***
Утром, проснувшись и увидев в зеркале весьма печальное зрелище, я кое-как собрался и поехал в колледж. К вечно недовольному лицу примешалось уже искреннее раздражение всем и вся, и вновь эта классическая отрешенность, это дружное равнодушие — общественный, мать его, транспорт. Ладно, отбросим рутину учебы и пустые описания не изменяющейся физиономии гардеробщицы. Единственной деталью, которая делала этот день хоть немного отличающимся от остальных, было отсутствие Молко. Да, пьянка, да, вполне логично пропустить денек-другой, но дело в том, что это ему совсем не свойственно. Его и ботаном не назвать, но и пропускает он только по болезни. Весь день у меня были какие-то странные предчувствия на этот счет. Едва закончилась последняя пара, я буквально вылетел на улицу и схватил телефон. Набирая номер, я размышлял о моем отношении к нему. Беспокоиться о ком-то, кроме себя — не подумайте плохого, но уж совсем не в моем характере. Аккомпанементом к размышлениям послужили долгие гудки и это механическое "Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети", произнесенное совершенно неживым, стальным тоном.***
Я звонил не раз и не два, но ответом следовала все та же сухая реплика. Весь на нервах, — что опять же абсолютно не в моем духе — я решил доехать до него. За частые поездки с целью написания проекта его местонахождение было буквально вызубрено мной. Кондуктор. Пробка. Остановка. Виднеется серый блочный фасад его дома. В окнах горит свет. Всегда открытый подъезд. Лифт. Этаж. Звонок в дверь. Открывает женщина лет сорока, видимо, мама. — Миссис Молко? Я к Брайану. — Брайан... заболел. И вряд ли он хочет вас видеть, — строго произнесла она. Вот так начало разговора. — Вы же Уорнер, да? — Да. — Вам лучше уйти. Она захлопнула дверь прямо передо мной. Около пяти минут я стоял, вперившись в клетчатое полотно плитки на полу, и пытался переварить все навалившееся за день. Единственный вопрос — какого черта? — не давал покоя. С абсолютно пустым и охеревшим взглядом я спустился с лестницы. Даже не сел в лифт, даже не заметил, как пробежал 6 этажей.***
На следующий день его тоже не было, что вполне ожидаемо. И тревога становится уже не какой-то мыслью на задворках сознания, она уже овладевает мозгом. Когда даже такая прозрачная обыденность, как унылая пара или привычное место возле окна, терпит потери, тебя не покидает чувство какой-то негармоничности. Вроде, не обращаешь внимания, а едва это прервется, начинаешь переживать по-настоящему. Вновь пропустим консерватизм колледжа. К концу учебного дня, снова к телефону, снова "аппарат абонента выключен". Снова автобус, снова серый фасад, снова лифт и снова та же квартира. Только сегодня мне открыла не уважаемая миссис Молко, а сам объект поиска. — Брайан, какого черта... — начинаю я, но тут же замолкаю, видя то, в каком виде Молко. А вид не самый лучший, точнее, далеко не лучший. Два синяка под обоими глазами, губа в запекшейся крови, лейкопластыри, запястье забинтовано. Стою, смотрю на него, глотаю воздух ртом. — Проходи, — хрипло. Знакомая прихожая, аккуратно выставленная в ряд обувь. Далее — гостиная. Мы присели на диван. — Что с тобой случилось? — Как будто неясно, — с агрессией. — Сам подумай. — Кто это сделал? — Да откуда же мне знать, мать твою! Темно, второй час ночи. Да даже видя их лица, я б имен не назвал, потому что не знаю. — Тут он прервался, достал из кармана халата платок и кашлянул в него. Кашель был с кровью. — Вообще, все это из-за тебя. Тут я совсем опешил: — Что? — Можно было не показушничать, а? Если ты настроен романтически, можно это не на глазах у двух десятков людей делать? — При чем тут это вообще, Брайан? — я совершенно не понимал его. — Да при том, что когда тебя пинают в живот три ублюдка, выкрикивая при этом "пидор", "гомосек" и прочие ласковые слова, невольно начинаешь думать, а чем же это ты так провинился. И как-то сразу вспоминаются наши с тобой "танцы". Хоть я и не мог видеть себя со стороны, я был уверен, что стал белым, как мел. Сразу смешиваются и стыд, и вина перед Брайаном. А он все не унимался: — И не думай, что я буду продолжаться водиться с тобой. Я уже понял, чего это мне стоит. Снова кровавый кашель. Минутное молчание. — Выметайся отсюда. Этот гребанный проект я готов доделать сам, без твоей помощи. — В его глазах блеснули слезы. — Да пошел ты, — выплюнул я. — Знаешь, то, что ты ведешь себя как педик — не моя вина. То, что ты выглядишь как потенциальная жертва ебнутых гомофобных амбалов — не моя вина. И уж поверь мне, я не преследовал цели сделать что-то, за что бы тебя избили. Раз уж ты считаешь меня до такой степени ублюдком, что не хочешь доделать даже этот проект, считаешь таким подонком и, не знаю, врагом, — пожалуйста, твой выбор. Я ушел, не оборачиваясь.***
Я снова пошел в парк. Мне просто требовалось время и одиночество. Да, его избили, и отчасти по моей вине. Да черт, я же просто пару раз коснулся него! Почему не меня? Бьют слабых. Зачем я начал все это? Да я не хотел ничего плохого. Совсем. Но и выслушивать все это я не собирался. А в голове все это "можно было не показушничать"... Когда делаешь что-то искренне, крайне неприятно слышать слово "показуха" по отношению к этому. ...Кто знает, сколько еще времени я так просидел, на скамейке, плавая в обрывочных мыслях. Но потом решил не грузить себя лишний раз, и так последние два дня вышли тяжелыми. Нужно было найти какой-то способ, как загладить вину, раз уж он считает меня главной причиной проблем. Только вот он придет в норму не скоро, совсем не скоро.***
Но дни шли за днями. Все ведь потихоньку забывается, верно? Острые контуры событий размываются временем, уже через недели три та ссора кажется какой-то глупой, и желание извиниться так же теряет свою силу. Откровенно говоря, со временем становится наплевать. Когда долго не видишься с кем-то, проходишь две основные стадии и несколько промежуточных. Сначала тебе его не хватает, потом он отходит на второй план, на третий план, на четвертый. И вот ты почти не вспоминаешь этого человека. Интересно, он испытывает то же самое? А вообще, странно говорить о всем этом. Что это? Привязанность? Дружба? Влюбленность? Скорее, последнее. Но вот время, нещадное время, безбожно размывает последние остатки слабого, словно новорожденный, такого неокрепшего чувства. Еще чуть-чуть — и ничего не останется. Останется равнодушие, равнодушные приветствия, равнодушные случайные встречи, эти равнодушные "привет, как дела?". И разговор-то уже не разговор, а просто оба ждут своей очереди вставить свое слово. Не слушая друг друга. Один день смывал один слой этого чувства, пока от него почти ничего не осталось. Почти. И в это самое "почти", в последний критический момент, в последний шанс... Брайан выздоровел. Нет, не на все сто процентов. На нем только стало больше пудры, чтобы скрыть желтые — последняя фаза, кажется, — синяки, да рука еще в бинте. Но да. Пришел в колледж и, как прежде, сел рядом со мной.