Кровавыми каплями по стеклу

Ногти уже давно обломаны. Местами до мяса. И пальцы режет болью, если не так дотронуться до них. Порой Ванда ловит себя на том, что специально обламывает или откусывает ногти ночами, когда не может уснуть. Вот уже второй месяц засыпает она с трудом. И все чаще сидит на полу, поджимает ноги и к стене прислоняется. Обломанными ногтями она скребет по бронированной стене, лбом прижимается и закрывает глаза. Подушечки пальцев настойчиво проводят по одному и тому же месту, краснеют от трения. Порой ладони устало бьют, хлопают по холодному металлу. Ванда знает, что Пьетро там — прямо за стенкой. Эта мысль покоя не дает. Сначала она держалась, может, даже относительно успешно. Напоминала себе, что они давно не маленькие, что они могут провести некоторое время порознь, если того требуют обстоятельства. Теперь ей стала невыносима одна мысль, что следующее утро пройдет без него. И утро за ним. И другое. И еще кто знает сколько дней. Нет слез, нет истерик. Есть только сосущее чувство пустоты где-то внутри. Глубоко, но осязаемо. А он знает, что она здесь, что их только стена разделяет, что они так близко друг к другу, но все же недосягаемы? Откуда ему знать. От этой мысли становится еще более одиноко на душе. Ванде это чувство непривычно. Падающие на лицо волосы убирать не хочется, она только подтягивает к груди ноги и обхватывает их одной рукой, второй упирается в глухую стену. Если бы не было хотя бы звукоизоляции. Если бы она могла услышать хоть какие-то звуки оттуда. Металл холодит хрящ уха, но там лишь тишина. Мертвенная. Глухая. В камере вообще холодно. А те тряпки, что ей выдали, назвать одеждой язык не повернется. Ткань тонкая, хлопчатая. Кажется, что порвется, стоит только не так дернуться. Раньше Ванда как-то и не задумывалась о том, что замерзнет. За этим следил Пьетро. Всегда следил за ней. Пальцы ведут по стене, гнутся сначала в одну сторону, а потом в другую. Она не пытается повлиять на стену, хотя могла бы. Ванда думает, что ничем хорошим все равно ее попытки не закончатся. А еще она не хочет, чтобы его перевели в другую камеру. Далеко от нее. Постоянно напоминает себе, что они пришли сюда добровольно, что их никто не заставлял. И эта мысль здравая, с ней тяжело смириться, но она позволяет вовремя остановиться, не совершать глупых поступков. У нее в камере есть часы. Правда, она никогда не смотрит на них. Зачем? Чтобы знать, как давно они не виделись? Или чтобы высчитать количество недель, проведенных на базе ГИДРА? Первое и так дает о себе знать, а второе попросту неинтересно. Когда становится совсем непереносимо, она забивается в угол и прячется за мощным барьером собственной магии. Меняет реальность под себя. Жалеет лишь о том, что не может поменять все так, чтобы проснуться снова, тесно прижавшись к брату, переплетая руки и ноги. Ванда чуть пальцами ведет и ловит налету тонкое покрывало с кровати. То, что служит одновременно и одеялом. Она кутается в темную грязно-коричневую ткань и жмется к стене. Так, словно это делает ее ближе к брату. Кафель холодит ступни, сталь — щеку. Ванда руки на груди скрещивает, плотнее к себе прижимает. И замирает. Нужно просто уснуть. Не думать об экспериментах. Об электричестве, иглах, цветных жидкостях в пробирках. О фанатичном взгляде Штрукера и совершенно безразличном лице Раух. Сложнее всего не думать о Пьетро. От усталости в сон клонит быстро. Или не в усталости дело, а в препаратах. Только вот сны совсем не снятся. Никакие. И если поначалу Ванда была рада, что ее не преследуют кошмары или обманчиво-сладкие картины, то теперь почти злится. Пустеющая чернота не помогает сбежать из той реальности, где каждый день — настоящее испытание. Только угнетает, напоминая, что даже тишина тут может быть опасной. А просыпается она все в той же позе. Глаза чуть трет и лицо в ладонях прячет. Самые тяжелые те дни, когда за ней не приходят. Во всем теле ощущается тяжесть, а в глотке сушит, почти зудит от этой сухости. Голову клонит вниз, спать хочется. И тяга эта какая-то нездоровая и ненормальная. Ванда руки убирает от лица и замечает, что кожа ладоней стала влажной. Она вся мокрая. Взмыленная. И совсем не обращает внимания на это. Подняться на ноги представляется чем-то почти невозможным. Пальцы идут на излом, когда она опирается ими о стену, делая усилие над собой, чтобы хоть как-то встать. Страшный день. Или ночь. Какая разница? Намного хуже вот так: она не понимает, что происходит, она совершенно одна, а рядом нет ученых с трубками и капельницами в руках. Ее всю колотит, бьет нездоровой дрожью. Она делает всего несколько неспешных шагов и падает на пол, распластывается и делает над собой огромное усилие, чтобы не закрывать веки. Плохо. Так паршиво, что сил нет никаких. От осознания собственной беспомощности еще сильнее мутит. Но она упрямо ладони упирает в пол, пальцы ломаными линиями в кафель впивает и старается подняться. Собственные руки не держат, голова с силой ударяется о гладкую поверхность. И гудит. Ванда тихо стонет от боли и ловит себя на том, что глаза закрывает, сдается. Нет, нет. Нет-нет-нет. Сдаваться нельзя. Нужно собраться. Заставить работать в своем теле каждый атрофирующийся мускул. И подняться наконец. Просто подняться. Она сама не знает, зачем хочет встать. Идти все равно некуда. Помочь никто не сможет. Не так. Помогать никто не станет, пока это не будет в их интересах. Сначала она плечом в пол упирается, потом кое-как на предплечье приподнимается. Кажется, жидкость покидает организм с поразительной скоростью. Глаза начинают болеть, словно в них кто-то песка насыпал. Глотку дерет от сухости. Конечности дрожат от слабости. Она чувствует это, подтягивая ноги, становясь на колени. Неизвестность пугает сильнее происходящего. И самое странное то, что она хорошо соображает. Что в мыслях нет тумана. Только звериная усталость, непереносимая слабость и полная уверенность в том, что происходящее — не случайная реакция организма на условия обитания. Но попытка встать снова проваливается. Ванда дышит надсадно, рукой тянется к ножке кровати. Хоть бы зацепиться за что-то. Звать на помощь нет смысла. Она не станет в любом случае. Даже если именно этого от нее ждут, даже если кто-то там за панелью управления решил, что не станет вмешиваться в происходящее, пока она не будет молить о помощи. Голову она поворачивает с трудом. Скользит пересохшими губами по грязному кафелю, чувствуя вкус химикатов, щекой подпирает плитку и устало прикрывает глаза. На немного. Про себя считает секунды, чтобы не потерять реальность, чтобы не подчиниться слабостям своего тела. Подушечки пальцев все же нащупывают гладкую железную ножку кровати. Ванда делает глубокий вдох. Она пытается обмануть собственное тело: резко открывает глаза и пытается подтянуться, цепляясь пальцами за холодное железо. Но руки дрожат, отказываются слушаться. Все тело бунтует, поддается неведомой силе, что тянет сдаться. Она сдаваться не может, ей еще раз нужно напрячься, собраться. Выдыхает она резко и сразу же подтягивается к кровати. Тянет руку чуть выше, пытается зацепиться непосредственно на каркас. Встать удается, кажется, спустя часы бессмысленных мучений и неудачных попыток. Но все же она стоит. Крепко держится за спинку кровати. Веки закрываются, голова безвольно вниз клонится. Ванда не понимает, зачем хочет добраться до двери. Толку в этом нет. Даже если и получится. Если сможет ударить пару раз. Все равно долго держаться не сможет и сдастся. Но на потоки энергии сил хватает. Именно благодаря им она и добирается до металлической двери. Один глухой удар ладони. И она лежит на полу без сознания. В таком состоянии ее находит Росвита Раух. Женщина чувствует чуть ли не ликование глубоко внутри. После того случая она слишком много личного стала привносить в работу. Так быть не должно: профессиональная этика. ГИДРА и личное отношение не должны пересекаться. Но только она отчего-то чувствует такое ядовитое удовлетворение от лежащей на полу мутантки. Пройти в камеру неудобно, у самой двери лежит Ванда. Раух носком сапога отодвигает ее в сторону. Так, будто перед ней свалка мусора, а не человек. Она смотрит так, словно ей неприятно тут находиться. Все стало слишком личным. Чуть не убил ее брат, а она ненавидит сестру. Странно и совсем нелогично. Теперь ей хочется и правда сделать девчонке больно. Не по зову профессионального интереса. Совсем нет. Ей хочется сделать ей больно, чтобы отомстить таким образом ему. Но время еще есть. Чего нельзя сказать о Ванде. Дверь за Раух закрывается. Ей предлагали взять с собой охрану, но она отказалась. На этот раз знает, что ей ничего не угрожает. Потому что ее подопытная сейчас в таком состоянии, что на ноги самостоятельно подняться не сможет. Она кивает своему ассистенту, а сама ставит на пол отполированный, идеально белый чемодан. Открывает крышку неспешно. — Она умерла? — спрашивает парень. Совсем еще мальчишка. Практикант. В лучшем случае — студент-первокурсник. Раух не смотрит на него, не поворачивает голову. Набирает в шприц прозрачную жидкость из ампулы и чуть щелкает пальцами по пластмассовой емкости. Она, наверное, становится зацикленной на своей работе. На этих близнецах, с которыми так много мороки. — Если бы она умерла, то мы бы не понадобились, — бросает Раух в ответ с неким раздражением, но тут же исправляет тон на безразличный. — Переверни ее на спину. Еще лучше будет, если уложишь на кровать. А внутри что-то так паршивенько злорадствует, стоит только бросить неловкий взгляд в сторону Ванды. Нет, даже не так. Если бы она не перенесла подобного испытания, тогда Раух бы действительно радовалась. Странные чувства. Никогда у нее не было связано чего-то подобного с работой. Парень тяжело выдыхает, так недовольно. Он с трудом пытается перевернуть лежащую на полу Ванду. А потом сдается и все же поднимает ее на руки, неловко бросает на кровать. — Это не мешок картошки, — упрекает его за подобное поведение Раух. — Мне казалось, вы не любите мутантов. — Барон фон Штрукер дорожит этим образцом, а значит, с ней не стоит обращаться халатно, — нравоучительно произносит она, между пальцами держа несколько шприцов, и поднимается на ноги, выпрямляется, — и как бы мне самой это не нравилось, но есть правила, которые необходимо соблюдать. Дисциплина и подчинение — основные принципы, на которых держится наша организация. Он руки в карманы брюк засовывает и перекатывается с носков на пятки. Как в гараже у отца скорее, чем в серьезной организации. Раух кидает в его сторону быстрый и испепеляющий взгляд. И кто только отправил сюда такой молодняк? Аспиранты и то бывают порой бесполезными, а этот едва школу закончил. Но это не ее забота. Ее забота же лежит на кровати и дышит через раз. Раух пульс прощупывает и отмечает про себя, что состояние слишком хорошее. Все дело в природе мутации. Иначе бы она сейчас констатировала факт смерти. А так пульс стабилен. Дыхание прерывистое, но тоже довольно ровное. Состояние близится к коме. По всем порядкам Раух следует позволить девчонке впасть в кому и проверить, как скоро она выкарабкается, если сможет вообще. Но на деле барон сказал, что хочет вечером видеть Ванду. На все попытки ответить отказом и сказать, что это нарушает ход эксперимента, он лишь выгнул бровь и недовольно ответил: «Придумай же что-нибудь, если не хочешь потерять работу». Раух долго уже является частью ГИДРА. И за это время успела выучить, что нельзя сегодня быть ученым крупной преступной организации, а завтра уволиться и спокойно жить. Нет. ГИДРА склонна зачищать свои неудавшиеся кадры. Так что во фразе барона было больше угрозы, чем простого неудовольствия начальства. — А расскажите мне, что происходит. Ну, или еще что о мутантах, — непринужденно произносит парень. Она его взглядом смеривает и протягивает шприцы, чтобы руки освободить. — Держи. Он берет скорее по инерции, чем потому что и правда хочет помочь. Ведь это все не интересно — стоять и держать шприцы, укладывать на кровать мутанта, внешне ничем не отличающегося от человека. А Раух тем временем рукава на Ванде закатывает. Руку ее с кровати свешивает для удобства. Чуть по щекам бьет, чтобы удостовериться, что просто так в сознание привести не получится. — Ну расскажите, а? — продолжает уговаривать парень. — Отец считает, что мне надо как можно раньше обо всем узнать, проникнуться идеями ГИДРА, чтобы был стимул учиться, а потом примкнуть. И вообще… — Сильнодействующий яд, — резко обрубает его Раух. Она вообще начинает с ним говорить только для того, чтобы он заткнулся и не бесил. — Концентрация в два раза больше, чем та, которой можно убить человека. Не обязательно голову поднимать и отвлекаться, чтобы понять, что он округлил глаза. Она и не помнит уже, когда сама удивлялась тому, что творится в этой организации. Теперь это рутина. Порой настолько скучная и однообразная, что даже сериалы по кабельному про маньяков-потрошителей кажутся веселее. Хотя что эти сериалы, что ее часы в лабораториях… Одно и то же, без каких-либо кардинальных отличий. — Но разве это законно? Если бы она была сторонницей проявления эмоций, то засмеялась бы. Вместо этого Раух лишь протягивает руку, чтобы взять один из шприцов. Подать нужный он все равно не в состоянии. Отличия все равно не увидит. И этим начинает на нервы действовать. — Для ГИДРА нет понятия «законно» или «незаконно». Выучи это как следует, если планируешь однажды занять мое место здесь. Волосы Ванды она убирает в сторону небрежно, ногтями задевает шею. Но не думает о таких мелочах. Пальцы нащупывают сонную артерию быстро и привычно. Она снимает колпачок со шприца и вводит лекарство, может, слишком быстро выжимает до упора. От этого Ванда резко воздух носом втягивает и распахивает веки. Она моментально в себя приходит. Но слишком возбужденно. Раух успевает вытащить иглу из ее шеи за какие-то считанные секунды до этого. Иначе бы тонкая сталь осталась бы в коже. Сломанная и все же опасная. — Руки ее держи, — устало произносит Раух, хватая запястья Ванды. А та биться начинает чуть ли не в агонии. Взглядом бегает по комнате и всем своим существом протестует. Все так же молчит, несмотря на бурю внутри. Воздух заглатывает ртом, а во взгляде страх. Страх, который далеко не сразу поддается здравому смыслу. — Не дергайся. Можешь поблагодарить барона, что пришлось прервать эксперимент. Уж кого-кого, а барона она точно благодарить не станет. Как только удается побороть панику, Ванда расслабляется настолько, насколько позволяет бешеный пульс и препарат в крови. Она почти безразлично смотрит в потолок, почти послушно подает руку для очередной инъекции. Но ее податливость не обезоруживает. Наоборот, ее почему-то сильнее прижимают к кровати, а руки продолжают скручивать. Она сглатывает и пытается отгородиться от чужеродных мыслей, лезущих в голову. Сейчас почему-то хочется, чтобы эти люди быстрее ушли. Оставили ее в покое. Наедине. Дали подумать. Не только сейчас. Это желание не покидает никогда. Постоянно где-то под кожей. Сопротивляется каждому эксперименту. Поэтому каждый раз Ванде приходится чуть ли не на горло себе наступить, чтобы не сопротивляться. Чтобы не создавать лишних проблем. Не организации. Нет. Самой себе. Ей совершенно неинтересно, что колют в вены. Наркотики, витамины, анестетик — какая вообще разница? Наверное, если однажды ей решат вколоть «жидкую смерть», она точно так же спокойно подаст руку. Раух начинает складывать обратно в чемодан использованные шприцы, а Ванда чувствует на себе взгляд парня. Изучающий такой. Слишком любопытный. Так на животных в зоопарке маленькие дети смотрят. От этого неуютно становится. И совсем неприятно. Пьетро бы взбесился. Тело слушается плохо, но все же Ванде удается повернуться лицом к стене. Улечься на левый бок и поджать под себя ноги. Пока с ней закончили, пока она может снова спрятаться в своем мире. Совсем непривычно, что это ее мир, раньше все всегда было их. Она все еще чувствует на себе пристальный взгляд, слышит звук ударяющихся друг о друга ампул. Но не придает никакого значения. С ролью лабораторного образца Ванда смирилась быстрее, чем могла себе представить. Когда с противным звуком дверь отъезжает в сторону, а ее гости уходят, Ванда чувствует облегчение. Хотя почему это ее гости? Скорее, она здесь гость. Потому что хочется верить, что не всю свою оставшуюся жизнь придется провести на базе ГИДРА. Разделенной стеной со своим братом. Она старается всегда находиться ближе к той стене. На каком-то инстинктивном уровне. Но кровать примыкает к другой. Противоположной. Наверное, поэтому она все чаще спит на полу. Сидя, подтянув ноги к груди, обхватывая их руками. Временами начинает казаться, что одиночество захлестывает с головой. Так, что хочется со всей силы стучать ладонями по стене и кричать до осипшего голоса. Что угодно. Любой набор звуков. Ванда постоянно копается в себе. Она постоянно внутри, смотрит безразлично и поддается любым манипуляциям с ее телом. Так ведь проще. Порой персонал думает, что она поехавшая. Что просто свихнулась и двинулась на всю голову. Тяжело быть нормальным, когда внутри тебя живет Хаос. Но Ванда, кажется, привыкает ко всем этим косым взглядам и странным мыслям. Порой благодаря чужим голосам в своей голове она может узнать что-то нужное. Самое ненормальное: ее особо не заботит собственная личность. Если просто подумать, то о ней всегда беспокоился Пьетро. О ее ментальном равновесии и спокойствии — чтобы не свела себя с ума этой чертовой мутацией. О ее теле — чтобы не влипла в неприятности. И так проще, что ли. Ванда думает, что заботиться о себе сложнее, чем о другом. Они ведь так привыкли, а теперь их заставляют переучиваться. Покопавшись в голове Раух за какие-то секунды до того, как та вышла, Ванда вытащила нужную для себя информацию. А теперь обсасывает ее, старается уцепиться за каждое слово, за каждую мельчайшую деталь. В еде был яд. В такой дозе, что мог убить ее в любое мгновение. Она ежится, сжимается на кровати и хочет исчезнуть. Страшно — это не то слово. Паники и истерики нет, быть не может. Но по коже бегут мурашки. И хочется, как маленькой девочке, к брату. Самое ужасное: она не чувствует себя защищенной без него. Голова слегка кружится, но пока она лежит, все нормально. Ванда слышит, как через окошко в камеру отправляют стандартную порцию еды. Но есть она совершенно не хочет. Вообще. И трудно представить, как она проживет следующие недели здесь. Отныне она будет шарахаться любой еды. Потому что хочет жить. В голове будто что-то щелкнуло, навеки ассоциируя местную пищу с предсмертным состоянием, когда конечности трясутся, полностью отказываются слушаться, а ей говорят, что эксперимент прерывают исключительно по указанию барона. Что, если бы не прервали? Отчего-то в сознание лезут мысли о других мутантах. Пожалуй, из-за своих способностей Ванда одна из самых осведомленных о происходящем. Хорошо, что она научилась пробираться в разум других людей так искусно, что те ничего не ощущают, никаких изменений. Мутанты умирают. Мрут, как мухи. Дохнут, как дворовые шавки. А ведь на них тоже ставят эксперименты. Ванда осознает, что могла бы не пережить этот, если бы ее вовремя не вытащили. Нет никаких эмоций. Ни страха, ни напряженности. Просто как факт: могла умереть. Особой радости, что все же жива, тоже нет. Видимо, ГИДРА отнимает любые эмоции. Или просто она настолько погружена в себя, что становится полностью безразлична к происходящему вокруг. Она даже провалиться в сон не успевает, как за ней снова приходят. Пока дверь с привычным противным звуком отъезжает в сторону, она опускает ноги на пол и медленно встает с места. Сама подходит к вооруженным солдатам. Вытягивает вперед руки. Наручники щелкают, а глаза вспыхивают кровавым цветом. Она моргает — алая вспышка исчезает. Не стоило рассчитывать, что про нее забудут. Эксперименты просто так для развлечения не останавливают, это Ванда уже поняла давно. Остановили — значит, ради чего-то еще более важного. Вопросы она не задает, молчать с этими людьми комфортнее. Просто спокойнее. Ее ведут по коридорам, проводят мимо лабораторий и камер, мимо других — таких же, как она. Специально они это делают или нет? Разницы нет. Ванда видит, как скручивают женщину, вопящую так сильно, что слышно сквозь толстое пуленепробиваемое стекло. Другого мутанта — скорее всего мужчину — бьют током. В каждом таком взгляде можно встретить обреченность и боль. Во взглядах надзирателей — безразличие и скуку. В коридорах пахнет антисептиком. Спиртом. Она чуть нос морщит. И ловит себя на мысли, что запах никак не состыковывается с окружающей обстановкой. Чистота и грязь не могут сочетаться. Или же это только для нее вся база ГИДРА — сплошные нечистоты и темно-коричневые катышки на полу, что обычно образуются на коже после длительного отсутствия нормального душа. Много болотного и стального. Такие цвета не заставляют прыгать от радости, а только вгоняют еще сильнее в собственный внутренний мир. Так глубоко, что не хочется оттуда высовываться. Навстречу идет группа агентов. Они здороваются с ее конвоем, а по ней скользят взглядами. Настолько разными, что это поражает. Кто-то боится, другие презирают, третьим любопытно. Реакции различны, а чего-то подобного Ванда давно уже не видит тут. Это вызывает усмешку. Она голову вниз опускает, прячет лицо за длинными, местами всклокоченными волосами и продолжает идти. Руки сцеплены наручниками спереди, но стали вокруг запястий она почти не чувствует. Собственные силы могут и облегчить жизнь, а не только усложнить. Ее заводят в комнату. Не такую большую, как ей показалось сначала. Освещенную так хорошо, что сначала Ванда даже жмурится от яркого света. Неестественный, конечно. Окон нет. Она уже давно не была снаружи этой огромной базы, что иногда напоминает бункер. Наверное, если случится атомная война и вся планета будет уничтожена, они и не чухнутся. Грубыми движениями с нее снимают наручники. Ванда голову поднимает, волосы назад откидывает и машинально потирает запястья. Чтобы никто не догадался о ее маленьких тайнах. Потому что им не обязательно знать, что она избегает некоторых лишений, просто подстроив реальность под себя. Это удобно. Намного проще, чем безоговорочно подчиняться и терпеть. — Жди, — говорит настолько металлический голос, что кажется искусственным. — И без выходок. Она быстрый взгляд кидает в сторону говорящего. Шлем на нем напоминает мотоциклетный, так что понять, человек это или нет, не получится. Но значения это не имеет. Сдвинуться с места все равно не получится, пока этого не пожелает кто-то из конвоя. Или Раух, что неизменно проводит над ней всевозможные эксперименты. На пол Ванда садится медленно, всем своим видом пытаясь сказать, что не собирается устраивать ничего выходящего вон за грани дозволенного. Она ноги под себя подтягивает и принимается крутить энергетическую сферу между пальцев. Алую. Опасную и разрушительную. Но совершенно безобидную в ее руках. Заметить Штрукера в другом конце комнаты, переговаривающегося с каким-то человеком, труда не составляет. Она может даже услышать, о чем они говорят. Только совершенно не хочет. Знать абсолютно все, что происходит в этом месте, — тяжелая ноша. Совершенно ненужная Ванде. А барон смотрит на ученого и недовольно головой качает. Его не устраивают отчеты. Его не устраивает происходящее. Он отмечает про себя, что Росвита Раух — не самая бездарная. Не умеет контролировать свой гонор, но зато справляется на уровне со своими обязанностями. Стоящий перед ним же — не годен ни на что. — Еще трое, — констатирует Штрукер, перекладывая папки в другую руку. — Можешь оправдаться, Лисевский? Мужчина напротив него нервно губу нижнюю покусывает, теребит пальцы и старается сохранять максимально спокойное выражение лица. Только не получается. — Барон, простите, но… — начинает он. — С чего мне прощать тебя? — обрывает Штрукер, чуть повышая голос. — Вчера по твоей вине умерло два образца. Сегодня еще трое. Если так и дальше пойдет, то через две недели на базе вообще не останется мутантов. Ты хоть понимаешь, какие убытки я несу из-за твоей халатности? Он сам прекрасно знает, что вины биохимика в этом нет. Что они подвергают мутантов такому строжайшему отбору, что без трупов не обойтись. Им ведь нужны лучшие. Такие, из которых сделать монстров-убийц ничего не стоит. Но гнев Штрукеру выместить хочется. Особенно сейчас, когда все протекает в разы медленнее, чем ему хотелось бы. Лисевский же не знает, куда ему деться. — Я все делаю согласно вашим распоряжениям. Образец пятьсот тринадцать не пережила высокого давления, — произносит он сбивчиво, листая собственные записи в маленьком блокноте. — Образец ноль сорок семь… У него отказало сердце после плановой инъекции… — Мне не интересно, после какой инъекции он подох! — взрывается барон. Конечно, Штрукер знал сразу, что погибнет много образцов. Но теперь это заставляет нервничать. Чуть ли не паниковать. Ему нужно оружие. А что, если никто не переживет экспериментальную программу? Что, если они переоценили возможности мутантов? Что, если в итоге придется захлопнуть программу и искать новые пути? Он отходит в сторону, чтобы окончательно не потерять контроль. Отдает папки стоящему рядом солдату и потирает руки. Тяжело выдыхает и снова смотрит на Лисевского, что даже двинуться с места боится. Правильно. Именно страх нужно испытывать в подобные моменты. — Ты помнишь, сколько у нас было их изначально? — обманчиво-спокойным голосом произносит Штрукер. — Теперь осталась всего половина. Объяснить можешь? Лисевский мнется. Старается как можно быстрее придумать годное оправдание. Хотя глубоко внутри и понимает, что это бесполезно. Это сейчас не обычный выговор от начальства. Прямая угроза. Ему не место в организации. Больше нет. — Это естественный отбор, барон. Остаться могут только лучшие. На лице Штрукера появляется гаденькая улыбочка. Такая приторная, что передергивает. В его взгляде вспыхивает огонь. И это совершенно не к добру. — Что ж, пойдем, — говорит Штрукер, указывая рукой вперед. В сторону Ванды. — Я покажу тебе естественный отбор. Что-то внутри протестует и отказывается идти. Но неподчинение карается серьезно. Поэтому Лисевский идет за бароном. За довольным, как Чеширский кот, человеком, что уже решил участь своего подчиненного. Штрукер ступает уверенно и смотрит на Ванду так, как обычно сумасшедшие ученые смотрят на плоды своих трудов. А она чуть дергается от неожиданности, сфера в ее руках рассыпается карминовыми искрами. Смотрит снизу вверх, но так уверенно и почти нагло. На секунду ему кажется, что он видит ее брата. Такого же самоуверенного и заносчивого. Но подобное поведение только раззадоривает. Он останавливается рядом. Всего лишь в нескольких шагах от нее. Но Ванда не двигается, все продолжает так же сидеть. Знает ведь, что если будет нужно, то ее поднимут на ноги. Незамедлительно, спрашивать не станут. — Как у тебя дела? — спрашивает Штрукер, смотря прямо на нее. — Как с тобой обращаются? Ванда молчит. Взглядом сверлит. Было бы возможно, она бы просверлила в нем дыру насквозь. С ее силами это, разумеется, и правда возможно, но она контролирует себя. Знает, что испытывает столько ненависти к этому человеку, что может с ним в действительности сотворить такое, что и подумать страшно. Нужно сдерживать свои порывы. Помнить, что не все поступки разумны. Барон усмехается, понимая, что ответа не дождется в любом случае. Он и не ждал. Нет, у него совершенно другая цель. И то, что девчонка не хочет с ним разговаривать, не представляет особой проблемы. Талант манипулятора помог ему стать главой ГИДРА. Поможет вытащить нужную реакцию из Ванды теперь. Быстрым движением пальцев он подзывает биохимика ближе к себе. Лисевкий идет на ватных ногах. Делает всего несколько шагов, но ступает так осторожно, словно его по минному полю ведут. Так оно и есть. Здесь вообще опасным может быть все. Узнай он, что в это самой комнате заложены бомбы под полом, то не удивился бы ни разу. Так уж устроена организация. И он это вполне осознавал, когда решался посвятить всю свою научную деятельность именно ей. А Ванда наблюдает за ними внимательно. Пальцами пола касается и смотрит. Впитывает происходящее. — Я видел твоего брата, знаешь? Вот оно. Фраза, что способна выбить из колеи. Снять всю сосредоточенность и напряжение. Вместо этого внутри все потрясывать начинает. И чувства на грани нервного срыва. Эмоции врываются моментально и начинают бить, пробивать броню спокойствия. И хочется плакать, молить о том, чтобы позволили его увидеть. И хочется разнести все, орать, как сильно ненавидит барона за то, что разделяет их. — У него все тело в шрамах. Синяках. Отметинах. Но знаешь, что самое страшное? — голос Штрукера тихий, спокойный и почти убаюкивающий. Этот голос никак не вяжется с тем, что он говорит. — Все это проходит быстро, благодаря его метаболизму. Но появляется снова также быстро. Она смотрит, как волчонок. Помесь зверя, готового порвать, и беспомощного создания, способного заскулить и поджать хвост. В уголках глаз собирается мокрота. Не слезы, нет. Напряжение. Дышит тяжело, невольно пальцами воздух перебирает. И красные всполохи появляются из ниоткуда. Сначала редкие. Едва заметные. Потом все более явные. Штрукер их замечает. И губы кривит в довольной ломаной улыбке. Он доволен. Он знает, что надо делать. — Ты же хочешь отомстить за брата, Ванда? Я могу сказать тебе, кто виновен в том, что с ним происходит. Хочешь? А ей хочется закричать, что виновен он. Что во всем, что с ними делают, виновен один лишь он. Она уже воздух втягивает ртом, собирается выпалить, но вовремя ловит себя. Замолкает. Знает, что крики ничем не помогут Пьетро. Ей бы увидеть его. Просто увидеть. Она так давно его не видела. Именно на этом барон играет. Он знает, что может сказать сейчас все, что угодно. И она поверит. Ванда сама понимает, что его слова могут быть лживы. Но это здравый смысл. А о каком здравом смысле может идти речь, если она не видит Пьетро уже второй месяц. Она не знает даже, жив ли он. Просто чувствует. — Этот человек, — барон кивает в сторону Лисевского, — виновен во всей той боли, что испытывает твой брат ежедневно. Все. Больше ничего не надо. — Это не я! Я не виновен! — срывает глотку биохимик. Поздно. Ванда подрывается с места так быстро, как только может. Ее никто не пытается остановить, что распаляет еще сильнее. Она может сделать сейчас все, что только захочет. Эмоции внутри бурлят. Все кипит. Она ненавидит это место. Она ненавидит их всех. Лисевский пятится назад, потом чуть ли не бежать припускается в сторону двери в другом конце комнаты. Но Ванда не дает ему шанса. Карминовые сгустки энергии резко поднимают его и швыряют об пол. Ее взгляд становится почти неживым, мертвенным. Она наступает медленно, пальцы гнет неестественно. Сейчас она способна на все. Барон знает. И наблюдает за этим с садистским удовольствием, приказывает опустить направленные на нее автоматы. Человек перед ней не может подняться с пола, держится за голову. А Ванда уже знает, что может с ним сделать. Она лишилась контроля. Оказывается, так мало нужно, чтобы сорвать ее контроль. Она останавливается прямо над ним. Смотрит со всей ненавистью, что накопилась за последний месяц. У него в глазах страх. Лисевский недаром изучал мутантов, он знает, на что они все способны. Знает, какая сила сокрыта в них. Эту силу стоит бояться. — Прошу… Пожалуйста. Ванда его не слышит. Мольбы о пощаде бесполезны. Она глуха к ним. Она скручивает пальцы в кулак и смотрит на кровавые сгустки энергии. А потом на всю комнату раздается истошный вопль. Вопль человека, встретившегося со всеми своими потаенными страхами разом. Такой, что у всех окружающих уши закладывает. Ванда думает, что могла бы вечно слушать эти крики. Только она не мучить собралась. Она поднимает руку и резко опускает ее, расслабляя пальцы. Истошный вопль становится намного громче и тут же обрывается. Страх может убить. И это первый раз, когда Ванда воспринимает эти слова всерьез.