Кровавыми каплями по стеклу

Ночь. Наверное. Пьетро не имеет ни малейшего понятия, какое сейчас время суток. Он просто пялится на стену напротив, смотрит почти безучастно просто потому, что не может спать. Сестра периодически жмется к нему, возится. Но она хотя бы может спать. Пьетро хорошо знает, почему сон не идет. Его напичкали химикатами, искололи все руки шприцами. На сгибах чернеют синяки, чуть ниже проступают шишки. Иначе его было не спасти, но ему отчего-то кажется, что не все было нужно лишь для того, чтобы привести его в нормальное состояние. Это не больница, не медикаментозное лечение. Это эксперименты с собственными силами на грани жизни. Из-за этих химикатов они с Вандой начинают раскалываться. Их будто пытаются разорвать, отделить друг от друга. Они всегда засыпали вместе. Теперь все совершенно иначе. Ее отчего-то постоянно клонит в сон, а он закрыть глаза не может. Пьетро уверен, что тогда ей тоже что-то вкололи. Тогда, когда его не было рядом, когда он не мог ничего сделать. Спит Ванда беспокойно. Никогда так не спала. Порой сильно сжимает пальцы, вцепляясь в его кожу, впиваясь ногтями так сильно, что он сквозь одежду чувствует. Иногда начинает скулить. Тихо и надрывно. И это пугает почему-то. Вот и теперь она скулит, Пьетро гладит сестру по голове, целует в макушку, а сам где-то ужасно далеко мыслями. Непроизвольно, собрать мысли в кучу получается не сразу. Вернуться в эту серую камеру, в объятия Ванды. А она продолжает скулить. Видеть реальность во сне и искренне надеяться, что этого всего лишь сны, глупые и пустые картинки, которые не имеют к ней никакого отношения. — Я жду результатов исследований уже девять суток. Имейте совесть. — Мы работаем на качество, а не на время. — Говоря о времени, сколько в итоге? — Два часа пятьдесят три минуты и восемнадцать секунд. — Этого недостаточно. Вы меня разочаровываете. — Вы смеетесь надо мной, барон? Результат довольно впечатляющий. — Не для мутанта. Он способен на большее. Только сам не знает. Есть одна проблема, из-за которой он подсознательно сдерживает свою мутационную натуру. От нее нужно избавиться. И как можно быстрее. Я хочу посмотреть на тот максимум, на который он способен. — И что же это за проблема? Я уверен, она вполне решаема. Не было еще такой, что мы бы не смогли решить. — Его сестра. А голоса в голове чужие. Мужские и грубые. Хриплые, прокуренные. С рявкающими акцентами. И смысл слов она почти не понимает, слышит, но докопаться до сути не может. Ванда с криком просыпается, бьется как безумная в руках брата, который силится ее успокоить. Во взгляде его она читает непонимание, страх видит. Лоб ее покрывается испариной, тело дрожать начинает. Лучше бы кошмары снились. Убийства, кровь или выпотрошенные внутренности. От чужих мыслей, от чужих слов тошно уже. Справляться со всем этим она не умеет. Хочется верить, что просто сознание в обманку играет, что хаос обрушивается против нее самой, ставит на место, указывает на слабости. Пьетро уговаривает ее успокоиться, почти как маленькую просит не изводиться так. Она трясет головой, волосы назад зачесывает пальцами, а сама на оголенный нерв похожа, все молчит и прячет взгляд от него. Упирается лбом в грудь и ноги подтягивает, коленками толкает его к стене непроизвольно. Ванде страшно. Ванда боится. Каждый раз руки под иголки подставляет, а сама думает, что однажды ей так жидкую смерть в вены вколют. Или просто воздух. — Пьетро, ты же меня не отдашь им? Скажи, что не отдашь, — будто умалишенная произносит она, впивается крепко пальцами в его футболку, тянет ткань на себя, выкручивает. — Мне страшно, не отдавай меня им. А он понять не может, что с ней происходит, что за околесицу она повторяет. Почему он вообще должен ее кому-то отдавать? Это смысла не имеет никакого. Пьетро садится, хочет заглянуть сестре в глаза, понять, что все это значит, но Ванда продолжает цепляться за его футболку, держится мертвой хваткой. Он обхватывает ее руками вокруг талии, подтягивает к себе, на колени усаживает. Она разжимает занемевшие пальцы, кое-как разглаживает ткань его футболки и затихает. — Никому я тебя не отдам, глупая, — шепчет Пьетро сестре на ухо, упирается лбом ей в висок. — Что же с тобой происходит? Что тебя мучает? Да она и сама толком не знает, что это. Звуки инородные в голове. Сначала были приближающиеся, потом отчетливые и ясные, словно кто-то говорил это именно ей, находясь в этой самой комнате, а потом удаляющиеся и затихающие. Ей не хочется, не нужны все эти силы, способности. Ванда хочет быть обычным человеком. Подальше отсюда. Просто быть вдвоем с братом. Там, где нет никакой этой мутационной белиберды, мешающей жить и думать. Ванда сжимается в комок, голову кладет куда-то на грудь ему и глаза закрывает. Кажется, что если представить, что они в другом месте, то можно открыть глаза уже не в этой душной опостылевшей комнате с кафелем на полу и железом в стенах. — Голоса. Знаешь, эти мысли… — язык будто не слушается, объяснить трудно. — Они крутятся у меня в голове, словно мои, но мне не принадлежат. Я не знаю, как это выключить. А еще я не понимаю, настоящие они или нет. Может, в них нет ни грамма правды. Может, я сама их себе выдумываю. Он бы сказал: «Это пройдет». Он бы пообещал, что все наладится. Пьетро не хочет обещать ей то, в чем не уверен. Ведь эти голоса могут с ней навсегда остаться. Зато он может пообещать, что добровольно ни за что никому ее не отдаст. Ванда снова волосы назад пальцами зачесывает, замирает, впиваясь ногтями в кожу головы. — Что будет, если я сойду с ума? Если уже схожу? — Не сходишь, — уверенно парирует Пьетро. — Это мутация, ты и сама прекрасно знаешь. Она губы кусает, дерет почти до крови, а потом вдруг поднимает на него взгляд. И выглядит уже совершенно спокойной, расслабленной. Пальцами трет губы, упирается в подбородок. — Что они с тобой делали? Времени прошло много. Даже слишком много, а она еще ни разу об этом не заговорила. О том, как пыталась его — полуживого — согреть. О том, как проклинала каждого в этом чертовом здании. О том, как считала минуты до того, как за ним придут, снова заберут его у него, но на этот раз чтобы привести в чувства, чтобы помочь. Он нервно сглатывает, Ванда замечает, как у него кадык дергается. Пьетро сцепляет зубы так сильно, что скулы начинают болеть. Взгляд голубых глаз какой-то мутный, далекий. Она хочет знать, а он не готов ей рассказать. Вспоминать не хочет, пугать ее не хочет. Лучше бы просто забыть все это и надеяться, что им было достаточно одного раза, что больше не станут силой заталкивать его в ледяную воду. — Не важно, — коротко отвечает Пьетро сквозь стиснутые зубы. Ванда пытливо заглядывает в глаза, клонит голову на бок, удивленно выгибает бровь дугой. Ее такой ответ не устраивает. Ей знать нужно. — Ты обещал, что никогда не соврешь мне, никогда не станешь от меня что-то скрывать. Если я не могу залезть в твою голову, это еще не значит, что мне все равно. Знает, что обещал. Смотрит куда-то в сторону, чуть дергает мышцей над уголком губ. Он думает, что напугает ее своими словами. Она и без того слишком напугана, не стоит. Не нужно. Лишнее. — Тебе это не нужно. — Нет, нужно, — настаивает Ванда. — Мне нужно все, что касается тебя. Все, что касается нас. Он выдыхает тяжело, жилы на шее заметно дергаются. Рассказать ей? Напугать окончательно или оставить в полном неведении? Он не может сказать ей, молчать тоже не может. Проще было бы, если бы она не стала заводить эту тему, если бы забыла обо всем, как о страшном сне. Пьетро кладет ладонь сестре на шею, поглаживает гладкую кожу ее щеки. Ванда как-то горько улыбается, клонит голову ближе к его руке. — Скажи мне, — тихо, едва различимо, прямо в губы. — Не спорь, — отзывается он, ведет кончиком носа по щеке. — Я же старше на двенадцать минут. Ванда усмехается, чуть приоткрывает рот, собирается что-то ответить. Сказать ему, что это не аргумент, что ей все равно надо знать, что она так не может. Пьетро не дает ей такой возможности. Приникает к ее губам, к себе тянет. Ближе, еще ближе. Как будто между ними всегда много пространства. Мнет ее губы своими — холодными. А Ванда поддается, рот шире приоткрывает, позволяет, пускает. Прикосновения пальцев к коже под рубашкой нежные, осторожные. Будто разрешения просит, будто пытается удостовериться, что она позволяет. У нее губы все покусанные, шершавые. А руки теплые и нежные. Толстовку поспешно сбрасывают, под футболку лезут, греют кожу. Наверное, его ладони холодные. Ванда мурашками покрывается, когда он касается ее обнаженной спины, жмется ближе, целует жадно. Пьетро волосы ее постоянно в сторону убирает. — Постричь бы тебя, — шутя произносит он между поцелуями. Только она знает, что ему нравится, когда ее волосы лезут ему в лицо, когда мешают. Его щетина нежную кожу царапает. Но Ванда все равно подставляет шею для поцелуев, выгибается, пальцами пряди его перебирает. — А тебя побрить, — мурлычет она в ответ. Пьетро знает, что ей нравится его щетина, нравится колкое жжение по коже. Он снова находит ее губы — раскрасневшиеся, мягкие, податливые. Молния ее юбки оказывается где-то прямо под пальцами. Пьетро всегда стаскивает с сестры ее любимые юбки, хотя мог бы просто приподнять. Ванда всегда тянет до последнего, хотя могла бы немедленно срывать вниз его любимые спортивки. Слишком хорошо они друг друга знают. Слишком хорошо чувствуют. Не может быть «слишком». Он укладывает ее на спину, нависает сверху. И всего лишь на мгновение, между поцелуями, они ловят взгляды друг друга. Пьетро усмехается, так привычно, так по-доброму, Ванда улыбки сдержать не может. А потом опять тянет его к себе, обвивая шею руками. Просто слияние двух тел, которые изначально должны были быть одним. Без грязи, унижения одного другим и эгоизма. И то, что другие считают это неправильным и чужеродным, извращенным и постыдным — это значения никакого не имеет. Они изначально должны были быть единым целым. Их и так жизнь разделила на две какие-то покалеченные части, которые не могут существовать друг без друга. Ванда разводит ноги шире, дает возможность ему войти глубже. Прижимается, губами отчаянно цепляется, дышит прерывисто, стонет тихо. Они насытиться друг другом не могут. Пьетро подтягивает ее на себя, чуть сжимая ладонями ягодицы. Движения в такт. Так же просто и нужно, как дышать. С каждым толчком ее стоны все призывнее. Он теряет себя, растворяясь в сестре. Кровь стучит в голове, а поцелуи становятся какими-то порывистыми, рваными, будто незаконченными. Она голову назад откидывает, пальцы ломаными линиями входят в кожу на его спине. Шумный вдох — один на двоих. Пьетро темп увеличивает, что-то невнятно хрипит сестре на ухо. Она не слышит его, отвечает сладкими стонами. А он закидывает ее ногу на себя, оставляет влажные поцелуи на ключицах, мнет упругую грудь. Если бы не это место. Если бы не мутации. Если бы не эксперименты. Экстаз накрывает ее первой. Как всегда. Ненамного раньше, но все же. Ванда непроизвольно прикусывает хрящ уха брата. Не сильно, а потом, словно извиняясь, проводит шершавыми губами. Все заканчивается быстрее, чем хотелось бы. Пьетро успевает выйти из нее за какие-то считанные мгновения, потом сперма неровными всполохами пачкает одно из одеял. — Надеюсь, у них есть химчистка, — отшучивается Ванда, тяжело дыша, когда он ложится рядом. Пьетро хрипло смеется и прижимает ее к себе, целует в макушку, путается пальцами в волосах. Она что-то задумчиво выводит у него на груди, а сама все крутит в голове одни и те же мысли, прокручивает, пытается докопаться до сути. Ванда как-то заторможено реагирует, когда он заботливо натягивает на нее другое одеяло — чистое, когда заправляет прядь волос ей за ухо. — Что-то не так? — спрашивает он, наклоняя голову ближе к ней. У Ванды глаза большие. И такого ясного голубого цвета. У него же какие-то мутные, словно грязные. Такие, как небо перед дождем. Но сейчас эти ясные глаза смотрят как-то неправильно. В них нет света. Она будто готова заплакать. — Ванда, что не так? — повторяет Пьетро, приподнимая ладонями ее лицо ближе. — Они делали тебе больно, да? — выдавливает она через силу. Конечно, Ванда не из глупых дурочек, что все забывают, стоит только опрокинуть их на спину. Ее и правда это волнует. И по ее взгляду понятно: она реагирует так, будто была непосредственно на его месте. Она ведь чувствует его как себя. Пьетро помнит, как она плакала и жаловалась на боль, когда им было пять лет. А ведь тогда он пришел домой с разбитыми в кровь коленками. Он обнимает ее крепче, пытается словно от всего мира спрятать. А Ванда губы его ищет. Целует, а сама еле держится, чтобы не заплакать. Твердит себе, что сильная, что если не сможет совладать со слезами, то и с силами своими ни за что в жизни не справится. Ей нужно стойкости поучиться. — Ведь так, да? Ты не рассказывай подробно, если не хочешь, — тихо произносит Ванда, прекрасно понимая, что если скажет чуть громче, то голос начнет сильно дрожать. — Просто скажи, права я или нет. — Это не было… больно, — Пьетро останавливается, выделяет последнее слово так, что она еще сильнее путается в своих домыслах. — Все. Я ответил на твой вопрос. Давай больше не говорить об этом. Не хочу тебя пугать. — Пугать? — быстро спрашивает Ванда и приподнимается, упираясь ладонью ему в грудь. — Я же сказал: не надо об этом. Она фыркает. Садится, тянется за одеждой, лежащей в ногах, и искоса смотрит на брата. Он приподнимается на локтях и наблюдает за ней, чуть наклонив голову набок. — Вот сейчас меня действительно раздражает, что я не могу залезть тебе в голову. Ванда кидает футболку прямо ему в лицо и улыбается. И на какие-то мгновения все забывается, все кажется таким ничтожным, маленьким, незначительным. Он убирает футболку в сторону, садится и начинает щекотать сестре бока. Она никогда не терпела щекотки, которая являлась его тайным оружием. Ванда заливается смехом, пытается вывернуться, но руки Пьетро уже тесно прижимают ее к себе. — Так намного лучше. В смысле, когда ты смеешься, — произносит он и целует ее в щеку. — Одевайся, неугомонный, — по-доброму укоряет его сестра. — Они же могут прийти, когда только вздумается. — Если ты настаиваешь… Фразу он не договаривает. Комната наполняется голубыми всполохами, непонятно откуда взявшийся ветер треплет Ванде волосы, а в следующую секунду напротив нее стоит уже полностью одетый Пьетро и молнию на толстовке застегивает. — Чего ты все еще сидишь? — произносит он с усмешкой. — Одевайся давай, одевайся. Подтрунивает над ней, знает же, что она далеко не такая быстрая. Ванда головой качает и давит смешок. Руками в рубашку проскальзывает, встает на пол. Она только тянется к молнии на юбке, а проносящийся вихрь уже застегнул почти все пуговицы, оставив лишь две верхние нетронутыми. — Меня так продует когда-нибудь, — говорит Ванда и касается ладонью щеки брата. Он подхватывает ее на руки, она слегка вскрикивает от неожиданности, а потом заливается смехом. — Продует, буду за тобой ухаживать. Ванде хочется напомнить ему, что все не так просто из-за этих экспериментов. Пьетро не нужны никакие напоминания. Но так хочется не думать обо всем этом, отвлечься. Или хотя бы притвориться, что все идет обычным ходом. Он ставит ее на пол, как только из стены выдвигается железный лоток с каким-то подобием еды. Если сейчас и правда ночь, то не просто так их решили покормить. Пьетро кивает сестре в сторону еды, а сам, будто по щелчку пальцев, приводит в порядок кровать, выворачивает испачканное одеяло и закидывает в другой угол. Она забирает две плошки, и лоток снова исчезает в стене. У них даже стола нет. Потому что это камера, а не санаторий. Потому что они подопытные. Даже если они и пытаются абстрагироваться от всего, спрятаться в собственном мире на двоих, это еще не значит, что окружающая реальность вычеркнула их. Ванда протягивает брату это подобие тарелки с какой-то серой жижей, а свое на пол ставит. — Ты чего? — спрашивает Пьетро, переплетая их пальцы. — Не хочу я это есть. Дрянь полная. Они ведь и туда намешать могли что-то. — Считаешь голодовку выходом? Пьетро на сестру смотрит, пристально так, почти пытливо. Ванда головой качает в ответ, взъерошивает его темные волосы и уголками губ чуть заметно дергает. Бросает что-то вроде: «Кушай» и усаживается на кровать, взглядом сверлит железную дверь. Пьетро все быстро делает, со скоростью звука — в прямом смысле. Только ради нее замедляет свои жизненные ритмы. Если бы не Ванда, его бы жизнь вся была скоропалительна. Пускай это мутация, но от нее не избавиться, с ней только стерпеться можно. Смотреть в одну точку Ванде быстро надоедает. Она обращает внимание на отставленную в сторону плошку с едой. Пьетро садится рядом с ней, кладет ладонь на ее согнутую в колене ногу, голову — на плечо. Она думает, что сможет сама. Без выброса эмоций или страха. Просто соберется мысленно и сделает. Пальцы неестественно гнет, а потом медленно поднимает ладонь вверх, замечая кровавые сгустки вокруг кисти. И получается. Плошка отрывается от земли и медленно плывет по воздуху в их сторону. — Пьетро, ты посмотри! — радостно взвизгивает Ванда. — Смотри, получается! Неприятный грохочущий звук, железная дверь отъезжает в сторону. Ванда дергается, и плошка падает на пол, содержимое выливается прямо на пол. Пьетро приободряюще проводит по ее ноге перед тем, как подняться с кровати. Оно и понятно, что не постоять к ним зашли. — На выход, — говорит все тот же механический голос. — Вы бы хоть пластинку сменили, — фыркает Пьетро и подает руку сестре, практически стаскивает с кровати. — А то все одно и то же. Самим не надоедает, а? И снова выходят. Окунаются в атмосферу, состоящую из металла. Как клетка, из которой их выпустят лишь тогда, когда придет время. Только на этот раз их разводят в разные стороны. У Ванды все внутри скручивает. — Мне страшно, Пьетро, — громко произносит она, когда автоматы упираются в спину, толкая ее в другую от него сторону. — Все будет хорошо, слышишь? Они тебе ничего не сделают, — кричит он в ответ, когда она скрывается за углом. Но теперь Ванда знает, что его просто пичкают медикаментами. От этого становится хоть немного легче. Пьетро же не имеет ни малейшего понятия, куда ведут его сестру. Он бы пошел за ней, он бы побежал, но от одной мысли уже передергивает. Снова в ледяную воду он не хочет. Что-то подсказывает, что он даже оказаться рядом с ней не успеет. Нет, не так. Все внутри протестует, не хочет поддаваться. Ему нужно к Ванде. И не важно, куда ее ведут. Снова иглы в венах, исколотые сгибы, пробитые предплечья. Это не витамины, с помощью которых сначала его приводили в порядок. Это что-то другое. Вены становятся почти черными, неестественно проступают. Пьетро брови сводит, морщится. Очередная проверка на выносливость? Пора уже смириться. Подобной дряни еще много вколют. И он терпит. Смотрит, как очередная порция непонятной жидкости разливается по венам, заставляя их набухать и окрашиваться в неестественные оттенки. Потом руки ему заматывают бинтами четко до локтей. Пьетро понять не может, зачем это нужно, не спрашивает. Здесь лучше вообще вопросов не задавать. Потому что ответа либо не последует, либо он совсем не придется по вкусу. Ванду толкают в плохо освещенное помещение. Именно толкают. Так, что она падает на колени и упирается ладонями в холодный кафель. Комната меленькая, ее лишь одна лампочка освещает, которая вдруг начинает светить так ярко, что Ванда жмурится. Ее поднимают на ноги резко. Руки неприветливые, запястья больно сжимают, толкают ее к креслу, которое отдаленно напоминает стоматологическое. Она распахивает глаза, смотрит на тех двоих, что находятся в комнате помимо нее. Мужчина и женщина. Люди, не роботы. От этого становится на душе спокойно. Но спокойствие такое ложное, обманчивое. Оба перед ней в белых халатах, у женщины рыжие волосы — явно крашенные — в тугой хвост перевязаны. У мужчины линзы в глазах кислотные. В комнате пахнет спиртом. Пахнет больницей. Кабинетом стоматолога, что она так не любила в детстве. — Привязывай, — говорит женщина со сталью в голосе. — Особенно запястья. У этой именно руки — опасная зона. Состояние спокойствия моментально сходит. Мужчина держит ее запястья плотно, сдавливает до синяков, Ванда почему-то хочет в глаза ему посмотреть. Чувствует, как все внутри сопротивляется. Он пытается усадить ее в кресло, но Ванда сопротивляется. Белый свет глаза слепит. А она думает, что ей не нужно видеть его, чтобы противостоять. Она пытается в сознание к нему залезть, пытается заставить увидеть другие картины. Пытается изменить его восприятие реальности. И вот уже он сжимает не ее руки, а собственной матери. Мужчина стопорится, Ванда даже чувствует, как его руки начинают разжиматься. — И долго тебя еще ждать? — недовольно спрашивает женщина. Боль вырывает Ванду из чужого сознания. Удар приходится под дых, заставляет ее согнуться пополам. И грубые руки усаживают ее в кресло, пользуются слабостью. Лампа направлена прямо ей в глаза, слепит даже сквозь закрытые веки. Одна пара рук запястья сжимает так сильно, что она чувствует, как кровь к кончикам пальцев уже не поступает. Другая — ноги пытается ее связать. Ванда дергается, брыкается. А потом игла вонзается в плечо. Ванда шипит, но успокаивается. Хочет противиться и не может. Ноги ее пристегивают наручниками, которые являются частью кресла, железо лодыжки сжимает тесно, в резиновые жгуты проходят чуть выше колен, голени прижимают друг к другу, ляжки фиксируют. Ей заводят руки за спинку кресла и тоже сцепляют наручниками. Сознание становится каким-то размытым. Ванда не пытается собрать собственные мысли, ей сейчас в чужие нужно проникнуть. И она близка, сейчас, еще самую малость напряжется, и все получится. — Ампулу дай, — словно из трубы доносится женский голос. Еще одна иголка. Только на этот раз в бедро. Ванда рот открывает, собирается закричать от боли, которую вкалывают вместе с лекарством, но сильные руки тряпку какую-то в рот ей засовывают, на затылке завязывают. И вкус такой мерзопакостный. Ванда почему-то о Пьетро думает. С ним делали то же? Поэтому он не хотел ее пугать? Где он сейчас? Она хочет к нему. Можно даже обратно в ту камеру. Только бы к нему. Только бы с ним. Вдвоем, а не поодиночке. Глаза пытается открыть, как только лампа двигается чуть в сторону. Веки широко растопыривает. Ванда чувствует себя какой-то беспомощной. И от этого чуть ли не паника начинается, Она даже крутить головой не может. Привязали ее крепко. Страх где-то в груди копится, никак не может выйти, наполняет ее полностью. Она с головой в страхе тонет. — Голову ей подними. Так, чтобы зрачки прямо в потолок смотрели. Ванда чувствует, что сейчас нужно сопротивляться. Прямо сейчас. В эту минуту. Крутить головой и не позволять. Инстинкты кричат, что сейчас что-то произойдет. Что-то ужасное. Она пытается сконцентрироваться, пытается хоть немного энергии вокруг пальцев собрать. Попытки ее тщетны. Сдаваться — не выход, но иначе поступить она не может. Мужчина задирает ее голову. Он стоит прямо за креслом, держит ее голову. И какие-то маленькие прищепки цепляются за ее слабые веки, держат их широко расставленными. Ванда чувствует слабость во всем теле, вколотые препараты действуют на ура. Надо признать, что они хорошо подготовились. Только вот она была совершенно не готова. Зрение застилает пелена. Ванда напряжена, как струна, и одновременно расслаблена. Она не понимает, возможно ли такое. Не понимает, как оно может быть. Она не расслаблена. Просто наркотик — не лекарство, увы — действует на мозговые центры, притупляет их. Словно кайф. Словно передоз. А мышцы в тонусе. Сердце работает на пределе, давление поднимается. Иголка проникает прямо в глаз. Ванда кричит. Истошно вопит через тряпку, что находится у нее во рту, когда ядреная жидкость застилает обзор, жжет и колит. Почти раздирает. Но на этом все не кончено. Все то же самое, но уже в другой глаз. Игла входит лишь слегка, но химикаты, что из нее проникают в ткани, причиняют неимоверную боль. Ванда кричит снова и снова, надрывает горло. Маленькие прищепки отпускают ее веки, которые она тут же захлопывает. Зажмуривает глаза сильно. Так, как только может. И ноет, скулит, воет. — Заткнуть ее? — предлагает мужчина. — Сама заткнется скоро. В конце концов, мы тут в физиологию вмешиваемся. Бумага шуршит: что-то листают. Тетрадь. Или ежедневник какой-то. Ванде все равно, у нее глаза болят дико. Настолько, что она не знает, как это можно терпеть. Дергается слабо, да и все эти жгуты, наручники держат крепко, сильно своевольничать не дают. Мужские руки выпускают ее голову, позволяют принять хотя бы более удобное положение. Ванде все равно на затекшую шею, в глазах такая резь, что хочется молить, чтобы их вытащили. Вырвали. Ампутировали, как заразу. Ей кажется, что лишиться глаз полностью и то не так больно. Бессвязный вой, рвущийся из груди, она не может контролировать. — Что писать в отчете? Какие они там были? — спрашивает мужской голос. — Голубые, — отзывается женский. — Если не сработает? Что тогда? — Повторно. И последнее слово стучит в голове громко. Ванда начинает кричать с новой силой. Повторно. Повторно! Она не выдержит еще раз. Она и это вряд ли переживет. Пелена боли, она еще долго не сможет что-то увидеть. Если когда-нибудь вообще сможет. Ванда чувствует себя таким сгустком боли и ничтожества. Пусть они просто отпустят ее к брату. В его объятия. Он обещал. Обещал, что все будет хорошо. Где он? Что сейчас делают с ним? — Отвязывай ее. Мне еще другими заниматься, а смена через три часа заканчивается, — с равнодушной усталостью произносит женщина. Ванда чувствует, как сначала высвобождаются от железных оков руки. Ее мутит, она сейчас точно не сможет сопротивляться. Ни в голову чужую залезть, ни уж тем более что-то преобразовать. Ладони она к лицу тянет, глаза ими закрывает. Жгуты уже не давят на тело, но все это не важно. Одна резь в глазах. Дикая. Стоит хоть немного глазами пошевелить, самую малость, как волна боли накатывает заново. И Ванда кричит. Кричит во весь голос, когда изо рта ее вынимают тряпку. Пьетро возвращается в камеру раньше сестры. Теперь он иначе это помещение не называет. Можно еще клеткой, но для клетки здесь слишком плотные стены. Ванды нет, и это нервирует. Раздражает. Куда ее увели? Что с ней делают? Ее отсутствие по нервам ездит. У него будто что-то важное отобрали. Не руку или ногу. Важнее. Успокоить себя тем, что она появится в любую минуту, получается плохо. Потому что чем больше времени проходит, тем меньше он сам верит в эти слова. Бинты на руках мешают. Он никогда не думал, что его будут раздражать такие пустяки. Пьетро ждет долго. Уже два раза появлялся в стене лоток с едой. Организм уже сна требует. А он, как наркоман во время ломки, сидит на полу и смотрит в одну точку — на чертову железную дверь без ручки. И ждет. Ждет, когда они приведут Ванду. Зато ему становится понятно, зачем нужны эти бинты. Руки зудят так, что хочется кожу содрать. До кости расчесать. Пьетро пытается снять бинты, но они настолько сильно пропитаны какой-то дрянью, что прилипли к рукам похлеще воска. Или клея. Может, как жидкие гвозди. Он пытается терпеть, но чем дальше, тем невыносимее становится зуд. Но ожидание намного мучительнее. Ванда должна вернуться. Они должны ее вернуть. Иначе он не успокоится. Разнесет здесь все к чертовой матери, перевернет. Сорвет им все эксперименты, если ему не вернут Ванду. И ее возвращают. Заталкивают в камеру, швыряют на пол — Пьетро успевает ее поймать — и растворяются за железной дверью. Ванда скулит, точно так же, как во сне. Глаза закрытыми держит, ладонями лицо закрывает и жмется к нему так доверчиво. Пьетро понимает, что они что-то делали с ней. Вещи намного более ужасные, чем с ним. Внутри все кипит, хочется свернуть голову всем и каждому на этой базе. Но Ванде сейчас он нужен намного больше. Сильнее. — Что они делали? Что? — рычит Пьетро. — Мои глаза… Мои глаза… — все, что может она сказать в ответ. Он садится на кровать — на единственное, что у них здесь есть, что не меняется — и продолжает держать ее на руках. Сжимающуюся в комок. Дрожащую от боли. И неустанно скулящую. Пьетро ненавидит себя. Он ее не уберег. Виноват один он. Он говорил ей, что все будет хорошо. Ванда жмется к нему и старается затихнуть. Его руки крепко прижимают ее, держат и не собираются отпускать. Пьетро хочет просто уснуть. Проснуться — и узнать, что все это был лишь сон. Но это не сон. И что-то внутри подсказывает, что дальше будет еще хуже.