Ничто так не льстит нашему самолюбию, как репутация грешника. — Оскар Уайльд
POV Уорнер. Боже, храни безлюдные ночные переулки и пустые детские площадки. До рассвета ещё далеко, благо, в зимнее время тёмное время суток занимает главенствующую позицию, и беззвездным небом можно любоваться на несколько часов дольше. Скамейки с облупленной зелёной краской, сугробы и переполненные мусорные баки, хоровод девятиэтажек с горящими кое-где окнами-глазницами, то тёплого жёлтого цвета, то холодного белого, как в больницах. Кажется, вот-вот оттуда высунется чья-то голова, и мы оба окажемся под присмотром любопытного незнакомца. К счастью, в пятом часу утра во дворе нет ничего, что привлекло бы внимание. — Бля, пойдём туда, — Брайан указывает на одну из скамеек, — присядем. Мне хуёво, — тут же разъясняет он и морщится, прикрывая рот. Превозмогая желание — нет, не желание, а физическую потребность — упасть на землю, добираемся до спасительной опоры. Мерзкий привкус во рту, опухшие глаза, от бывшего романтическим настроя не осталось и следа, единственное чувство сейчас — усталость. Переведя дыхание и посидев на скамье некоторое время, Молко начинает стягивать с себя перчатки и пихает их в карман, закатывает рукава куртки, что достаточно проблематично, привстаёт, не отпуская подлокотника скамейки, хрипя, как немазаное колесо, кашляет и вставляет два пальца в рот. Я смущенно гляжу на него с секунду, но, как по команде, и меня начинает одолевать отвратительное ощущение подступающей к горлу жидкости, поэтому я так же покидаю сиденье. Жуткая ломота в костях вперемешку с тошнотой и мигренью вынуждают тихо выругаться и в который раз проклясть весь мир, в гортани появляется знакомый кисловатый оттенок. Тёмная картинка в жёлтых отдалённых бликах фонарей: двое прочищают желудки в декабрьской ночи. Вместе с красной от вина жидкой блевотиной выходят и остатки беспечности, обретается легкость тела и внутренностей, но приходит тяжесть душевная, её-то никуда не выплюнешь. Собственная полигамия вызывала еще один приступ рвоты: настолько тошно от осознания того, что за один единственный вечер я, говоря откровенно, объяснился в чувствах двум разным людям. Остается одна эмоция — отвращение к себе, а ещё возникает вопрос: что это? Нимфомания? Временное помешательство? И то, и то другое на почве одиночества? Ведь еще старый добрый Уайльд назвал стопроцентно верную жизненную аксиому «Ты любишь всех, а любить всех — значит не любить никого. Тебе все одинаково безразличны». Так кто же я: запутавшийся в чувствах мальчишка или отчаянно ищущий хоть самого искаженного подобия нежных связей безумец? С последним плевком на снег приходит наиболее логичное и здравое объяснение — любопытство. Действительно, зачем обзывать себя распутницей, если можно считать себя неким игроком в шахматы, а окружающих людей — пешками. Может, просто хочется поиграться, посмотреть реакцию? Любопытство — не порок. Мигренью жжет разум другой вопрос: кто тогда Молко в этой извращённой шахматной партии? Замена Трента на продолжительный срок, просто чтобы не сойти с ума от собственной ненужности? Или очередная игрушка на пару-тройку ночей, чтобы окончательно не чокнуться от спермотоксикоза? Зачем искать легкие пути, вместо собственных рук — живой человек, интересно добиться его, интересно использовать, интересно вновь посмотреть реакцию? Утолить духовный голод. Закончив, оба возвращаемся к скамейке. Оба бледны и выпотрошены, оба пусты. Чудесным образом в моей сумке оказываются влажные салфетки, что как нельзя кстати. Брайан благодарит меня с интонацией голодного путника в пустыне, наконец нашедшего оазис, и вытирает руки и лицо. Мы избавляемся от всех следов последствий похмелья на одежде и коже, приходит долгожданное состояние спокойствия и освобождения. Открывающийся перед нами чёрно-белый дворовый пейзаж толкает на бредовые умозаключения, они ускользают одно за другим, абстрактные мутные образы переутомленного разума. Но одно мне все-таки удается ухватить, и я тут же его озвучиваю, не задумываясь о нелепости своей реплики: — Проблеваться — значит очиститься физически и духовно. Своеобразное крещение. Клянусь, будь у меня своя церковь, это было бы обязательным ритуалом посвящения, — изрекаю я, тыльной стороной ладони в последний раз вытирая рот. Недолгая тишина, Брайан недоумевает, но через мгновение разражается громким хохотом: — Господи, ты больной человек! — его смех эхом отражается от стен окружающих нас домов. — Это плохо? — Даже не знаю. Мы несколько мгновений смотрим друг на друга с любопытством, и я продолжаю: — А еще по праздникам устраивать мытье в крови девственниц. Не менструальной, конечно, — добавляю. — Пару девственниц в мясорубку, и все довольны. Молко усмехается, но уже не так звучно, как мгновение назад. Продолжать сидеть на морозе по меньшей мере бессмысленно, вероятность подхватить как минимум затяжную простуду от таких прогулок угрожающе высока, даже время осознается как-то по-новому: сейчас не просто полпятого, сейчас полпятого, ёб твою мать, уже полпятого. Брайан, словно не веря моим словам, чтобы самому удостовериться, достает собственный телефон из кармана и ахает: — Тридцать пять пропущенных, — широко раскрыв глаза и тупо посмотрев на меня, — мне пизда. — У меня только семь, — усмехнувшись, — меня явно недолюбливают родители. Он нервно усмехается, пытаясь соответствовать моему расслабленному настрою, но глаза по пять копеек и начинающийся тремор выдают его действительные ощущения. — Всё настолько плохо? — говорю я, посмотрев на его трясущиеся руки. — Да, — произносит он, сложив ладони перед лицом, как в молитве. — Я вообще маме сказал, что с девушкой иду на свидание и вернусь в половине десятого. Это звучит до ужаса комично, и даже при всем своем уважении к моему собеседнику, я не сдерживаюсь и усмехаюсь вполголоса, но, видя на лице Брайана выражение совершенно противоположное моему, смущённо извиняюсь и, откашлявшись, продолжаю диалог: — И что тебе за это будет? — всё-таки, такая острая реакция на пропущенные звонки немного обескураживает. — Ну, тебе же уже не двенадцать. — Последний раз после таких прогулок я вернулся домой в синяках, — явно намекая на наш последний опыт совместных пьянок. — Что-то мне подсказывает, что дело не только в этом, — я внимательно смотрю на него. — Ты прав, не только, — многозначительная пауза. — Ещё потому, что она больная на голову католичка, — вздыхает он, — и за это она снова заставит меня молиться, долго, очень долго. — Прямо как в кинговской «Кэрри», — только и произношу я. — И не то слово. Молко с удивительной частотой меняется в настроениях: еще пару часов назад передо мной он протягивал язык в ожидании таблетки и интересных ощущений, словно вырвавшийся из крепких тисков гиперопеки школьник в поисках хоть чего-то, что можно было бы рассказать в кругу друзей и не выглядеть таким уж молокососом; теперь же этот школьник внутри него, словно блудный сын, как бы раскаивается в сегодняшнем вечере и готов встать на колени перед иконами. Он в который раз поправляет тёмные локоны, в темноте кажущиеся чёрными, как сама бездна, не отрывая задумчивого взгляда от горизонта. В его словах о «больной на голову католичке» совершенно отчётливо узнается моя собственная мать, только вот молитвы в качестве наказания — уже пройденный этап. Ситуация, в которой мы оба находимся, так и настраивает на то, чтобы пооткровенничать друг с другом, будто мы оба незнакомцы, словно оба друг для друга — лишь собеседники. Я вижу в нем бармена в захудалом кабаке, которому можно доверить любую историю из своей жизни, всё, что гложет и лежит камнем на душе, доверять, как самому себе, ведь ты в этот кабак больше никогда не придёшь. — А ты знаешь, я раньше учился в христианской школе, — Брайан вдруг отрывается от созерцания перспективы, не понимая, к чему это было сказано. — Я взял в подвале своего деда огромный такой дилдо с присоской, знаешь, который можно прикрепить к столу, — в его глазах читается недоумение и немой вопрос «Ты всё-таки ёбнутый?», я продолжаю: — И угадай, к чьему столу я его прикрепил? — К столу той учительницы, что учила Библии, — я позволяю себе негромко рассмеяться. — Мне это тогда показалось очень символичным. После этого, как ты понимаешь, меня оттуда выгнали. Он ошарашенно смотрит на меня, но не так уж долго, скорее даже ради приличия, и потом тоже начинает хохотать, запрокинув голову назад: — Нет, ты действительно ненормальный, причём с детства, — просмеявшись. — Зачем ты мне это говоришь? — Рассказываю, как тоже в свое время пережил религиозный гнет, — пожимаю плечами. — И заодно предлагаю такую протестную акцию в качестве решения проблемы, — с лёгкой усмешкой. Из напряжённо-усталой ситуация плавно переходит в статус расслабленной и какой-то смешливой, трезвое волнение, едва успевшее вступить в силу, снова отступает на второй план. Но декабрьские морозы всё же дают о себе знать: Молко громко чихает, и после моего встревоженного «Будь здоров!» принимается единогласное решение завершить пребывание на улице. Или хотя бы начать двигаться — всяко лучше, чем бездействие и ожидание дальнейшего обморожения. Тело отвечает хрустом на любые попытки движения, но перспектива фарингита или бронхита отнюдь не радует. Снег под ногами скрипит, тропинка протоптана сотнями следов, сложенных в одно неровное белое полотно. Рядом с поребриком идет ряд голых деревьев и покрытых изморозью безлистных ветвистых кустов, фонари, как часовые на посту, светят и светят без перебоев. Руки в карманах, подбородок прячется в воротнике и жмется к шее. В такие моменты понимаешь, что маминому совету надеть шапку и шарф всё-таки надо следовать. Хоть иногда.***
Станция метро с её однотонной плиткой и одинаковыми лампами на потолке встречает нас, словно отцовский дом; теплящееся тихим светом облегчение от того, что холод и уличные скитания позади, похоже на эйфорию. Потёртые жёлтые стрелочки разметки на полу, глупые рекламные плакаты, измученные многоразовым пользованием скамейки, — что-то очень родное мелькает в этой будничной картине повседневности. Оранжевые цифры на табло отсчитывают, сколько осталось до приезда поезда, как ни странно, в столь раннем часу помещение уже порядком заполнено людьми, в основном они кое-как размещаются на сиденьях или склоняют головы к толстым колоннам в попытке урвать еще хоть несколько мгновений дрёмы. Вот поезд останавливается, его двери, пыхтя, открываются, впуская внутрь людей, неторопливая и невидимая борьба за сидячие места, состоящая в едва различимых спешных шагах по направлению непосредственно к сиденью. Мы выбираем «отдых стоя» — сидя можно ненароком уснуть и прозевать свою остановку. Абсолютное молчание, только шум от скорости состава задаёт определённое настроение, да и кто станет с кем-то разговаривать в шестом часу утра? Почти все стоят с полуприкрытыми глазами, Молко в том числе. Двадцать минут покоя, двадцать минут умиротворения, двадцать минут расслабления. Стоп. Остановка. Выход. Брайан едва переставляет ноги, до неприличия широко зевая. Эскалатор, снова земная поверхность, снова холод. — Пора расставаться, — с почти вопросительной интонацией говорю я. Он стоит на расстоянии двух шагов от меня, слабо улыбаясь и глядя в глаза, дуновения ветра волнуют его волосы; вокруг — никого, пустота и вакуум, одни лишь падающие снежинки напоминают о том, что время не остановилось, а по-прежнему идёт своим чередом. — Похоже, что да, — говорит Брайан и неуверенно разводит руки в стороны, готовясь обнять меня, — ну, на прощание, — объясняет он свой жест. Я делаю шаг вперед, Молко несильно обхватывает меня, безо всяких двусмысленных подоплёк, почти братски, совсем ненадолго — уже через пару секунд он отстраняется, смущённо заправляя прядь за ухо. — До встречи, — чуть тише, чем до этого, произносит он. — Пока, — вторю ему я. Мы оба удаляемся в противоположные стороны быстрым шагом.