Кровавыми каплями по стеклу

Кровь стучит в висках, ветер свистит в ушах. Это привычно. Знакомо и правильно. Пьетро бы сказал, что он наконец-то счастлив: его не доводят до состояния овоща наркотиками и успокоительными. Он снова может жить привычным ритмом. Порывисто, скоро, без тормозов. Он не счастлив. Совершенно. Вместо наркотиков в вены колют адреналин, заставляя сердце работать на пределе. А еще нет Ванды. Вот уже который день ее нет рядом, а значит, и выровнять его порывистость некому. В его поведении не хватает плавности, равновесия. Все быстро, резко и раздраженно. Штрукер замечает это, но лишь довольно дергает уголками губ. Именно этого и хотел, именно этого и добился. Резь в боку терпеть уже сил нет, в легких воздуха не хватает. Пьетро не успевает затормозить нормально, на полной скорости врезается боком в стену с громким хлопком и сгибается пополам, пытаясь выровнять дыхание. Его гоняют до такого состояния, что каждый глоток воздуха приносит почти ощутимую боль. — Я ясно выразился: не останавливаться, — звучит из другого конца ангара тихий, едва раздраженный голос Штрукера. Еще какая-то секунда, и он пошлет этого садиста. Потому что перед глазами периодически начинают прыгать чернеющие круги, сердце шпарит так, что в голове стучит. Мышцы спазмируют. Во рту пересохло. Это даже не опыты, здесь нет никаких извращений. Только износ и усталость. Не о такой скорости Пьетро вспоминал неделями. Электрический разряд заставляет не просто выпрямиться — выгнуться в спине и взвыть. И как послушная собака он бежит. Любой мутант — любой выживший мутант — скажет, что хотя бы раз представлял свою смерть здесь. Даже если бы Пьетро и считал всевозможное количество собственных смертей, то уже сбился бы со счету. Но он не считает. За столько месяцев научился не думать о смерти. Он нужен живым. Ну или так он продолжает убеждать себя, когда сознание затягивает в какую-то черную воронку и кажется, что еще чуть-чуть и можно забыть о том, чтобы прийти в себя. ГИДРА не убивает специально. Но смерти были, этот факт никто и не пытается скрыть. Иногда ему кажется, что Раух с особым удовольствием и почти с гордостью говорит, как много погибло. Нет, слово слишком красивое. Пафосное такое и правильное. Здесь не погибают, не умирают. Здесь подыхают. Любой бы другой на его месте надеялся на собственные силы, на свой организм. Он ни на что не надеется. Теперь, когда Ванды нет рядом, можно не останавливать себя. И не задумываться подолгу над чем-либо. Он тормозит снова. Наверное, даже меньше чем через минуту. Почти вплотную к Раух, стоящей с папкой в руках и что-то записывающей. Все равно совсем близко не подойдет, пускай это и кажется возможным. Тонкая и невидимая стена. Стоит зайти за нее — поджарит сразу. — Больше… Все… — сбивчиво и сиплым голосом произносит Пьетро, хватая воздух ртом. — Что хотите… Не могу…. Взглядами с ней он встречается быстро. У Раух не лицо — маска. Чуть глаза щурит и уходит, захлопывая папку на ходу. А Пьетро упирается руками в согнутые дрожащие колени и провожает ее презрительным взглядом из-под бровей. Он знает, куда она сейчас пойдет. К сестре. Теперь очередь Ванды, теперь ее будет выматывать или что-то вкалывать. Что они вообще делают с Вандой? Он не знает. А порой и не понимает, будет лучше, если узнает, или только хуже. Штрукер подходит медленно. Почти вальяжно, если бы не военная выправка. Странный человек, много противоречий в себе сочетает. Вероятно, именно поэтому его некоторые и считают безумцем. Пьетро не сразу замечает, что он в руках крутит что-то. Маленькая и неприметная такая флешка. Если это попытка пробудить любопытство, то она не удалась. Потому что вряд ли эта флешка может сказать, как там Ванда. До остального нет дела. — Остановился, значит, — начинает Штрукер издалека, но что-то в его тоне ясно дает понять, что ничем хорошим разговор закончиться не может. — Терпение мое пытаешься измерить? Или думаешь, не смогу прикончить? Пьетро шумно ноздрями воздух втягивает и выпрямляется. Руки на груди скрещивает и смотрит прямо перед собой. Если чуть зрение напрячь, то можно заметить движение тончайших электронных волокон стенки между ними. — Если бы вы хотели меня прикончить, сделали бы это давно. Скажите, я ошибаюсь? Взгляд у Штрукера почти стальной. И лицо абсолютно ничего не выражает. Он перестает крутить флешку в пальцах и чуть приподнимает ее, демонстрируя Пьетро. — Я тут вчера вытащил из архивов запись с камеры слежения из одной комнаты. Вернее, из камеры. И вот что интересно: я нашел там намного больше, чем мог себе предположить. Я бы сказал, что видео, содержащееся здесь, весьма нестандартного содержания. Есть идеи? — Не настроен играть в шарады, знаете ли, — парирует Пьетро, сверля взглядом барона и все еще тяжело дыша. Конечно, он понимает, о чем идет речь. О них с Вандой. Тело ноет не только от усталости. Ее не хватает. Физически. Она нужна рядом, постоянно рядом. Так близко, чтобы даже руку протягивать не пришлось. А Штрукер будто сам телепатией владеет. Знает, что Пьетро все понял. Голову на бок наклоняет и прямую линию губ кривит, почти неестественно выгибает. — Почти порно, в самом деле… — Что вы хотите от меня, барон? — перебивает его Пьетро уставшим голосом. — Ждете, что мне будет стыдно? Или что я испугаюсь, на колени там упаду — не знаю — и начну оправдываться? Вы мне скажите, какую конкретно реакцию хотите получить, а то я вообще без понятия, что вы ждете. Такой ответ устраивает мало. В нем нет эмоций. А именно эмоции он и пытается выбить, сделать из мужчины сначала беспомощного мальчишку, а потом вытащить наружу ненависть и боль, копящуюся в нем. Штрукер умелый манипулятор, он точно знает, что хочет. Но самое важное — он знает, как добиться желаемого. Поэтому он кладет флешку в карман брюк, а сам начинает медленно и лениво отходить в сторону. Почти прогуливаться, изредка косясь в сторону своего экспериментального образца, который должен выдавать ту реакцию, которую от него ждут. И Вольфганг фон Штрукер знает, как выбить эту реакцию. — Какой разговорчивый! А твоя сестра не так склонна говорить, — он делает паузу, почти чувствуя заполняющие другого эмоции. — Она предпочитает кричать. От боли. Пьетро подрывается с места. И на мгновение перед глазами барона уже пролетают все его планы, разрушенные и неудавшиеся. Ему кажется, что вот сейчас Пьетро решит пройти через электрический барьер. Потому что в тех глазах Штрукер отчетливо видел ненависть. Ту самую ненависть, что ему и нужна. Но вместо этого Пьетро на всей скорости подлетает к стене и ударяет кулаком. Бьет и бьет снова, пока костяшки не покрываются кровавой пленкой. До боли. Так, что стена прогибается, а штукатурка сыплется вниз, белеющая крошка пачкает руки и оседает на одежде. Усталость снимает как рукой. На ее место приходит ненависть. И желание вырваться из этого ада. Не ради того, чтобы спастись. Нет. Ради того, чтобы иметь возможность хотя бы на несколько минут увидеть Ванду. Удостовериться, что на ней нет синяков. Что она видит. Что кровь не идет. Пьетро поворачивает голову и смотрит прямо на Штрукера. Упрямым и таким прямым взглядом. Разве не этого Штрукер хотел? Зверя. Настоящего монстра, каким считают каждого мутанта. — Меня вам мало, барон? — голос глухой, шаги медленные, почти кошачьи по направлению к разделяющему их электрическому полю. — Я уже не раз говорил, повторю еще: делайте со мной все, что хотите. Иглы, давление, любая химия. Все. Но тронете Ванду — молитесь, чтобы очередная ночь не стала последней в вашей жизни. Он дышит тяжело — уже не от усталости, совсем нет. И смотрит как дикий зверь на барона. Если бы не электрический барьер, он бы вцепился ему в глотку, не задумываясь ни на мгновение. Штрукер чуть головой трясет. В этом жесте столько презрения. А Пьетро трясет все больше, в мыслях безликие ученые измываются над Вандой. Изводят ее. Пытают до криков. И внутри от этого все раздирает, хочется перевернуть все вокруг. Найти ее. Найти и вытащить из этого ужаса. — Впервые вижу лабораторную крысу, угрожающую тем, от кого зависит ее жизнь. Если уж кому и стоит задуматься, как бы эта ночь не стала последней, то точно не мне, — отмечает Штрукер, а потом разворачивается и бросает куда-то в сторону. — Уведите. По панели управления проводят пальцами, набирают замысловатый код. Пьетро надеется, что сейчас электрический барьер исчезнет, что он сможет вцепиться в горло барону. Это произойдет быстро. Никто даже заметить не успеет. Ванда бы сказала, что идея глупая. Импульсивная и противоречащая здравому смыслу. Ванды рядом нет. Ей причиняют боль. Возможно, в эту самую секунду. Но вместо того, чтобы снять незримую глазу стену, активируют аэрозольную систему. Он реагирует моментально. Только это была бы не ГИДРА, если бы ей можно было противиться, находясь в клетке. Белый дымящийся газ распространяется быстро. А мир мутнеет, земля уходит из-под ног. В сознание Пьетро приходит уже в камере. Только в голове все еще звучат слова Штрукера о сестре. Не дают покоя. Здравый смысл подсказывает, что Штрукер может врать. Может лгать тупо из желания поиздеваться. Но какой может быть здравый смысл, когда он не видел ее уже почти два месяца? Неведение убивает. Именно из-за неведения в голове пляшут не те картинки, а ночами мучают кошмары. И после такого радушного разговора с бароном его снова закрывают в камере. Зачем-то перед этим вколов в вены еще адреналина. Любое движение или мимолетная мысль чуть двинуться с места — и он уже в другом конце камеры, упирается спиной в стену. Конечности от возбуждения потрясывает, а колени дрожат от переутомления. Далеко не с первого раза, но все же удается улечься на кровать. Пьетро просто смотрит в сероватый потолок и пытается успокоиться. Побороть химию в своем организме. В его камере места намного меньше. Зато есть электронные часы с датой. Хотя порой он думает, что лучше бы их не было. Потому что стоит на них лишь взглянуть, в мозгу моментально высчитывается до секунды время, проведенное в одиночестве. Раньше «одиночество» значило быть только вдвоем с Вандой. Теперь же это слово раскрылось с другой стороны. С той стороны, с которой он предпочел бы никогда его не знать. Постоянно чего-то не хватает. Что-то совершенно не так, как должно быть. Одноместная кровать кажется слишком большой и неудобной. Не хватает. И Пьетро прекрасно знает, чего именно ему не хватает. Знать бы хоть, что с ней все хорошо. Не стоит забывать, что слова «ГИДРА» и «хорошо» нельзя употреблять в одном предложении. И рядом их ставить нет смысла. Знать бы просто, что она засыпает спокойно. Что не вжимается в угол из-за того, что собственные силы снова не может контролировать от страха. Ванда далеко не слабая, она стойкая и рассудительная. Если бы они все еще были вместе, то Пьетро бы не сомневался, что она справится. Иначе и быть не может. Но разные камеры действуют на них сильнее экспериментов. Ломают психологически. Он знает, что она чувствует ровно то же самое. Ночами не может улечься удобно на жесткой кровати и сжимает в пальцах тонкий трухлявый плед, что не спасет от холода. Вот уже много лет, как они не спали в разных кроватях. В приемной семье родители ругали и иногда наказывали, если утром находили их в одной кровати. Пьетро всегда смотрел упрямо на приемного отца, заслоняя собой сестру, что не менее упрямо выглядывала из-за его плеча. Неужели люди просто не способны понять, что их нельзя разделять? Это бесполезно. Потому что они все равно найдут способ воссоединиться. Он знает, что она чувствует то же самое. Вынашивает глубоко внутри ненависть к этой организации. И ждет того дня, когда они снова смогут увидеться. Этот день наступит, иначе и быть не может. Пьетро не может потерять ее на всю жизнь. В противном случае сорвет все их эксперименты к чертовой матери. И это не мысли маленького бунтующего мальчика, который соскучился по сестре. Это взвешенное решение мужчины, который не может без своей женщины. Морально. Физически. Как угодно. В сон он проваливается моментально. Не успевает поймать момент, когда действие препаратов заканчивается, а веки сами закрываются, разум отключается. Это уже привычно. Почти как на повторе пленке, зажеванной в магнитофоне: затуманенное сознание, усталость во всем теле, работа на износ и снова отключка. Все повторяется, меняются лишь дни. Во снах он всегда бежит. Так быстро, как только может. Но все равно не может найти ее. Будто ее нигде и нет. А самое ужасное чувство, что порой накрывает в кошмарах, — ее никогда не существовало. Всегда Пьетро просыпается с одной мыслью. Или даже с надеждой. С надеждой на то, что ему не вкалывают психотропных сывороток, что не пытаются проникнуть ему в голову и довести до безумия. Часы на стене показывают все то же время. Только дату другую. Он уже давно не удивляется, что спит сутки или больше. Чему можно вообще удивляться, находясь на базе ГИДРА? Миска с отвратным месивом из какой-то странной пищи стоит на полу. Пьетро оказывается рядом с ней быстрее, чем хотел бы. И чувствует себя животным, которое от непереносимого голода бросается на любую дрянь, что ему скармливают. Ванда всегда говорит, что он много ест. Но только произносит это так заботливо, с ласковой полуулыбкой. Не в укор ставит, а просто констатирует факт. С ускоренным метаболизмом быть иначе и не может. С непонятно откуда взявшейся злобой он швыряет пустую миску и грязную ложку в сторону, с силой ударяет о стену. Извечные мысли о Ванде только сильнее грудину рвут. Почти по-настоящему, почти ощутимо физически. Он привык думать о ней постоянно, как о самом себе, если не больше. Нет, точно больше. Пьетро сначала сам понять не может, зачем носится туда-сюда по камере. Отталкивается руками от стен и порой цепляется ногами за железные ножки кровати. Он хочет вымотать себя. Так, чтобы не было сил стоять на ногах. Так, чтобы стать совершенно бесполезным для них. Лишь бы несколько минут. Всего какие-то несколько минут, чтобы увидеть Ванду. Вдохнуть ее запах, прижать к себе и пообещать ей, что все обязательно закончится рано или поздно. Им обоим нужны считанные мгновения украдкой. И тогда уставшие, разбитые и измотанные, они снова смогут найти силы друг в друге. Как и все годы до этого. Когда отвергнутые обществом мутанты держались только благодаря друг другу. Благодаря надежным объятиям, переплетенным пальцам и влажным горячим поцелуям. Он не жалеет себя. Выкладывается больше, чем вчера под пристальным надзором. А потом спотыкается об опрокинутую миску и с силой падает коленями на кафельный пол. Боль стала такой же привычной, как и мутнеющий рассудок. Любой человек бы разбил коленные чашечки, если бы так приземлился. Спасибо мутации в организме — Пьетро не любой. Что-то в воздухе не так. В боку режет, все скручивает, заставляет согнуться, а глотки воздуха опять причиняют боль. Но все же в самой камере что-то не так. Пьетро отчасти жалеет, что так быстро приходит в себя даже после перегрузок. Стать бесполезным для ГИДРА — почти невыполнимая задача. Кожу холодит даже под одеждой. Сомневаться не приходится — его показательные выступления не понравились кому-то за панелью управления. Потому что температура в камере падает резко. Так, что каждый вдох отдает холодом в глотке, а выдох — облачко горячего пара. И дело, быть может, не только в температуре. Хочется закрыть глаза и впасть в забытье. Исчезнуть из всего этого мира и прийти в себя спустя месяцы. Тогда, когда все будет давно позади. Если бы только так можно было. Дверь здесь другая, не похожа на ту, что была в предыдущей камере, но отъезжает в сторону с тем же противным звуком. Звуком, к которому слух уже успел привыкнуть. Пьетро не реагирует. Все так же сидит на полу и тяжело дышит. В общем-то на происходящее почти насрать. Почти. Росвита Раух заходит одна. И это уже попахивает дурно. Дверь за ней закрывается сразу же. А знакомый чемодан опускается на пол. Она присаживается на корточки и открывает крышку, что-то ищет. Пальцами шумно перекатывает пробирки, ампулы, иглы и скальпели. Будто пришла порыться сюда в содержимом собственного чемодана. Он зачем-то наблюдает за ней, следит внимательно за каждым движением. А мог бы и не делать этого. Потому что кардинально нового ничего не происходит, не может произойти. — Будешь продолжать там сидеть и пялиться на меня, это затянется на несколько часов, — сурово произносит Раух, вставая и поворачиваясь к нему лицом. — Я не сиделка, бегать за тобой не собираюсь. Пьетро усмехается, прекрасно понимая, что даже если и захочет, она за ним не угонится. Единственное превосходство, которое он чувствует здесь над остальными. Ему нет равных в скорости, но встает с места и идет по направлению к Раух он нарочито медленно. Облегчить ей работу и себе жизнь было бы проще. Но к этой женщине он испытывает столько ненависти, что готов использовать любой малейший повод, чтобы ее позлить. Только выражение лица ее остается все таким же равнодушным. Почти беспристрастным. Как и всегда. И это, честно говоря, раздражает. — Знаете ли, без наручников как-то непривычно даже, — произносит Пьетро насмешливо и останавливается на расстоянии вытянутой руки от Раух. Ближе не хочет. Не собирается. Если ей нужно, пусть пошевелит ногами сама. К его словам подошла бы усмешка. Но лицо его совершенно ничего не выражает, отзеркаливая безэмоциональность собеседницы. Он лишь взглядом буравит Раух, мысленно низводя ее до уровня грязи в лабораториях и пыли в ангарах. Она ведь ничем не лучше. Внутри все бурлит. И мысли о тихом скулеже Ванды снова не дают покоя. В той боли виновата эта сумасшедшая стерва. И вполне возможно, что за эти недели произошло еще что-то подобное. Нужно успокоиться. — Руку, — повелительно говорит Раух, протягивая свободную ладонь, в другой сжимая толстую иглу. Почему-то повиновение доведено уже до автоматизма. Пьетро не задумывается, не пытается сопротивляться. Все так же испепеляет взглядом женщину, когда она жгутом перевязывает, стягивает руку выше локтя. Кровь брали только на прошлой неделе. И вот снова. Порой даже кажется, что откачать всю кровь — не такой и плохой вариант. Здесь вообще часто посещают изуверские, садистские мысли. Да и может ли быть иначе? ГИДРА не устраивает каникул своим испытуемым, не дает выходных. Прийти могут в любое время суток, скрутить, напичкать организм наркотиками и привести туда, куда нужно. Делать то, что нужно. Только нужно не самим мутантам, а организации. Сколько их вообще осталось? В том, что Ванда жива, он не сомневается. Она сильная, она просто так не дастся. Раух прокалывает кожу не с первого раза. Она вообще понять не может, почему с каждым разом ей все труднее. Внутри что-то неспокойно. В голову прокрадывается мысль, что нужно было хотя бы охрану снаружи привести с собой. Но с другой стороны… Она не пугливая девчонка. Она — лучший биохимик организации ГИДРА. Она способна на многое, это мутантам следует бояться ее. На ум приходят слова Штрукера, которые всегда были ей близки. Мутанты — нелюди. Промежуточная и низшая раса. Их не стоит бояться, им необходимо найти правильное применение. А тех, кому этого должного применения нет, — тех следует уничтожить. Ампулы с кровью Раух убирает в чемодан. Пропитанный спиртом бинт излишен. Если бы Пьетро был настроен шутить, он бы сказал, что на нем все заживает, как на собаке. Но сейчас не до шуток и язвительных замечаний. Нужно успокоиться. А в руке Раух появляется шприц и ампула. Тягучая сыворотка с трудом втягивается в пластиковый плен. Но другой шприц уже полон. — Я ввожу анестетик, — произносит Раух натянуто. Ей вообще не нравится, что приходится говорить с ним. — Заодно проверим, действует он на тебя или нет. Это, — она демонстративно поднимает шприц с сывороткой, — может подействовать как угодно. Дезориентация, слепота, приступ удушья. Реакцию лучше не скрывать, не скажу, что мне тебя жалко, поэтому выражусь яснее: сотрудничество с ГИДРА пойдет тебе же на пользу. Иголка шприца с анестетиком слишком тонкая. А движения у Пьетро все равно порывистые и спешные. Игла ломается об его руку, а в следующее мгновение он уже сжимает пальцы на шее Раух. Если бы хотел убить, сделал бы это так быстро, что она и моргнуть бы не успела. Он бы и убил, если бы не здравый смысл, что все-таки теплится где-то далеко. Она реагирует. По его меркам запоздало, конечно, но все же реагирует. Женщина, что считает своим уделом интеллектуальную деятельность, все же способна еще жить инстинктами. — Это ты говорила Ванде? — голос тихий, а дыхание обманчиво размеренное. — Если здесь и есть монстр, то это ты. Что ты делаешь с ней? Она не смогла бы ответить, даже если бы захотела. Только хрипит тихо и ногтями скребет по руке, пытается освободиться. Все происходит быстро. Он быстро хватает ее за шею, быстро ударяет головой об стену. Не убивает, нет. Просто мучает. Отыгрывается. А потом так же быстро из прибора, прикрученного к потолку, искусственный разряд молнии бьет точно в цель. Или не молния. Слишком сильно стучит кровь в висках от напряжения, слишком много злости, чтобы здраво осознать происходящее. Только он ее отпускает. Все равно не собирался заканчивать начатое. Так, только напугать. Все из-за того, что рядом нет Ванды. ГИДРА умеет воздействовать на сознание без всех своих технологий. Если бы ему промыли мозги, было бы проще. Следующее, что он способен осознать — он лежит на полу. А все тело ломит от дикой боли. Будто кости ломают. Крики из глотки рвутся сами, а в ушах закладывает. Пьетро сам себя не слышит. Рядом с Раух оказываются несколько вооруженных солдат. Она недовольно отмахивается от них, вытирает кровь с головы тыльной стороной ладони, а второй за собственное горло хватается. Дышит тяжело и никак не может сделать нормальный глоток воздуха. Произошедшее — это еще одно подтверждение тому, что от мутантов следует избавляться. Теперь она радуется всем тем смертям. Как человек, а не как ученый. Как ученый она лишилась единственных в своем роде образцов. Воздуха мало, а кожа на шее горит так, будто к ней прикладывали каленое железо. Но она берет себя в руки, смотрит так по-хозяйски на четверых вооруженных солдат, обступивших Пьетро. Смотрит на четыре автомата. И за голову держится, старается не упасть. Мутит. Росвита Раух обладает железным стержнем. Сопротивляться слабостям своего тела она способна. — Я хочу, чтобы он ответил за это, — проговаривает Раух тихим, сиплым голосом. Ломаным. На грани срыва. На глаза слезы накатывают. Она женщина, не машина. Ей страшно. Она думала, что лишится жизни. И истошные крики не могут ей этого компенсировать. Уязвлен авторитет, задета гордость. Но пока она даже не думает об этом. Она отказывается от помощи, придерживается за стену. И выходит. Хочет быстрее сбежать оттуда. Чутье подсказывало, что не стоило оставаться наедине с этим монстром. Все они — монстры. Она только утвердилась в этом мнении. Раух ступает за порог, делает несколько шагов. Ноги подкашиваются, и она падает на пол, теряя сознание. К Штрукеру она приходит не в этот день. Даже не на следующий. На третий. Стягивает рыжие волосы в тугой хвост, а фиолетовые следы на шее прячет за высоким воротником водолазки. Он всегда принимает ее сразу, пожалуй, единственную из всей организации. Все та же женщина, только вот взгляд у нее какой-то другой. Она давит в себе что-то постоянно, лицо все так же спокойно, а взглядом нервно снует туда-сюда. Он смеривает ее взглядом, но про перемены в ней не говорит. В конце концов, это ее личное дело. Его касается только ГИДРА. И эксперименты. А про это она и сама расскажет. Далеко не дура ведь. Раух поправляет длинные рукава водолазки, что высовываются из-под плотного белого халата и ждет. Сама не знает, куда вдруг делись все те слова, что она так хотела высказать барону. — Если ты пришла сообщить мне об эксцессе, то уже поздно. Информаторы у меня хорошие. — Судя по вашему тону… Неужели вы ни капли не возмущены случившемся, барон? — произносит Раух тоном, отдаленно напоминающим удивление. — Вашего ведущего биохимика чуть не прикончил ваш собственный проект. Мутировавшее чудовище, которое даже именоваться человеком не имеет права. Штрукер бровь выгибает в притворном удивлении. Он смеется над ней. Если не явно, то мысленно так точно. — Если бы он хотел тебя прикончить, то ты бы не стояла сейчас тут, будь уверена. Раух просто давится воздухом от негодования. Такая спокойная реакция — не совсем то, что можно ожидать от начальства, когда твоя жизнь висела на волоске от смерти. Уволиться и сбежать — вот здравая мысль, но подобная не посещает. Работа в этой организации стала неотъемлемой частью жизни, если не основным смыслом. Она нервно усмехается и пальцами приспускает вниз ворот водолазки, демонстрируя иссиня-фиолетовые следы произошедшего. — Этого мало? Мне почему-то кажется, что вы были бы так же спокойны, если бы эта тварь придушила меня. — Тварь, чудовище… — задумчиво произносит Штрукер, обходя стол и усаживаясь на самый край. — Росвита, ты сейчас отвечаешь на те вопросы, что задавала мне прежде. Скажи мне, чего я добивался. Какую задачу ставил, когда говорил тебе про близнецов. Он отточенным жестом потирает кожу под носом и складывает руки на груди. А Раух молчит. Знает ведь, что вопрос риторический. Она молчит и ждет последующей речи. Может, хотя бы в этой речи она найдет какие-то ответы. Хоть что-то. — Я и не ждал, что Пьетро… — Вы называете эту тварь по имени, как мило! — перебивает Раух. В голосе ее звучат нотки истерики. Она закусывает губу, чтобы замолчать. Чтобы не выпалить все, что накопилось, а теперь ищет выход. — Так вот, — с явным неудовольствием Штрукер начинает фразу снова, — я и не ждал, что Пьетро станет приветливым и добродушным соседским парнем с окраины. Мы сами делаем из него монстра, Росвита. И то, что мы получили, лишь свидетельствует о том, что мы движемся в правильном направлении. Она сглатывает, машинально поправляет воротник, одергивает рукава. — То есть… — голос подводит, приходится прочистить горло, чтобы продолжить. — Вы хотите сказать, что не намерены останавливаться? — Было бы крайне глупо остановиться именно сейчас, — парирует Штрукер. — А произошедшее… Что ж, это было вполне ожидаемо. Свое возмущение приходится задушить глубоко внутри. Потому что барона оно не волнует. Барона вообще волнуют только эксперименты. На остальное ему все равно. Чисто по-человечески это неправильно. Но лидер крупной преступной организации не должен проявлять человеческие слабости. У него другие задачи. Штрукер посвятил всю свою жизнь ГИДРА. У него нет жены, нет детей. ГИДРА — вот его жена, эксперименты — его дети. И ради них он переступит через все мыслимые и немыслимые принципы. — Я вынужден сделать тебе выговор, Росвита, — произносит Штрукер елейным и обманчиво-ласковым голосом. — Ты относишься к своим обязанностям халатно. — Но, барон… — начинает Раух, но он останавливает ее жестом руки. — Экспериментальная программа уже два дня простаивает. Можешь это объяснить? Она не понимает, о чем идет речь. Ведь не все эксперименты проводятся под ее руководством, большинство из них может быть спокойно проведено и в ее отсутствие. — Вероятно, вы ошибаетесь. Она не может стоять на месте. Эксперименты все так же проводятся. — Ты прекрасно знаешь, о ком конкретно я говорю, — говорит Штрукер и чуть наклоняет голову, заглядывая ей в глаза. От этого взгляда передергивает. Сильнее, чем от мыслей об удушье. Близнецы. Это ее прямая обязанность. И у нее нет никакого права бросать свою работу с ними. Она должна дойти до самого конца, создать из них то самое оружие, что так хочет видеть барон. Никто другой не справится. Да и если справится — Штрукера это не интересует.