Я всю жизнь заглядывал людям в глаза, а ведь это единственная часть тела, где, быть может, еще пребывает душа. — Жозе Сарамаго, «Слепота»
POV Уорнер. Первое и неотъемлемое назначение кинотеатров — показ фильмов. Но разве кто-то приходит в них за одними только премьерами? Десятки тысяч долларов в графе «кассовые сборы» уплачены и за интимную атмосферу последних рядов, и за приют на пару часов для шумной компании, оставляющей за собой неровную серпантинную дорожку из крошек поп-корна и пустых бутылок, и за громкий детский смех во время очередной шутки мультипликационного героя. Трезвый вариант заведения, где можно забыться и утонуть в чужих историях, оставив груз собственных проблем где-то на берегу возле бездонной реки-киноленты. Застекленная будка, усталая девушка лет двадцати шести с наверняка давно потерявшей вкус жвачкой во рту и неровно нарисованными бровями, подсвеченное на мониторе равенство «5,0×2=10,0», оба тянемся к кошелькам. Первой извлекается мятая десятка из моего кармана, Брайан смотрит смущённо и озадаченно, уверенно протягивая появившуюся следом за моей купюру в 5 баксов. Девушка берёт десятидолларовую, тотчас же выдавая два аккуратных квадратных билетика. Словно в интерактивной игре с выбором действий, перед глазами всплывает окошко с двумя вариантами: взять деньги, тем самым позволив Молко заплатить за себя, или протянуть купюру обратно? Его гордость вступает в антагонизм с моим копеечным великодушием, жадничать такой мелочью — позор, но и показная щедрость смотрится смешно. Из двух зол выбрано, конечно, меньшее, и я безмолвно возвращаю ему деньги. Простое «Не за что» в ответ на его стеснительное «Спасибо». Блёклая вывеска «Зал №2», худосочный парень в бордовом жилете под цвет общей униформы слабо кивает, жестом пропуская нас в объятия старого доброго кино. Наше пристанище на ночь было из ряда вон выходящим по сравнению с его классическими собратьями. Отсутствие обязательного атрибута — кресел, обилие экранов справа, слева, сзади и спереди, черный ковролин и бесформенные кресла, служащие одновременно и подушкой, и пуфом, и матрасом. Уж очень не хочется в очередной раз клеить затасканный ярлык, но напрашивается именно он — «Атмосферно». Брайан едва заметно вскидывает брови от неординарности обстановки, на моем лице мелькает удовлетворенная от произведенного впечатления ухмылка. — Пафосное название «Клуб любителей ночного кино» вполне себя оправдывает, — произносит Молко, попутно оглядывая разбросанные на полу чёрные бинбэги и выбирая наиболее удачную позицию в зале. — С такими удобствами немудрено полюбить кино. Даже такое, какое мы будем смотреть, — тихо усмехается он. — Брось, про старину Мэнсона всегда интересно послушать, — падая на мешок. — Он был самим Христом для его «семьи». — Если уж серийный убийца, то Патрик Бэйтман. Он по крайней мере симпатичный, — устраиваясь поудобнее, ухмыляется он. — Любить Эллиса стоит хотя бы за его женоненавистничество, — этой двусмысленной фразой заканчивается наш диалог, грубо прерванный выключившимся светом и зазвучавшими динамиками где-то сбоку.***
На экране в темно-синих сумерках прожекторов и декораций Чарли, его вкрадчивый шепот и дёрганая жестикуляция. Всеобщие триумфы и оргии так и просят отпраздновать победу номиналом в пять тысяч долларов вместе с общиной Мэнсона, в чёрных сумерках уже реального кинотеатра руки тянутся к сумке, брошенной на пол рядом, взвизгивание молнии утопает в репликах героев, вылетающих из громоздких настенных динамиков, Молко, вновь с легким оттенком недоумения, смотрит на меня. Вопрошающий взор вмиг улетучивается, когда из сумки показывается сначала аристократически тонкое горлышко в белом воротничке-этикетке, а затем и вся бутылка. — Каберне Совиньон, — шёпотом поясняю я, освобождая горлышко от шуршащей бумаги. Зажав бутылку между ног, пытаюсь вытащить никак не поддающуюся пробку, далее в ход идут зубы — первобытная грубость, пробка издает характерный «чпок» и остается у меня во рту. Наверняка оно безумно красивого оттенка, да и пахнет очень, очень хорошо, и надо бы разливать его по чистым хрустальным бокалам, смаковать по две минуты и разбавлять пафосом, закусывая самолюбованием. Но то ли под стать фильму об эталонных маргиналах, то ли из-за собственной неопытности и ненависти к патетике, пить мы его будем варварски, из горла и без изысканных закусок. Вновь вежливость и напускное радушие, «этикет в неэтикетной ситуации», перенятый от Трента и его угощений кокаином. Я протягиваю стройную зеленую ёмкость Брайану, легко улыбаясь закрытым ртом и упиваясь мгновением, в которое его скучающее лицо просветлело, обратившись в усмехающуюся маску лиса, заинтересованно ожидающего дальнейших событий. Молко, уже не стесненный давящей потребностью вести себя скромно, уверенно делает несколько глубоких глотков, с мгновение подержав напиток во рту, перед тем как сглотнуть. Я невольно усмехаюсь его наивной утонченности. Он протягивает бутылку мне, его губы теперь искривлены изящной линией по умолчанию, глаза поблескивают в свете киноэкрана, — нам обоим интересно, что же из этого выйдет. Первый глоток — словно избавление, долгожданная влага в пересохшем горле и сладкое жжение, ни на мгновение не прерванный зрительный контакт по-прежнему похож на зрительный контакт двух животных, изучающих друг друга и выжидающих ответного шага со стороны обоих, принюхивание и приглядывание, схожее с кошачьим — не хватает только с любопытством извивающихся хвостов за спиной.***
Ясное дело — литра вина двоим хватит только в том случае, если это два худых четырнадцатилетних подростка, с уже перешедшими красную границу восемнадцатилетия такое не прокатит. Вот на экране вновь Чарли Мэнсон, распятый судом Иисус за толстыми прутьями тюремной камеры, вот бутылка с уже опустившимся уровнем жидкости внутри, вот Брайан, очаровательно накручивающий темные пряди на указательный палец, вот все та же почтальонская сумка с сюрпризами внутри. В голове двадцать пятым кадром мелькает образ миниатюрной белой коробочки клоназепама, слабым эхом слышался слова Пого о проданных колесах: «Тебя пиздец унесёт, если принять вместе с бухлом, там короче такая хуйня, патологическое опьянение — ты типа пьянеешь в два раза быстрее, таблетки типа эффект усиливают». После титров начинается другой фильм, порядком проигрывающий предыдущему по всем критериям. На этот раз нас переносят на Хрустальное озеро — хоккейная маска, мачете, заброшенный детский лагерь и галлоны вылитой искусственной крови. Брайан безразлично и расфокусированно таращится на экран, его черты лица размыты этанолом. Быть может, он по скорости опьянения действительно соответствует вышеописанным четырнадцатилетним подросткам и не стоит усиливать и без того возбужденное состояние транквилизатором. Вновь открыв сумку, извлекаю оттуда пачку и встречаю по-прежнему не отражающий действительности взгляд своего спутника. — Это наркотики? — громче приличного удивляется он, чем заставляет пару человек в зале обернуться. — Т-ш-ш! — раздражившись, приставляю указательный палец к губам. — Клоназепам. Противоэпилептический препарат группы производных бензодиазепина, — как по книжке отчеканиваю я, — вкупе с алкоголем усиливает его эффект. Он бессмысленно хлопает ресницами, переводя взгляд то на таблетки, то на меня: — Не думаю, что это хорошая, м-м, идея, — заплетающимся языком. — Но, во всяком случае, тесты на наркотики мы уже сдали, — хихикает он. Дать ему колесо — безответственно, если учесть чрезмерную опеку со стороны мамы и его высокую восприимчивость к любого рода веществам, да ещё и на пустой желудок, — это будет настоящей подлостью. Молко — иллюстрация к фразе «Запретный плод сладок», в глазах неподдельный интерес к дальнейшему, он опирается на локти и наклоняется ближе, непослушные пряди снова спадают на лицо. — Если только половинку, — наконец, соглашаюсь я, заключив условный договор с совестью. Треск фольги, нетронутый блистер покидает первое колесо. Неумело разламываю таблетку по впалой полоске посередине, Брайан, смеясь, открывает рот и прикрывает глаза, белый миллиграмм ложится на его язык. Ещё глоток вина, а дальше — смирное ожидание чего-то большего.***
Полбутылки красного с растворенным в них клонопином оказываются перебором для худощавого непьющего юноши, что неудивительно. Я, не шевелясь то ли от усталости, то ли от нежелания двигаться, лежу на спине, подложив уже затёкшую руку под голову. Естественная потребность во сне одолевает обоих, очень жаль, что уже через два с небольшим часа зажгутся слепяще-белые лампы на потолке, люди начнут толкаться к выходу, суета и боль в костях, подкашивающиеся ноги и мигрень — все эти прелести еще впереди. Перед тем, как впасть в тревожный и полный скверных сновидений похмельный сон, Молко долго ёрзал, не зная, как удобнее устроиться, распрямлял затёкшую спину и шею, страдальчески напрягая брови и искренне ожидая чуда в виде свалившейся из ниоткуда двуспальной кровати с водяным матрасом. Эта картина вызывает только сочувствие и ощущение вины — в конце концов, я его и напоил. Вспоминается Экзюпери и его «Мы в ответе за тех, кого приручили», и я беззвучно усмехаюсь. — Ложись, — с пониманием откидываю руку, как бы предоставляя ее в качестве опоры. Он вскидывает бровь, как бы анализируя степень близости, перешедшую все допустимые преграды в виде накопленных обид, прошлых ссор, правил приличия и самого прозаичного стеснения. Пару секунд он колеблется, продолжая утомленно хмуриться, но все же принимает предложение и уже через мгновение его голова оказывается на моем плече. Все-таки, банальная усталость одерживает верх над гордостью, снова.***
Как и было предсказано, яркие слепящие светильники, словно украденные из детских страхов перед кушеткой стоматолога и его застилающей глаза белой лампой, включаются один за другим, давя на глаза и мозг, и без того воспаленный выпитым и принятым. Молко недовольно мычит, закрывая руками лицо, я матерюсь громким шёпотом, остальные присутствующие довольно бодро соскакивают с мест и направляются к выходу. Спешка подчиняет нас себе, заставляя так же суетиться, пытаясь привести себя в порядок — для начала хотя бы внешний вид и растрепанные волосы, до очищения рассудка еще далеко. Я быстро пихаю коробочку в боковой карман сумки, оставляя валяться на полу пустую бутылку, скомканную фольгу и инструкцию к клоназепаму. Раз уж мы заделались варварами, то от роли отрекаться нельзя. Мы выходим из зала последними, забираем оставленную на вешалке верхнюю одежду, зевая и про себя проклиная затею визита в поздний кинотеатр. Широкие двустворчатые двери, долгожданное холодное дуновение морозной улицы, полнейшее отсутствие энергии. Брайан из последних сил опирается спиной о стену, не очень волнуясь о внешнем виде своей куртке после такого соприкосновения, достает из кармана помятую пачку: — Господи, блядь, — с зажатой сигаретой в зубах, тот пытается выжать хоть что-то, что будет больше, чем крошечная рыжая искра. — Знаешь, я был неправ, говоря, что с такими удобствами можно стать любителем кино. У меня просто пиздец как ноет поясница, — скорчившись и затянувшись, произносит он. — И спасибо, кстати, что «протянул руку помощи», — добавляет, слегка усмехаясь, — это было немного нелепо, но спасибо. — Не за что. Он с полминуты курит, бессмысленно глядя в тёмную даль и на выпущенный дым. Оранжевые огни окон в шлакоблочных зданиях, словно роса на утренней траве, и свистящий шум машин, проносящихся где-то позади, — очарование милых сердцу серых девятиэтажек и исписанных баллончиком мусорных баков. — Я ценю то, что ты пошел навстречу мне, — он отвлекается от созерцания горизонта городских джунглей в снегах и поворачивается ко мне, — даже если тебе кажется, что это не так. Усталые светло-зелёные глаза в свете тусклых уличных фонарей кажутся почти чёрными из-за расширенных зрачков, но даже пол-литра Каберне Совиньон не скроют всей той искренности, что видна в них.