когда стоит тушить. Именно Малкольм познакомил Гаррета с искусством файершоу, которое любил, хоть никогда и не занимался, и именно он достал ему его первые пои и посох. Сначала младшему Хоуку просто хотелось порадовать отца. Но потом, когда посох стал тяжелее, а фигуры – всё сложнее, его захватил азарт сродни вдохновению художника, стоящего перед недописанной картиной. Хотелось закончить, хотелось добиться чего-то, увидеть, на что способно его тело. И через ожоги, боль и синяки Гаррет со временем стал неплохим спиннером. К тому же занятие помогало держать себя в форме – попробуй покрути полутораметровый железный посох в течение двух часов три раза в неделю. Как-то он проговорился о своем увлечении Дайлену, и братец попросил его выступить на одной большой вечеринке по случаю какого-то праздника в колледже. Гаррет было отказался, ведь не работал с огнём со времени переезда, но слишком долго он не выходил на сцену с посохом в руках, не чувствовал его тёплую тяжесть, не ощущал загривком дыхание огня при выполнении сложной фигуры… и не слышал восторженных воплей, которые ему тоже нравились, надо признать. Хоук быстро припомнил один из старых номеров, прогнал его пару раз с зажжённым посохом и в назначенный час приехал на парковку возле дома, в котором проводилась вечеринка. Людей было не так уж и много – человек двадцать-тридцать, но тем приятнее было выйти к ним и слышать каждый одобрительный возглас. Гаррет разогрелся довольно быстро, показал несколько простых, но эффектных связок с поями и выдыханием огня и перешёл к своей любимой части – с драгон стаффом. Тут пришлось раздеться по пояс и встать босым – кто-то одобрительно засвистел, и он привычно рассмеялся. Всегда находится человек, который свистит. И танец начался. Самый простой и самый сложный одновременно, апогей баланса и ловкости, смесь импровизации, везения и многолетних тренировок. То была старая игра, которая никогда не надоедала Хоуку, целиком поглощающая на те недолгие минуты, что он оставался со своим огнём один на один. Заманить, почти дотронуться и ускользнуть, выполняя следующий пируэт, вновь играя с пламенем на концах посоха. Когда в конце он резко перехватил стафф и крутнул, едва не сбивая огонь, все присутствующие восторженно закричали, аплодируя и чуть ли не топая. Что ж, судя по реакции, на что-то он ещё сгодится. Гаррет шутливо раскланялся, показал Дайлену большой палец и ушёл с импровизированной сцены на дальний край парковки, пока его не стали осаждать глупыми вопросами. Ребята ещё какое-то время погудели, стоя на месте, но вскоре потянулись в дом допивать недопитое. Хоук открыл припасённую банку пива и ополовинил её в четыре глотка, заглушая масляный привкус во рту. – Эй, Гаррет, – он повернул голову на слишком знакомый голос. Андерс был там, видел выступление – эта мысль заставила сердце радостно ёкнуть. – А я всё думал, почему тебя нет на вечеринке. Мог бы и сказать, – он произнёс это без упрёка, светло улыбаясь. – Дайлен хотел сделать всем сюрприз, – расплылся в ответной улыбке Хоук. – Тебе не холодно? – спросил Андерс, ёжась. Он тихо подошёл к груде ящиков, на которые взобрался Хоук, и уселся рядом, опять слишком близко-далеко. – Огонь греет, – Гаррет запил пивом желание обнять его за плечо. – Да и керосин во рту тоже. Андерс поморщился. – Отвратительный, наверное, вкус… – Привыкаешь. К тому же, – Хоук отсалютовал банкой, – с ним алкоголь гораздо быстрее всасывается в кровь. Потому нам нельзя пить до выступлений. И во время. – Значит, на сегодня всё? – Андерс стрельнул глазами в сторону. – А ты хотел ещё? – Эй, это я у нас отвечаю вопросом на вопрос! – он притворно нахмурился и сурово глянул на Гаррета, но сердитый прищур быстро сменился светлой задумчивостью. – Вообще да, хотел, – Андерс немного помолчал. – Я и не знал, что ты… создаёшь такую красоту. Чёрт. Это либо влияние алкоголя и адреналина, либо… он действительно смотрел по-другому, его глаза блестели по-другому, даже то, как он обнимал себя за плечи, пытаясь не отдать вечерней прохладе своё тепло, выглядело не так, как раньше, то, как смотрел на галдящих неподалёку людей, садясь вполоборота на тот же ящик, что и Гаррет. Алкоголь. Это он предательски подтачивал разум и тело, насильно фиксируя взгляд Хоука на губах Андерса, этих бледных, даже на вид мягких, с изящным абрисом губах, чуть влажных от того, что он недавно покусывал их… покусывал. С самым обычным и оттого бесстыдным видом, с той естественностью, что сопровождала все его действия. Гаррет понимал, что его ведёт, и ничего не мог поделать, тело отказывалось слушаться, в мозгу засела одна мысль и одна картинка… и Андерс испуганно вздрогнул, когда он протянул руку и поднёс её к самому его лицу. – Вроде бы с огнём работал я, а лицо в саже у тебя, – Гаррет мазнул кончиками пальцев по его скуле, стряхивая невидимую пылинку, и хмыкнул как можно более безмятежно, внутренне застывая от ужаса. Андерс вспыхнул и принялся тереть щёку. Момент был упущен, что-то внутри глухо оборвалось. Он вздрагивает даже от попытки дотронуться до него. Пойми уже, наконец. Это всего лишь игра твоего пьяного мозга. Хоук стиснул зубы до хруста и вновь приложился к пиву.