Кровавыми каплями по стеклу

Их опять сводят с другими. Отчего-то не покидает чувство, что делают это специально. Будто ждут, что они сорвутся, дойдут до грани. Пьетро не выпускает ладонь Ванды ни на секунду. Оно и хорошо, что в отличие от нее он левша. Потому что так можно есть без всяких неудобств, держать ложку в левой руке, а ее пальцы сжимать в правой. Но он все равно не ест. Лишь изучает других. Забитые фигуры, сжимающиеся от звуков. Косые и быстрые взгляды. Нервные постукивания пальцев по столу. Тихие и крайне редкие перешептывания. Каждый из них опасен по-своему. Каждый из них боится. Не столько даже другого, сколько снующих рядом охранников в сложном снаряжении и с автоматами в руках. Автоматами, в которых нет пуль. Пули не страшны здесь каждому второму. Зато есть толстые иглы, способные проколоть любую шкуру, со звериной дозой успокоительного. Везде охрана: ходит между вытянутыми столами, стоит по периметру снизу, сверху на постаментах. Стоит только дернуться не так — можно смело ждать дротик в какую-нибудь часть тела. Ванда ковыряется в тарелке, взгляд старается не поднимать. Зрение к ней только вернулось в полной мере, но она все равно как-то шугается, боится, что стоит лишний раз поднять голову, как ее снова поведут в тот маленький и узкий кабинет. Комнату. Камеру пыток, в которой рыжая женщина так бесстрастно втыкала в нее иглы и изматывала препаратами, приносящими дикую боль. А еще в голове стоят мысли окружающих мутантов. Даже они — презираемые людьми, страшные по своей сути — боятся ее. Помнят, как она тогда разнесла все помещение к чертям собачьим. Ванда чуть ближе к брату двигается, будто хочет спрятаться в его близости, испариться, слиться с ним. От этого на них еще больше косятся. У Пьетро скулы от напряжения сводит. Он похож на оголенный нерв, который тут же рефлектирует, стоит только ветру подуть слегка. Все взгляды, обращенные в ее сторону, он ловит быстрее, чем хотел бы. От этого мышцы на шее напрягаются так, что это становится заметно. Ложку он откладывает почти сразу же, к еде так и не притрагивается. — Ты чего не ешь? — полушепотом спрашивает Ванда, поднимая на него взгляд. — Не хочу, — отвечает Пьетро коротко и раздраженно. — Они все так палятся на тебя. Меня это выбешивает. Она чуть уголком губ дергает и снова начинает месить в миске пюре, размазывать, изредка отправляя какие-то граммы себе в рот. Ванда думает, что оно и к лучшему, что их мутации достались им именно в таком соответствии. Потому что иначе Пьетро бы не смог усидеть на месте, зная, что творится в головах других. Хорошо, что он не знает. — Все же тебе лучше поесть, — заботливо произносит Ванда, почти не шевеля губами. — Хоть чуть-чуть. Неизвестно, когда покормят в следующий раз. Ему хочется ответить, что неизвестно, когда этим извергам придет в голову снова причинить ей боль, пока его не будет рядом. Но Пьетро предпочитает смолчать об этом. Лишь зубы сжимает. А Ванда большим пальцем тыльную сторону его ладони поглаживает, будто понимает то, что застряло у него где-то в горле. Она не знает, что ночами, прижимая ее к себе и не в силах уснуть, он думает о том, что бы такое выкинуть, чтобы остаться вместе с ней до самого конца. И пока еще ни одной годной идеи. Словно крики в пустоту — бессмысленные и никем не услышанные. — Я поем, когда ты сама перестанешь размазывать эту странную жижу по тарелке. — Как ты… Ты же даже в мою сторону не смотришь, — не понимает Ванда. — Если ты чего-то не замечаешь, то это еще не значит, что я этого не делаю, — усмехается Пьетро. И, наверное, эта фраза могла бы разрядить напряженную атмосферу. Наверное, она бы почувствовала себя проще от его такой привычной попытки указать на медлительность всех остальных — и ее в том числе. Только Пьетро совсем не улыбается, даже усмешка его получается напряженной и сухой. Сейчас он бы лучше сидел в той задрипанной камере, но наедине с сестрой. Здесь каждый дюйм тела чувствует опасность. И теперь, когда действие химикатов в его крови начинает ослабевать, на смену им приходит какое-то собственничество. Нет, не так. Всего лишь потребность. Почти животный инстинкт спрятать Ванду от всей этой своры мутантов, что могут принести намного больше вреда, чем местные ученые, если сорвутся и захотят припомнить события месячной давности. Ванда чуть ведет плечами, когда очередной поток чужих мыслей врывается в сознание. Она тупит взгляд прямо перед собой — в стол. Потому что чуть ли не в каждой голове нитями переплетаются мысли о ней и ее брате. О том, что после того погрома начались еще более жесткие эксперименты. О том, что они не похожи на близнецов, заботящихся друг о друге. Скорее на любовников. Пальцы резко выгибаются, ложка летит на пол. Глаза вспыхивают алым огнем, но Ванда вовремя ловит себя. А Пьетро уже не наблюдает за окружающими. Смотрит прямо на нее. Внимательно так и пристально. Она улыбку давит. А сама глазами бегает по охранникам, переводит взгляд куда-то наверх. — Тебя трясет, — говорит Пьетро. Она делает вид, что не слышит. — Что случилось? — спрашивает он обеспокоенно. Ванда не хочет говорить об этом. Ей стыдно. Ей стыдно за то, что все вот так выходит на поверхность, хотя они ничего такого и не делали. Она сама себе не признается в том, что они вышли за черту дозволенных братско-сестринских отношений. Старается просто не задумываться над этим. Жить и чувствовать, как получается. Они близнецы. Они нужны друг другу. И он прав — эти обращенные в их сторону взгляды выбешивают. — Я не хочу тут быть, — говорит Ванда, едва двигая губами, и разжимает пальцы, хочет выпустить его ладонь. Только его пальцы еще крепче сжимаются. — Хочу только вдвоем. Далеко ото всех. И звучит это так совершенно наивно и по-детски. Будто им снова по десять лет, они лежат под кроватью и боятся, что в любой миг рванет снаряд. Что еще совсем немного, и жизни оборвутся из-за некоего Старка, благодаря которому на их глазах погибли родители. Пьетро дергается в ее сторону, но тут же заставляет себя вернуться обратно. Если бы не столько взглядов, не столько опасения и презрения в глазах, не конвой, постоянно перемещающийся по залу, словно они не едят тут, а ядерное оружие собирают, он бы обнял ее. Вместо этого только улыбается и протягивает ей свою ложку взамен той, что упала на пол. Это ведь такая мелочь — улыбка и ложка. Ложка и улыбка. Но на душе становится спокойнее и ровнее. Он ведь того же хочет. Только вдвоем и подальше отсюда. Оказаться не просто дальше от этого помещения, от мутантов и охраны. Нет. Выбраться отсюда, отказаться от всех экспериментов, постараться обуздать собственные силы и жить спокойно. Только ради того, чтобы обуздать свои силы, они и пришли сюда. Наивно думали, что здесь их научат справляться с собственными способностями. Научат. В этом нет сомнений. Только научат использовать все так, чтобы было выгодно организации. Они подопытные кролики. А кролики должны быть полезны в первую очередь ученым, что испытывают их так, как считают нужным. — Если бы у меня был выбор, — говорит Пьетро почти что на ухо сестре, — я бы прямо сейчас подхватил тебя на руки и бросился прочь отсюда. Только выбора нет. — Есть, — произносит Ванда и ловит его взгляд. — Есть, и мы его уже сделали. Она отправляет в рот содержимое ложки, а Пьетро думает, что ей не следовало говорить «мы». Потому что выбор был его. Виноват один он, и не стоит ей перетягивать вину еще и на себя. Вечно она пытается его ошибки сгладить. Будто он не делает того же, когда дело касается нее! Смотреть на то, как мутанты играют в людей, всегда забавляло Вольфганга фон Штрукера. Он все равно считает их низшей расой. Неудавшейся попыткой создать сверхлюдей, что сами не знают границ своих возможностей. А те, что сидят внизу, лишь подтверждают его мнение. Они настолько не способны существовать сами по себе, что решили искать помощи. Штрукер смотрит на массу мутантов поверхностно, не останавливаясь ни на ком конкретно. Уже девять мертвы. Но это не значит, что он собирается останавливаться. Их было шестьдесят четыре. Он сразу знал, что в лучшем случае в живых останется одна треть. Массовка ему не нужна. Нужны бойцы. Не люди. Монстры, лишенные своих человеческих качеств. Беспринципные убийцы, в чьих мыслях лишь ненависть и холодность. Останутся лишь самые стойкие. Иные ему и не нужны. Особый интерес вызывают близнецы. Те, на которых у него есть свои планы. Штрукер знает, как с ними надо поступить. Что нужно сделать. В руках у него две тонкие папки с личными делами. Совершенно различные, как и близнецы. Они могут быть похожи внешне, но наполнение разное. Внешность его не интересует. — Приведите ко мне через полчаса, — бросает он стоящему рядом с собой. — Простите, барон, — отвечает мужчина, замешкавшись. — Но кого? — Максимофф. Близнецы. Он разворачивается на каблуках и уходит, заметив перед этим, насколько близко находятся друг к другу близнецы. Он не ошибся. Из этого может все получиться. Именно то, что ему нужно. Лишь правильно расставить фигуры на шахматной доске и дождаться верного момента. Ванда резко голову поворачивает. Смотрит, зрение напрягает, а сама понять не может, что именно ищет. Штрукера. Только не знает, что это он. Слишком много вокруг мыслей, они мешают сосредоточиться. Но она отчетливо уловила какую-то нить, что была совершенно не похожа на другие. Те слова — они не оценивали, не осуждали. Они по факту знали, что им точно нужно. Нить эту она теряет, мысли ускользают от нее, поймать их не получается. Научиться бы откидывать в сторону лишнее, цепляться лишь за важное. Голова болеть начинает от потока чужеродных мыслей. Она возвращает ложку брату и снова опускает глаза вниз. Ванда не говорит ему, но сама уже не может терпеть на себе столько взглядов: быстрых, скользящих, пристальных или любопытных. Да, она тогда разнесла все в пух и прах. Но не по своей вине. Неужели даже среди таких же, как она сама, Ванда урод? — Поешь, Пьетро. Хотя бы ради меня. У нее голос усталый. И совершенно не важно, что их подняли с постели меньше часа назад. Ее усталость другого рода. Он послушно забирает у нее ложку и отправляет в рот несколько небольших порций странного пюре, от которого непроизвольно морщится. Запах мерзкий. Но рассчитывать, что их тут будут кормить изысками, не приходится. Здесь вообще нет изысков. Тюрьма. Лаборатория. Ладно, так можно существовать. Его хотя бы не лишают самого важного. Ванда устало кладет голову ему на плечо. Не важно, что она поела. Они все могут просидеть так несколько часов. Пока кто-нибудь не пожелает вспороть им животы и заглянуть внутрь. Раскроить черепа и удостовериться, что у них тоже есть мозг. Рассечь вены и убедиться, что им будет больно. Пускай. Пускай делают с ним все, что только взбредет в эти полоумные головы. Могут хоть вдоль и поперек его изрезать. Главное, чтобы не трогали Ванду. Она может сколько угодно говорить, что они близнецы. Он старше. Так было всегда. И сколько бы ей ни было лет, она всегда будет для него маленькой сестренкой, которой необходима его защита. Пьетро привык к скорости внутри, к медленно текущему времени вокруг. И двенадцать минут — это много. Для него так точно. Плевать он хотел на то, что подумают другие. Пьетро перекидывает руку, не выпуская пальцев сестры, и прижимает ее к себе за талию. У них есть свой мир. Маленький. Наполненный заботой друг о друге. В этом мире нет всей этой боли из вне. Ванда всегда чувствует себя спокойно в его объятиях, забывает о чужих мыслях в своей голове. Так устроено общество: оно все равно будет осуждать. Лучше быть осужденной, касаясь его, чем метаться от собственных страхов, которые никто не способен прогнать. — Может, хочешь мое? — спрашивает он, поднося практически вплотную к ее губам ложку с пюре. — Ешь давай, — с наигранным укором произносит Ванда и опять закрывает глаза. Пьетро губами касается ее лба и все же слушается. Пытается не думать о странном запахе, исходящем от этой пародии на нормальную еду. Если у нее нет другой возможности сбежать от реальности, то она предпочтет так: касаться головой его плеча, сжимать пальцами его крепкую ладонь и сидеть с закрытыми глазами, прижавшись к нему всем телом и пытаясь представить, что рядом никого нет. И получается. В голове словно что-то щелкает, чужие голоса затихают. Ванда слышит только свое ровное дыхание. Свое и его. Больше никого нет. Ни конвоя, ни мутантов. Они вдвоем. И все хорошо. Нет никаких экспериментов. Нет боли. Нет страха, что в любой момент их разделят. Оказывается, все так просто. Она даже не думала, что все может быть так просто. Очередной щелчок в голове. Все врывается обратно быстро и настолько пугающе, что Ванда дергается, резко распахивает глаза и поднимает голову. Чуть в сторону двигается, если вообще эти незначительные расстояния заметны. Она ловит обеспокоенный взгляд Пьетро, в ответ лишь отрицательно качает головой и снова устраивается у него на плече. Глаза в глаза — можно без слов. Росвита Раух смотрит в глаза Вольфгангу фон Штрукеру. Любая другая на ее месте бы рассмеялась и обвинила барона в глупости. Но она не другая. Проявление таких сильных эмоций ей претит. Поэтому она лишь голову набок чуть склоняет и руки на груди скрещивает. Наблюдать за этим человеком, что вообще-то является ее непосредственным начальником, ей, по меньшей мере, странно. Его идеи кажутся иногда безумными. И нет, не из разряда «он такой безумный, что аж гениальный». Совсем нет. Она не видит логики и смысла в этих идеях. Некоторые списывают это на то, что он немец, а не американец. Мол, им трудно его понять, потому что у него другой менталитет. Глупости все это. Раух тоже немка, но почему-то такой ерундой не страдает. Неужели у барона уже крыша поехала со всеми этими мутантами? Думать, что ли, здраво разучился? — Я задам вопрос, просто чтобы удостовериться, что мы тут об одном и том же говорим, — совершенно без эмоций произносит Раух. — Вы серьезно считаете, что из этих двоих может получиться оружие, которое не просто сможет противостоять Мстителям, но и превзойдет их? — Совершенно верно, моя милая. И в этих словах нет ласки. Нет даже фальшивой фамильярности или лести. Только много яда. Если бы словами можно было отравить, Штрукеру не нужно было бы произносить их полностью: его собеседник падал замертво от первых звуков. Он кидает папки с личными делами на стол и поворачивается к ней лицом, сжимая одну ладонь в другой за спиной. Раух многозначительно на мгновение поднимает брови. — Я всегда считала вас человеком умным. Но сейчас вынуждена признать, что вы очевидного не замечаете, — произносит она четко и с неким раздражением. — Вы видели их всего несколько минут, я же непосредственно занимаюсь этими образцами. — Только не говори, что дала им серийные номера вместо имен. Это уже, честное слово, смешно, — вставляет Штрукер с тем же раздражением, что она, давая понять, что ее тон неуместен. Но Росвита продолжает, не обратив никакого внимания на укор в свою сторону: — Он эмоционально нестабилен. Без лошадиной дозы препаратов его невозможно контролировать вообще. Я уже ампулы, потраченные на него, устала пересчитывать. И ладно если бы дело было в одной мутации. У него ужасные повадки. Без наркотиков он просто похож на зверя, который… — Который порвет любого, кто дотронется до его сестры, — продолжает ее фразу Штрукер, выворачивая ее в другую сторону. Она смотрит, по меньшей мере, с непониманием. Думать о мутантах, как о людях с чувствами и эмоциями, она давно перестала. Если вообще когда-то могла так их воспринимать. Штрукер улыбается. Паршиво так, криво. А в глазах его почти фанатичный блеск. Он и правда безумец, она ни на секунду в этом не сомневается. Он обходит стол, идет медленно, складывая пальцы домиком. Кажется, если бы он был один, то мог бы говорить то же самому себе. — Ты права, я наблюдал за ними всего пару минут. Поверхностно. Без особой пристальности. Но ответь мне вот на что. Ты видела, как он смотрит на нее? Как она одним движением пальцев по его руке может заставить его успокоиться? Видела эту связь? Ты слепа, Росвита. Видишь отчеты, а то, на чем можно сыграть не замечаешь. Слова задевают гордость, хотя она и не подает виду. Лишь недовольно выгибает бровь, как бы всем своим видом спрашивая: «Да неужели?» — На вашем месте я бы не говорила так со мной. В конце концов, я ведущий биохимик здесь. — На твоем месте я бы вообще держал язык за зубами, пока тебя не спрашивают. В конце концов, я лидер этой организации, — обрывает ее барон. В голосе Штрукера никогда нет угрозы. Достаточно холодности и порой некоего заискивания, чтобы дать понять другим, с кем они имеют дело. Но Раух изначально была с ним почти на равных. И даже то, что она обращается к нему как к боссу, не воздвигает особых стен, которые должны сдерживать ее на месте. Но вся ее манера общения с ним не из-за недостатка ума или нехватки уважения к начальству. Совершенно нет. Она и правда лучшая в своем деле. Все вполне оправдано. Может, немного бы ее гонор остудить, но пока для Штрукера он не представляет особой проблемы. Когда совсем надоест, тогда он что-нибудь предпримет. А пока может закрывать глаза. — Нет, вы правда не понимаете? Какое из них оружие? — продолжает стоять на своем Раух. — Она слишком напугана собственными силами. Разве так должна выглядеть настоящая сила? — Ставку я делаю не на нее. Больше скажу тебе, Росвита. Она сломается. Вполне возможно, что подохнет вместе с массой других. А вот в ее брате есть потенциал. И если раздавить ее, то этот потенциал раскроется. Раскроется, как ядовитый и пышно цветущий бутон. — И все же я считаю это пустой идеей. У нас еще достаточно образцов, неужели нельзя выбрать подходящий? — Я и выбрал, — коротко отвечает Штрукер и усмехается. От этой усмешки ей не по себе. Это единственное, от чего ее коробит. Они равны с этим человеком. Возможно, она представляет даже большую опасность, чем он. Но этот звук, что вырывается из его грудины такой мерзопакостный. Чуть хриплый, сиповатый. Из-за металлической двери, напоминающей бункерную, выходит вооруженный охранник в бронежилете. Раух даже голову не поворачивает, всем своим видом демонстрируя незаинтересованность. — Они здесь, сэр. — Заводите, — довольно отзывается Штрукер, а потом снова поворачивается к ней. — Покажу тебе то, что увидел сам. Солдат кивает и вскоре появляется уже с близнецами. Когда к ним подходят, чтобы снять наручники, Пьетро с явственным неудовольствием протягивает руки. Потому что им следовало сначала освободить Ванду. Потому что они и так поступают с ней чересчур бессердечно. Она не помойная крыса, а женщина. Он уже видел, что здесь никого не интересует, женщину пытать или ребенка. ГИДРА. Ее цели. Ее эксперименты. Остальное никого не волнует. Раух наблюдает не столько за близнецами, сколько за Штрукером. Он же поглощен своими наблюдениями. С каким-то самодовольством смотрит на то, как Пьетро сжимает ладони Ванды, поглаживая большими пальцами красные линии — следы от наручников. Пьетро на Штрукера не смотрит, он полностью сосредоточен на сестре, а вот она просто прожигает барона насквозь. Своими карими глазами. Это вызывает некое подобие улыбки на тонких и сухих губах Штрукера. Его работа. Может, и сделанная другими руками, но все же его. Он сам подходит к ним. Замечает, как Пьетро враждебно шарахается в сторону, заслоняя собой Ванду, и ощетинивается. Смотрит с презрением, а рукой почти обнимает ее, отодвигая назад. — Если пытаешься залезть в мою голову, милая, то здесь, — Штрукер демонстративно разводит руки в стороны, — это не сработает. Техника позволяет блокировать твои способности. Хотя, признаюсь, сам не рад блокировать такие возможности. — Еще один шаг в ее сторону, и я за себя не ручаюсь, — предупреждающе говорит Пьетро. Только это не предупреждение. Угроза — вот верное слово. А Раух отмечает, что барон специально это делает. Пытается выбесить. Зачем? Это уже совершенно другое дело. Ванда смотрит враждебно из-за плеча брата. Чуть глаза прищуривает. И правда ведь пыталась влезть в голову, проникнуть в разум и немного перемешать мысли. Что-то мешает. Будто стеной стоит, отделяя ее от чужих сознаний. Она слышит голоса, но не может дотянуться до них. Они словно очень далеко. Тихие. Едва слышные. — Как грубо, — фыркает Штрукер. В его голосе так много притворства, так много лживого радушия. — Давайте лучше познакомимся поближе. Барон Вольфганг фон Штрукер. Он протягивает руку Пьетро, тот собирается ее пожать, прекрасно понимая, что именно этого от него ждут, но Ванда пальцы сжимает на предплечье брата, останавливает. Все же она лишь на полшага сзади. Чуть голову набок клонит и быстро переглядывается с Пьетро. — У вас на столе лежат досье на нас. Более того — отдельно на меня, отдельно на моего брата. Будем считать, что уже познакомились. Из темноты выходит Раух, прежде никем на замеченная. Она ступает медленно и почти лениво. Зато смотрит четко и уверенно. — Какая умная девочка. Мы могли бы с тобой сработаться, если бы не одно «но», — произносит Раух, окидывая взглядом Ванду и полностью игнорируя Пьетро. — Мутация. Я не в восторге от мутантов. Вы все такие… — она тянет с таким презрением, дает понять, что подобрать подходящее слово крайне трудно. — Нестабильные. Пьетро смотрит на Ванду. Пытается уловить ее реакцию, чтобы понять, как реагировать самому. Потому что он хочет вцепиться в горло этой женщине. Той, что вгоняла иглы в глаза его сестры. В глаза его Ванды. Уж лучше бы ему самому, чем ей. Наверное, Ванде и не нужно залезать к нему в голову. Она и так слишком хорошо его знает. Он не успевает даже подумать о том, чтобы дернуться с места, а она уже заботливо касается плеча, на мгновение встречается с ним взглядами. — Не надо, — одними губами. Но для Пьетро этого вполне достаточно. А Штрукер наблюдает за ними, изучает. Потому что ему нужно как следует выяснить, какая глина находится перед ним, чтобы сделать из нее что-то годное. Нужное. Создать свою модель. Воплотить в жизнь самую смелую и, возможно, отчасти безрассудную мечту. — Мы здесь не просто поболтать, верно? — произносит Ванда. И это совершенно не звучит вопросом. — Росвита, ты действительно права, — говорит Штрукер, продолжая сверлить взглядом близнецов. — Она умная. Но твоя ошибка в том, что ты считаешь, будто ее мутация — слабое место. Это отнюдь не так. Они выжидают что-то. Тянут намеренно. Пытаются усыпить бдительность или просто… Просто что? ГИДРА и просто — понятия, которые не могут быть употреблены рядом. Даже на одной странице. И отрицать подобное будет крайне необдуманным поступком. Барон хочет, чтобы они продемонстрировали ему то, что могут. Пьетро в ответ на это смешок давит и закатывает глаза, скрещивая руки на груди. Ванда смотрит настороженно. Проверяет на прочность терпение. Они ничего не говорят друг другу. Хватает одного взгляда. И немого: «Ты и правда собираешься делать это?» Но выбора у них нет. Вроде бы просьба. Вроде бы добровольно. Попробуй не подчинись — жизнь вряд ли станет проще из-за того, что пойдешь на принцип. Ванда делает вдох, а потом резко разворачивается. Над головой Раух взрывается лампа. Женщина дергается, Ванда слышит хлопки направленных на нее автоматов, почти по всему периметру появляются вооруженные солдаты — Штрукер и бровью не ведет. Уголок губ ее чуть дергается, но всю радость как рукой снимает от одного уничтожающего взгляда Раух. Тяжелого и почти смертельного. Но барон доволен. Более чем. Он не спускает глаз с Пьетро. Все ждет, когда ему надоест стоять рядом с Вандой. Когда он дернется с места. Штрукер и моргнуть не успевает, а голос сзади уже оповещает о произошедшем: — Толстые папки. Планируете собрать энциклопедию из всех наших уязвимых мест, барон? Пьетро стоит у стола и держит в руках личные дела. И если слова его звучат дразняще и насмешливо, то сам он предельно сдержан. Держится отстраненно, смотрит с презрением. Играть в чужие игры он не собирается, даже если от него и хотят совершенно другой реакции. Потоки алой энергии волнами пробираются к папкам, а потом резко вырывают их из рук. В следующее мгновение Ванда держит личные дела и демонстративно поднимает их где-то на уровне своего лица. Штрукер не менее демонстративно хлопает. Кидает быстрый взгляд в сторону Раух и смотрит по очереди на каждого из близнецов. Что-то подсказывает Пьетро, что пара десятков метров между ним и Вандой лишние. Это опасно. Для нее. Для него. Он дергается в сторону, когда стоящий рядом с ним лаборант собирается вонзить шприц ему в бедро. Зря. Потому что в эту самую секунду откуда-то появляется другая игла. Более привычная. Толще. И самое противное — он сам налетает на нее шеей. Росвита Раух умело вводит препарат. Все мышцы парализует быстрее, чем можно было бы предположить. Он падает на пол, как только сталь выходит из кожи. Ванда реагирует запоздало. Бросается к брату, но ее перехватывают сильные мужские руки. Скручивают. Сжимают, на ребра давят. Бьют по ногам чуть выше щиколотки, заставляя упасть на колени. Она шипит, локтями пытается оттолкнуться. Пьетро безвольно наблюдает за происходящим. Прядь волос свалилась на лицо, закрыла половину обзора. Он чувствует дерущую изнутри ярость, когда Ванду наотмашь бьют по лицу, но не может даже пальцем пошевелить. Даже заорать. Все свело настолько, что причиняет боль. Не такую сильную, но затуманивающую окружающий мир. А ей руки скручивают. Грубо заставляют успокоиться. И стоять на коленях. Штрукер подходит ближе. Губы кривит так противно. Если бы Ванде было лет тринадцать, она бы плюнула ему в лицо, не задумываясь. Из разбитой губы по подбородку течет струйка крови. Медленно, вязко. И противно. Ванда никогда не любила смотреть на разукрашенное ссадинами лицо брата, когда он мальчишкой еще находил приключения на свою голову из-за язвительных фраз, что порой так некстати срывались с языка. На себе подобное ощущается ничуть не более приятно. Только вот кровь утирать не хочется. Пусть Штрукер видит. Видит, какой он бесчеловечный мерзавец, позволяющий себе как угодно измываться над теми, кто не выбирал свою судьбу. Они смотрят друг другу в глаза совсем недолго. Ванда молчит. Говорить она смысла не видит. Лучше бы покопалась в его голове и заставила пережить какой-нибудь потаенный кошмар. Но стена между сознаниями становится только прочнее, когда она пытается ее преодолеть. — О, нет, — произносит Штрукер, растягивая слова, и поднимает ее голову за подбородок. Ванда строптиво дергает головой в сторону, — твоя слабость отнюдь не мутация. Он выдерживает паузу. А потом резко разворачивается. — Твоя слабость — он. Ненавижу людские слабости. От них нужно избавляться, — продолжает он равнодушно, а потом резко повышает голос: — По камерам их. И что бы ни творили, не пускать друг к другу. Ванде хочется взвыть. Но она молчит. Слизывает с губы кровь и смотрит с ненавистью на барона. Ее поднимают так грубо и скоро, что она даже не успевает вовремя среагировать, начать упираться. Пьетро тоже поднимают. Но с ним намного проще — он вообще не может сопротивляться. Только смотреть на нее, пока она остается в поле зрения. И на ум отчего-то приходят те ее слова. Никто и правда не спрашивал его. Больше всего бесит то, что ему даже не дали возможности сопротивляться. Стоило заранее предположить, что все закончится как-то так. За дверью Ванда скрывается раньше. И где-то там, за стальными стенами, далеко, кричит, почти визжит. Ему хочется верить только в то, что не от боли. Что ее не пытают снова. Когда его заталкивают в одноместную клетку — без Ванды это даже не камера, — охрана сменяется. Он различает, как кто-то между прочим жалуется на то, что смена начинается в полночь. А в той комнате. На столе рядом с документами ведь был календарь. Хоть какая-то связь со временем. Пьетро помнит, как на их пятнадцатый день рождения достал ее любимое мороженое с клиновым сиропом. Оно краденым было, но Ванда так улыбалась, что он спустя столько лет так и не решился ей признаться в этом. Действие препарата проходит. А его трясет. От гнева. От ненависти. От сгустков эмоций, что контролировать не то что невозможно, а не хочется. Пьетро со всей силы бьет кулаком по стене. Сталь чуть прогибается, но не более. Двадцатипятилетие они, похоже, проведут друг без друга. Первый день порознь за всю жизнь. Но далеко не последний.