Кровавыми каплями по стеклу

Последние несколько суток смешались в один бесконечный день. Пьетро не помнит, чтобы ел. Чтобы двигался. Чтобы вставал и отпускал Ванду хотя бы на секунду. Он почти не спит, лишь проваливается в сон на какие-то мгновения, теряя контроль над собственным организмом. Наверное, если бы кто-то решился прийти к ним, он бы как дикий зверь убил первого, кто приблизится к ней. Со всей силы долбанул головой о стену и не позволил бы даже смотреть в ее сторону. Но к ним никто не приходил. Оно и к лучшему. Он живет одним инстинктом уже на протяжении всего этого нескончаемого дня. И этот инстинкт — быть рядом с ней. Чувствовать, как ее дыхание становится ровнее, когда она засыпает. Греть ее своим теплом, когда она ежится во сне. Успокаивать, когда она на грани истерики из-за того, что не может открыть глаза от боли. За все это время они даже друг с другом не говорили, находясь в одном и том же положении. У Пьетро уже затекли ноги, занемели руки. Он внимания не обращает. Только помогает Ванде улечься поудобнее, обхватить его шею рукой. Хоть в чем-то от мутации есть польза, благодаря ей он выносливее. Но со всей этой дрянью под кожей, в венах мир и так тормозит. Помочь он ей ничем не может, от этого становится еще напряженнее. В любую минуту может взорваться — срывать глотку криками или бить кулаками о стену, чтобы хоть как-то выплеснуть копящееся внутри. Ванда веки открыть сначала не могла, а теперь уже боится. Боится увидеть темноту. Пустоту. Мрак. Открыть веки и понять, что ничего не поменяется от того, будут они плотно сомкнуты или широко распахнуты. Боль унять она пытается во сне. Каждый раз, когда просыпается, с облегчением замечает, что ее ладонь все так же упирается в грудь брата, что он здесь, что все хорошо. Хотя «хорошо» — не совсем то слово. Совсем не то слово. Она сама не знает зачем, но каждый раз, когда просыпается, сжимает пальцами его футболку. Будто понять дает, что не спит. Пьетро ладонью плечо ее поглаживает, волосы ее целует почти на автомате. В его голове творится такой кавардак, там столько ненависти и жестокости. Ванда чувствует это даже без всяких способностей. Так он никогда не прижимал ее к себе. Будто кто-то хочет забрать ее постоянно. Будто ей что-то угрожает ежесекундно. Будто он хочет спрятать ее ото всех сразу. Ей страшно. Потому что он может выкинуть что-то такое, за что поплатится жизнью. Хуже — его просто уведут, и она никогда не узнает куда. Резь в глазах уже не такая сильная, боль постепенно отступает, и Ванда снова думает о тех странных словах, звучащих у нее в голове. Ее кто-то проблемой считает. От нее кто-то избавиться хочет. В этой позе — Пьетро, сидящий на кровати, прислонившийся спиной к стене, прижимает к себе свернувшуюся в уязвимый комок боли Ванду, которая обвивает руками его шею и прячет лицо, касаясь носом его шеи — ужасно неудобно обоим. Но передвинуться никто даже не думает. Ванда страшится собственной боли, что, как ей кажется, отступила всего лишь на время. Пьетро думает, что может сорваться, стоит только отпустить сестру. И они продолжают сидеть так. До тех пор, пока Ванда первой не нарушает молчание. Он не может даже сказать, сколько по времени в камере стояла полная тишина. — Пьетро. Никакого ответа. — Пьетро, ты слышишь меня? — Я предал тебя, — почти рычание. — Ты должна ненавидеть меня, Ванда. Я предал единственное дорогое, что у меня есть. — Прекрати сейчас же, — обрывает она его, пока он не наговорил еще кучу всякой всячины, что и так крутилась в мыслях с того момента, как ее, кричащую, втолкнули обратно в камеру. — Не могу я тебя ненавидеть. Не ты сделал это со мной. Просто прекрати. Ему хочется закричать, что виноват во всем он. Один он — больше никто. Из-за него они пришли сюда. Из-за него все это происходит. Из-за него она не может открыть глаза и боится, что в любое мгновение может случиться что-то еще более ужасное. Хочется кричать. До хрипа орать. Так громко, как только выдержат связки. Пьетро ненавидит себя и хочет, чтобы Ванда тоже возненавидела его. Потому что они одно целое, потому что они должны испытывать одно и то же. Так почему она не презирает его? Почему все так же ласково ведет ладонью по груди вверх, обнимает за шею и доверчиво замирает? А потом он вдруг начинает успокаиваться. От едва ощутимого касания ее губ на шее. От спокойного дыхания. И Пьетро как-то запоздало замечает, что Ванда больше не скулит от боли. Она больше не сплошное напряжение и собранность. Совсем нет, она расслаблена. Волосы совершенно спокойно за ухо заправляет и уверенно его пальцы своими сжимает. — Тебе больно? Слова срываются с губ, кажется, спустя целую вечность. Хотя из-за отсутствия сна все звучит будто в вакууме. Мир и так для Пьетро слишком медленный, а сейчас и того хуже. Почти невыносимый. Затянутый такой, замороженный. — Я не знаю, — отвечает Ванда просто. Он не хочет, чтобы ей было больно ни на мгновение. Чтобы она чувствовала себя плохо. Чтобы с ней хоть что-то было не так. Это намного важнее, чем собственные зудящие руки. Отчасти он не спит еще и из-за химикатов, вколотых в вены. Его пытаются измотать этими препаратами. Хотят проверить, как долго он протянет, что ли? Приходится тряхнуть головой, чтобы хоть как-то отрезвить собственный рассудок. Пьетро осторожно касается щеки Ванды, старается максимально подальше держаться от плотно стиснутых век. — Попробуй открыть глаза. — Нет! — в голосе паника. Она начинает трясти головой, цепляется за него сильнее, вжимается. — Нет-нет-нет. Я не стану. Не буду. Не стану. Ей страшно. Страшно открыть глаза и осознать, что ничего не поменялось. Что чернота так и осталась на месте. И от этого дышать становится сразу труднее. Потому что на подобное она не соглашалась, когда пришла сюда добровольно. Эти зверства. Ванда слишком отчетливо помнит ощущения, когда игла мягко и так верно входила в глазное яблоко. И боль. Такую дикую и непереносимую боль. — Ванда, послушай меня. Если ты не откроешь глаза, то я не смогу тебе сказать, насколько все плохо. Мы просидим так еще сутки, потом еще. Пока за тобой снова не придут. И что-то мне подсказывает, что они не будут вести себя с тобой, как я, — говорит Пьетро спокойно. Он усаживает ее на кровать впервые за долгое время. Поспешно растирает занемевшие ноги и садится напротив Ванды, берет ее лицо в свои руки. Ее пальцы моментально обхватывают его запястья. — Просто попробуй. Если будет больно, тут же закроешь. И проблема в том, что она ему верит. Верит больше, чем своим страхам и опасениям. Медленно открывает веки и не видит совершенно ничего. Ванда начинает хватать воздух ртом, паника накрывает сразу же. Лучше бы не открывала. Лучше бы не открывала, черт возьми. Лучше бы так и сидела у него на коленях, надеясь забыть обо всем, как о страшном сне. — Я ничего не вижу, Пьетро! Я ничего не вижу! — Тише, тише. Он пытается ее успокоить, а сам вглядывается в кровавую окаемку вокруг зрачков. Белки порозовели из-за лопнувших сосудов. А радужка совершенно другая. Темно-карие глаза смотрят прямо на него и ничего не видят. Внутри все трясется. Пьетро думает, что его сестра просто не могла лишиться зрения. Что угодно, но не это. Ванду он прижимает к себе порывисто, словно в прострации гладит ее по голове, пока она продолжает повторять одни и те же слова, пока судорожно трясет головой. А ему на самом деле страшно. Может, даже страшнее, чем ей. Ванда твердит одно и то же. Пытается часто моргать, старается отогнать черноту. И на несколько секунд ей кажется, что все получается. Что чернота заменяется плотной пеленой, застилающей глаза, мешающей что-то увидеть и разобрать силуэты. Медленно все начинает приобретать более светлые очертания, смазывающиеся в единые непонятные оттенки. — Это все из-за меня. Все из-за меня, — как-то отстраненно произносит он. — Сможешь ли ты меня простить? Не имеет значения. Я не прощу себя сам. Она ведет ладонью по его спине, а потом отстраняется и опять часто-часто моргает. Ванда сама не замечает, как медленно начинает успокаиваться, пытается сосредоточиться на белесой пелене, застилающей обзор. Его рваное и прерывистое дыхание она слышит так же отчетливо, как и чужеродные мысли, начинающие наполнять ее голову. Пальцы брата путаются в ее и без того запутанных волосах, падающих на лицо. — Подожди. Успокойся, — заторможено говорит Ванда, поглаживая его предплечье. — Что? — Пленка. Слишком короткий ответ. Будто оборванный. А еще совершенно непонятный. Пьетро брови сводит, но напоминает себе, что она не видит, поэтому заметить его изумленный взгляд не сможет. Поэтому он просто ждет, пока Ванда соберется с мыслями и сможет нормально объяснить, что происходит. — Я — как сказать? — не вижу. Но на глазах теперь будто пленка какая-то. Еще чуть-чуть и все станет нормально. Или наоборот. Непонятно объясняю, да? Он не успевает ответить. Железная дверь отодвигается с таким скрипящим звуком, что Ванда морщится. Обычно за ними просто приходит охрана, а там уже как пойдет. Но теперь за охраной стоят еще люди. И все они пользуются слабостями. Тем, что Пьетро не спал несколько суток, а Ванда почти ничего не видит. Ему руки за спину заламывают. И единственная мысль в голове: «Что с рефлексами?» Пьетро слишком заторможен. Он даже представить себе не мог насколько, пока его не скрутили. Женщина в длинном белом халате смотрит на него без интереса, за ней везут небольшой столик с приборами и ампулами. — Выведите его пока. Им займусь позже, сначала девчонка, — голос спокойный и такой равнодушный, словно она перебирает документацию. Пьетро дергается. Все дело в той мерзости, что ему вкололи. Что бы это ни было, именно из-за этой дряни он не может даже нормально сопротивляться. Да и затекшие конечности ноют, не дают забыть о смазанных в один днях. — Если вы тронете ее, будете собирать свои мозги по стене. — Выводите уже, — отмахивается женщина. Он смотрит на нее долго. На ярко-рыжий высокий хвост и худую фигуру, затянутую в белый халат. Смотрит и пытается запомнить как можно больше, чтобы не перепутать ни с кем другим. В спину толкают, и ноги предательски шагают вперед. У Ванды снова начинается паника. Черные пятна пульсируют перед глазами, начинают снова все затягивать. А брата рядом она уже не чувствует. Зато чужие мысли стучат в голове, чужие голоса свидетельствуют о том, что они не одни. Она не одна. Страх где-то под кожей. Она уязвима, слаба, беспомощна. Его выталкивают из камеры, а дверь снова с противным звуком захлопывается. Она пытается прислушаться, понять, сколько человек в помещении. Кто-то резко дергает ее за ноги, придвигает ближе. Ванда напряжена, она и так после последнего стала до безобразия бояться местных сотрудников. Их же так можно назвать? А теперь еще и не видит ничего. — Или ты расслабляешься, или я вкалываю успокоительное, — звучит раздражительный женский голос. Ванда понять не может, почему позволяет раздвинуть веки. В прошлый раз все закончилось нелицеприятно. И гарантий, что сейчас будет лучше, нет. К ним никогда не приходили. Обычно их вытаскивали куда-то. Она пытается найти ответы на свои вопросы в голове этой женщины. Копается там, перебирает мысли, ищет и ищет. Судя по звуку, щелкает фонарик. — Записывай: зрачок на свет не реагирует. Временная слепота. Временная. Это обнадеживает. Ей хочется верить этим людям, что причиняют ей боль, выкручивают и потрошат психику. Они не задаются целью разрушить ее физически, им нужно сломить ее морально. И все это — лишь способ указать ей на то, что мутация не делает ее особенной. Мутация делает ее изгоем. Подопытной крысой. — Повторная вакцинация? — спрашивает другой голос. Она слышит щелчок ручки и хлопок резиновых перчаток, натягиваемых на руки. Внутри все холодеет. Она не хочет снова. Но молчит. Ей кажется, что никто не ждет, что она заговорит с ними. Им это не нужно, а ей — тем более. Даже если она спросит, куда увели Пьетро. Ей никто не ответит. — Не думаю, — с холодом говорит женщина, и неприветливые руки снова раздвигают широко веки то одного глаза, то другого. — Мы добились желаемого. Напиши в отчете для барона, что теперь они темно-карие. В генетику мутантов вмешаться проще, чем в генетику людей. Ванда ежится. Сильнее кутается в толстовку брата и пытается проложить чужеродные мысли в головы пришедших. Чтобы убирались. Чтобы оставили ее в покое. Она согласна на эксперименты. Только пусть сначала вернется зрение. Желудок урчит. Она поздно вспоминает, что не ела слишком давно. Но это настолько неважно. Люди не уходят, медлят. А собственное бессилие напрягает. Ванда не может даже увидеть их, по коже от этого бегут мурашки. — Пока зрение не восстановится, никаких опытов на ней. — Но барон... — Четверо уже мертвы из-за того, что барон меня торопит. Эта — образец ценный, — обрывает говорящего женщина и щелкает резиновыми перчатками, снимая их с рук. — Если барон хочет скорости, то передай ему, что в таком случае будут мертвы они все. Какие смерти? О чем она вообще говорит? Ванде хочется снова залезть к ней в голову, но сил совершенно нет. Кто-то умер, а она даже не в состоянии выяснить, что случилось, по чьей вине. Их убили специально? Или они умерли сами? Естественной смертью здесь умереть вряд ли можно. Запоздало, но она понимает, что уже слышала этот голос. Тот же стальной и такой спокойный. Эта женщина была в той комнате. Эта женщина сделала с ней это. Из-за нее она ничего не видит. И эта женщина только что приказала куда-то увести ее брата. Она чувствует прилив злости. Но сил нет, чтобы даже залезть к ней в голову. — Ее брат? — Гипотермия, — коротко отвечает другой голос. Мужской. — Полностью восстановился. Намного быстрее, чем мы планировали. Барон может быть доволен. — Он будет доволен, когда у меня будут отчеты по всем пунктам, — устало произносит женщина. — Я же буду довольна, когда эксперименты будут проходить четко под моим контролем. Особенно над этими двумя. Снова противный звук. И потом они уходят. Ванда с облегчением выдыхает. Руками обхватывает себя и тонет в толстовке Пьетро, которая ей явно большая. Она вдыхает родной запах, что исходит от одежды, и думает над услышанными словами. Гипотермия. Вот почему Пьетро сказал, что это не было больно. Она ведь все равно узнала, не стоило ему скрывать. Но с другой стороны она все понимает. Говорить об этих дикостях не хочется. Слишком мерзко и противно. Слишком свежи воспоминания, чтобы говорить об этом. Закрыв веки, Ванда практически падает на кровать, поджимая под себя ноги. Они сказали, что не тронут ее, пока к ней окончательно не вернется зрение. У нее есть немного времени. Но только у нее. У него этого времени нет. От толстовки пахнет им. Ванда боится, что с ним сделают нечто подобное, что уже сделали с ней. Она стала так много всего бояться. И все из-за этого места, из-за эксперимента. А еще ей не дают покоя те слова, те мысли, случайно услышанные ею. Она проблема. От нее нужно избавиться. Теперь же эта женщина говорила, что она важна, что она ценна. Значит, сомнений быть не может. Их разделят. Их разделят и окончательно превратят в зверей, состоящих из страхов и одного единственного инстинкта — выжить. Друг без друга они окончательно возненавидят это место, каждого, кто имеет отношение к ГИДРА. Сколько еще им позволят быть вместе? При самом благоприятном раскладе, до того момента, пока к ней не вернется зрение. До этого она для них бесполезна, видимо. Ванда знает четко, что не хочет оставаться одна. На нее сейчас-то стены давят. Пьетро не любит эти стальные стены и высокие потолки. Потому что сколько бы раз его здесь ни проводили, он все равно не может запомнить дорогу. Здесь все такое одинаковое, коридоры запутанные, хотя его сопровождение ориентируется здесь на раз. Он не сопротивляется, просто идет вперед. Смысла сопротивляться нет. Они изначально пришли добровольцами, о чем он теперь вообще не забывает. Постоянно напоминает себе и ставит в укор. Разумеется, их силы тут можно сдерживать и контролировать. Но на этом вся безопасность заканчивается. Начинаются боль и крики, рвущиеся из глотки. Помещение огромное. С высокими стеклянными колбами. Трубками и шлангами. Разноцветными баллонами, подключенными к ним. А еще с такими же мутантами, как он сам. С кричащими мужчинами и женщинами. Даже с детьми. Плевать он хотел на все это. Лишь бы знать, что с Вандой никто не обращается так. От криков начинает уже уши закладывать, Пьетро абстрагируется от происходящего. Хлопают ржавые рубильники. Его же просто отводят в сторону. Ожидание, может, и убивает, но только не в этом случае. Здесь ожидание — это какой-то немыслимый подарок судьбы. Лучше ждать очередного напряжения всего организма до отказа, чем прыгать сразу в барокамеру. Наручники сцепляют запястья спереди, а Пьетро всего лишь глаза закатывает. — Вы серьезно думаете, что я сбегу, что ли? — он давит смешок. Разумеется, ему никто не ответит. И, конечно же, никто и не подумает освободить его кисти от металла, пока не появится необходимость. Остается только наблюдать за другими. За тем, как по грязному полу тащат упирающуюся девушку в засаленной грязно-зеленой рубашке. Столько грязи, хотя место и кажется почти стерильным на первый взгляд. Она шипит, пытается высвободить руки. А потом иголки прорывают рубашку на спине и, отрываясь, впиваются в ноги ее тюремщикам. Настоящая какофония звуков резко замолкает, стоит только кому-то щелкнуть рубильником. Они все еще кричат, но теперь беззвучно. Пьетро замечает, что совершенно не важно, где они окажутся. Не важно. Потому что они все — мутанты. Их боятся и ненавидят одновременно. С ними обращаются как с низшей расой только потому, что понимают, что они чрезвычайно опасны. Его резко усаживают на стул, как только приближается рыжая женщина с высоким тугим хвостом. Она ставит чемодан с целым набором игл и пробирок рядом и надевает пластиковые очки, полностью закрывающие всю область глаз. Пьетро снова закатывает глаза. Как будто он и сам сесть не мог. На женщину он смотрит пристально. Даже слишком. Так, что любая другая на ее месте почувствовала бы себя неловко. Но ей не привыкать. Она работает с настоящими зверями. Или именно так она к ним всем относится. — Снимите наручники, мне неудобно работать, — бросает она, открывая чемодан. Резиновые перчатки плотно облегают ее кисти. На врача она мало похожа. Скорее какая-то помесь фрезеровщика и сумасшедшего ученого. Особенно с этими странными затемненными очками на глазах. Такое чувство, что собралась руку его бензопилой отрезать и не хочет сильно запачкать лицо в крови. Он сам поднимает руки и подает их охране. Щелчок. Запястья свободны. Даже возможности растереть их нет. У женщины хватка мертвая. Совсем не женская. Она осматривает бинты почти небрежно. Чуть надрезает их ножницами по краям и начинает почти отрывать от рук. Вместе с тонким слоем кожи. Пьетро зубы стискивает, когда она с силой дергает, окончательно срывая бинты, он что-то невнятно рычит. Кожа предплечий ярко-красная. Местами сорванные ссадины, которые вот-вот грозятся снова начать кровоточить. С его метаболизмом к вечеру все будет как новое. Или к утру. Хоть кто-нибудь знает, какое время суток в этом проклятом месте? Пьетро больше чем уверен, что опыты здесь ставят круглосуточно. Так что рассчитывать на то, что по количеству испытуемых можно определить время, не приходится. Его руки осматривают быстро, почти поспешно. Потом женщина достает шприц и меняет иглу на более толстую, заполняет каким-то мутным голубоватым содержимым и с силой вгоняет серебристую сталь в вену на сгибе. Он морщится, химикат разливается по венам. — В барокамеру, — безразлично произносит женщина и поворачивается к чемодану, начинает перебирать ампулы. Самое странное, что Пьетро уже начинает привыкать к тому, что его вечно куда-то толкают, запихивают. Огромная стеклянная колба. Внутри не так много места, но для одного вполне хватит. И сейчас он даже рад, что один. Потому что это значит, что Ванда в порядке. Относительно, конечно. Они тут все относительно в порядке. Живы же. Сначала такое чувство, что ничего не меняется. А потом виски начинает давить. Что-то абсолютно не то. Дышать становится труднее. Перед глазами все плыть начинает. И чернеет, обзор застилает. И дело совершенно не во вколотых препаратах. Он ударяет кулаком по стеклу. Потом еще раз. И еще. Не поддается. Было крайне глупо полагать, что получится его разбить. Вряд ли он первый, кому пришло в голову нечто подобное. — Понижай еще. — Но, фрау Раух… — Я, кажется, ясно выразилась, — с нажимом произносит женщина, захлопывая чемодан с медикаментами. — Понижай. Одно движение пальцев вниз по панели управления — и Пьетро уже оседает, плохо понимая, что происходит вокруг. Росвита Раух щелкает резиновыми перчатками, стягивая их с рук. Она смотрит почти беспристрастно. Сначала на показатели на панели, потом на подопытного. На секундомер — на испытуемого. Ей всегда было интересно поиграть с давлением и реакцией мутантов на него. И теперь, наконец, представилась возможность. Она скрещивает руки на груди и подходит почти вплотную к стеклу. Она стоит так долго. Просто смотрит. Уголок ее губ чуть подрагивает. Время бежит стремительно, хотя для находящегося по другую сторону стеклянной стены Пьетро оно растягивается в целую вечность. Вечность, когда каждый вдох дается с трудом, а подняться на ноги нет никаких сил. Из мыслей ее выдергивает голос за спиной: — Жизненные показатели падают. Раух резко разворачивается и идет к следующей барокамере. — Через две минуты выпускаем, — безразлично проговаривает она, увлекшаяся уже другим образцом. Именно образцом, даже не мутантом. Для нее все они не более, чем экспериментальные образцы. Человек, утративший свою человечность. Пьетро сам на ноги даже подняться не может. Его приходится вытаскивать. И так и оставляют сидеть на грязном полу. Только по другую сторону стеклянной стены. Он подтягивает колени к груди, руками в голову упирается и делает глубокие вдохи. В этом помещении воняет. Машинным маслом и бензином. А еще пылью. У пыли есть запах, особенно когда ее давно никто не убирал. Ставить опыты над единственными в своем роде мутантами в таком месте могут только больные на голову люди. Врачом не нужно быть, чтобы знать, что место должно быть стерильно. Но они ничем не лучше крыс. Так что если что-то попадет в кровь, например, то это станет лишь еще одним опытом. Он не знает, сколько времени сидит так. Обратно его не ведут, дают прийти в себя. Или это очередная обманка? На мгновение прокрадывается мысль, что сестру он не увидит. Что их разделят по разным камерам. Пьетро пытается отогнать эту мысль от себя. Но ведь их мутации различны. Его изменили физические показатели. Ее — больше ментального типа. Только мутация ничего не меняла. Она — часть них самих. Как проклятье с самого рождения. Как только он более-менее начинает приходить в себя, снова подходит эта женщина. Ее образ теперь навсегда отпечатался в сознании вместе с кровавыми белками Ванды и ее тихим скулением. Кем бы она ни была, Пьетро ее ненавидит. Первый человек, что пробудил в нем ненависть здесь. И вряд ли последний. Росвита Раух снова вводит толстые стальные иглы ему под кожу. Делает это ловко и без задней мысли. Потом перевязывает предплечья бинтами намного туже, чем в прошлый раз. И в тот момент, когда ножницы режут хрупкую материю, которую могут разорвать и ладони, он ловит себя на мысли, что разрезать ей горло теми же ножницами было бы так же просто. Сталь бы прорезала кожу, вскрыла сонную артерию и окрасилась в алый оттенок. Булькая, кровь бы хлынула на пол и запачкала руки, лицо, одежду. И безразличный взгляд навсегда бы застыл на этом лице. А рана на шее была бы рваная, неровная. Такая длинная и уродливая. Сталь бы приятно холодила пальцы на контрасте с горячей кровью. И очень ладно вышла бы из горячего тела. Нет, он не такой. Он не подобен этим монстрам. В нем нет жестокости. Не должно быть. Красный всегда был любимым цветом Ванды. Мысли о ней отрезвляют. Заставляют вернуться в ту реальность, где Раух заканчивает с бинтами и сразу поверх них ложатся наручники. — Сегодня он мне больше не интересен, — отмахивается женщина и принимается за небольшую стопку бумаг. — Можете уводить. Его ведут все по тем же коридорам. Наверное, каждый раз разными дорогами. Или база действительно состоит из многочисленных одинаковых путей, которые все ведут к абсолютно одинаковым камерам, лабораториям, ангарам, хранилищам. Пьетро приходит в себя быстрее, чем думал. Поэтому уже рядом с камерой он чувствует себя почти нормально. Почти. Если не считать дикую усталость, что наваливается резко и непривычно. Ему никто не говорит ни слова. Лишь грубо толкают в спину, когда железная дверь отъезжает в сторону. — Ребят, вы ничего не забыли? Он пытается еще шутить, поднимая сцепленные руки. Запястья освобождаются от стальных объятий, но ныть не перестают. Потому что сжимали не столько наручники, сколько бинты. И все еще сжимают. Пьетро уже не обращает внимания на удаляющуюся охрану. На шумно захлопывающуюся за ним дверь. Он на автомате потирает кисти, прекрасно понимая, что легче все равно не станет. Лицом к стене на кровати лежит Ванда, завернувшаяся в его толстовку. Вся сжавшаяся в комок. Она даже голову не поднимает. Вряд ли спит. Потому что от этого адского шума, с которым дверь двигается туда-сюда, может проснуться кто угодно. Он идет к ней как пьяный, путаясь в собственных ногах. Очередная дрянь в венах дает о себе знать. И усталость. Эта дикая непреодолимая усталость. Когда-нибудь все изменится. Когда-нибудь все обязательно изменится. Она двигается ближе к стене, когда он пристраивается рядом. Пьетро обнимает ее со спины и двигает обратно к себе. Ванда находит его ладонь и, переплетая их пальцы, прижимает к груди. — Они разделят нас, Пьетро. Я знаю. Разделят, — тихо проговаривает Ванда. Ее голос убаюкивает. Сейчас все убаюкивает. Он закрывает уставшие глаза. Знать бы хоть, что за дрянь ему вкалывают каждый раз. В голове у него есть целая длинная речь на эту тему. Такая, что успокоит ее. Вселит уверенность. Но на деле трудно связать и пару слов. Язык совершенно не слушается. Все, что получается сказать, звучит отрывисто: — Не отдам. Ванда веки не размыкает. Не хочет лишний раз перенапрягаться. Восстановиться важнее. Ее губы слегка изгибаются в улыбке. — Они тебя и спрашивать не станут. Последние дни, смазанные в один, дают о себе знать. Усталость захлестывает волнами, сон накатывает быстрее, чем можно было бы подумать. — Ты как? — спрашивает Пьетро сонным голосом за какие-то мгновения до того, как окончательно отключиться. — Теперь хорошо, — уверенно отвечает Ванда, успокаиваясь в его объятиях. Пока они есть друг у друга. Одурманенные препаратами и измученные экспериментами. Но пока вместе. А думать о том, что будет дальше, совершенно не хочется.