Этюд влюбленности

POV Уорнер. — Давай быстрее, блядь, — раздраженно. Я стою со спущенными штанами в пустом туалете, пытаясь запихнуть в трусы наполненный здоровой мочой презерватив. Тонкая резина рискует порваться в любой момент, жидкость перетекает из одной части в другую как бешеная, одно неверное движение — и я буду весь в моче своего ведущего здоровый образ жизни сокурсника. — Да ёб твою мать, я не могу! — Сейчас сюда может зайти любой: хоть охранник, хоть врач, хоть какой-нибудь мужик, хоть этот ёбаный Кларк, желающий уличить нас в гомосексуализме, — шипит на меня Резнор. — Клади уже, похуй, что торчит. Я кое-как застегиваю ширинку и выхожу из толчка. Выгляжу, будто у меня вывалились кишки, причём спереди. — Он не порвётся, иди спокойно. — Трент, это латекс, мать твою, он рвётся, понимаешь. — Надейся на лучшее, — усмехается этот ублюдок. В коридоре никого из наших, все уже в кабинете. Я, держась за промежность и молясь, дохожу до двери, распрямляюсь и, вновь вспомнив всех богов, вхожу. Внутри — вся мужская половина группы. Мы садимся к самой стене, оба с широко расставленными ногами, отбивающими дробь ступнями и полутреморными руками. Кабинет представляет собой отделённую ширмой часть и две скамейки. За хлипкой перегородкой эта тётка контролирует процесс «честного» мочеиспускания, остальные томятся на твёрдых деревянных лавках в ожидании. — Что вы там делали? — неожиданно прерывает всеобщее молчание Кларк. Несомненно, обращается он к нам. — Тебя ебёт? — сразу отвечает Резнор. Вполне себе в духе поклонников воркаута и хороших кроссовок, белых гетеросексуальных католиков — доебаться до любого, ведущего себя не по общепринятым канонам здорового общества. У Кларка на груди наколот Иисус, а на затылке — имя какой-то шлюхи. Думаю, такие типы знакомы каждому. — Ебёт, кто кого ебёт, — смеётся он собственной шутке. Спустя несколько мгновений суть доходит до пары его таких же недалеких дружков — Паркера и Хилла. Ёбаное отребье. — Я ебу твою мамашу, — устало вставляю я. Для гопоты — ответ вполне содержательный и достойный, так что пара нейтралов в группе одобрительно усмехаются. — Рты закрыли! Вот же свиньи! Даже не смущает, что тут женщина! Молодое поколение! — начинает верещать медсестра. Вроде, на вид лет сорок, а ведет себя на все семьдесят. У неё парик за 12 долларов и пластмассовые серьги, лишний вес и мозоли на ступнях. Паркер, Хилл и Кларк бросают последний полный ненависти взгляд в нашу сторону. Я бы посмеялся, узнав, что у кого-то из них есть и татуировка «Mother, thank you for my life». — Потом с вами поговорим, петухи, блядь, — чуть тише произносит Кларк и замолкает. Тут, к моему удивлению, голос подаёт Молко. — Боже, Билл, почему ты лезешь ко всем без разбора? Молча ты смотришься умнее. — А-а, что, влюбился, петушила? За мальчика своего заступаешься? — снова вскипает он. — Одни гомосеки, сука, кругом! — Молодой человек, вы сейчас выйдете отсюда, — доносится из-за ширмы. — Извините, — говорит за него Молко. Снова тишина. Невольно я испытал симпатию к Брайану, вернее, к его поступку. Нет, не то чтобы меня уж очень спасли его слова, но всё же, как-то это приятно. Либо его тоже заебал этот даун, либо это сказано ради меня. Скорее всего, первое, но хочется надеяться на второе. Дальше очередь движется быстрее. Паркер, сделав своё дело, с оскалом уступает место за ширмой Резнору. Я изо всех сил пытаюсь каким-то образом разгадать происходящее, получилось ли, нет. — Вы что, смотреть будете? — возмущённо. Спектакль начинается. — Не волнуйтесь, вы мне не интересны, — устало. — Я физически не могу ссать, когда на меня пялятся. — Но это моя обязанность — проследить, чтобы никто ничего не подменил. — Что подменил? Мочу? — Да. — Вы издеваетесь надо мной? Я похож на наркомана? — Молодой человек, давайте не будем никого задерживать! — Нет, отвернитесь! Я с трудом сдерживаю смех. На скамье ожидания только я и Смит. Смит, ты знаешь, что в США более двух с половиной миллионов твоих однофамильцев? — Иисусе! Бог с вами, я не смотрю! Необязательно видеть, чтобы понять, насколько широка ухмылка Трента в данный момент. Сейчас он должен проткнуть презерватив, как было обговорено, иглой, аккуратно спрятанной в карман. Тихий шипящий звук выпущенной из латексного заточения жидкости, ударяющейся о стенки баночки под анализы. — Я закончил, — застегивая ширинку. — Всё, уйдите с глаз моих. Резнор не может перестать улыбаться, конечно — остаться безнаказанным за вполне себе весомый повод; фактически, статья. — Бля, подождёшь меня, — говорю я. — Может быть, м-м-м, вряд ли. — Это не вопрос, а утверждение. Подождёшь. Дальше — Смит, быстро и без происшествий, после него — я. В последний раз вспомнив Иисуса и всех апостолов, подхожу к уже порядком заебавшейся врачихе. — Я тоже стесняюсь, — начинаю я. Теперь в кабинете только трое. Медсестра многозначительно смотрит на нас обоих и произносит: — Вы, наверное, думаете, что вы тут самые умные, а остальным ничего не понятно. Вы не первые и не последние, кто пытается подменить анализы, — тут удовлетворение сползает с лица Трента, хотя, я думаю, он предполагал такой исход событий. — И что теперь, — говорит он. — Ну, мальчики, я вас понимаю, — мягко, — все в молодости грешили, а вы, я вижу, неплохие ребята. Выдох облегчения. Или что, потом она потребует с нас расплату натурой? Услуга за услугу, блядь. — Спасибо большое, — произносит Трент. — Да нам тут, понимаете, подсунули травку, мол, попробуйте, ничего не будет, и тут, как назло, этот тест, мы и перепугались... — Вот же актёр, сука. Тётка понимающе кивает. — Давайте, Уорнер, проворачивайте своё, я не смотрю. Дальше всё как по маслу, я про себя охуевал такому повороту событий; вот, что действительно называется везением.

***

Улица встречает морозом и ярким слепящим снегом, оставляя позади проспиртованный запах поликлиники. Смешанные чувства: радость и неудовлетворенность исходом одновременно. Ветер проникает под незастёгнутое пальто а-ля Ян Кёртис, Резнор, просто довольный жизнью, идёт рядом. Мимо проплывают влюблённые парочки, дети, алкаши, старики, животные и велосипеды. Наш пункт назначения — автобусная остановка и около получаса совместного пребывания на протёртых сидениях. — Трент, ты ебанулся, — спокойно говорю я, рассматривая пуговицу на рукаве, — однажды ты не сможешь отмазаться. — От чего? — От наркотиков, блядь! Одна жалоба от соседей или донос от какой-нибудь отличницы, обыск, и всё, пизда. — Потом добавляю: — Мне такого вообще не хочется. Какое-то время он молчит, на лице напряжение, будто бы он про себя умножает 3458 на 26. — Знаешь, Брайан, ты — первый, кто беспокоится о моей уголовной ответственности. — Серьёзно? — Всем похер, что со мной будет потом, — он пытается сделать вид, что ему это безразлично, — и правда: какая разница, что будет завтра с этим парнем, когда я могу взять у него первоклассные ешки прямо сейчас? — Да, Трент, я серьёзно волнуюсь, потому что мне не надо, чтобы однажды тебя посадили за хранение и распространение лет на пять. Мы идём по безлюдному переулку, всё вокруг в преддверии Рождества, из окон сияют гирлянды, в других обстоятельствах в такие дни хочется только пить кофе с молоком и слушать дрим-поп на повторе. Начищенные ботинки Трента и мои грязные говнодавы синхронно ступают на протоптанную дорогу, он смотрит вдаль, я — в землю. — Почему я важен для тебя? — с искренней вопросительностью. — Сомневаюсь, что ты так уж ценишь друзей, — добавляет он. Вопрос-жирный-намёк, сука. Если я скажу, что действительно ценю как друга, это будет воспринято как ложь, даже не ложь, а скорее боязнь признаться. А второй вариант — это, собственно, признаться, хоть и признаваться не в чем. Хитро же. — И то, и другое, — я выбираю только что родившийся третий вариант. — Что "то" и что "другое", — ухмыляясь. Пауза длиной в бесконечность. Или, может быть, всего в пару секунд. — Друг и не совсем друг.