Опричный Молитвослов

«Ты поведёшь меня чёрными тропами По бесконечным ущельям Москвы, И по пещерам с цепными циклопами. И от натуги моей тетивы По всем дорогам завоют сирены, И мы им всем раздадим по рублю. И я скажу: "Дорогая Елена, Я так тебя беззаветно люблю".» Павел Кашин

Уж третий день Варвара с утреца подавала с пылу с жару пузатые блины, шлёпая неугомонного Петрушу по рукам – малец так и норовил стащить с тарелки парочку да пойти накормить дворового пса, к которому привязался. Фёдор, глядя на них: Варвару, Петрушу и Никиту – чувствовал себя самым счастливым на свете. Всю масленичную неделю князь Серебряный провёл в доме Басмановых, и Фёдору уж стало казаться, будто никогда он и не уезжал на заставу свою дальнюю. И никогда не уедет. - Пойду пройдусь я, Фёдор, - Басманов послушно кивнул, не в силах воле княжеской противиться, но в душе затаил беспокойство. Редко Никита гулял по Слободе без него – не любил он ни людей слободских, ни обычаи. Утро сменилось днём, а день – вечером. Сердце у Басманова было не на месте. Рано поутру ушёл Никита Романович, а к вечеру всё ещё не воротился. Тревога расползалась мрачной тенью в душе, и даже Варвара с её заботливыми руками и ласковыми речами не могла тревогу эту развеять. Фёдор вздрогнул, заслышав настойчивый стук в дверь. Сердце на мгновение радостно трепыхнулось в груди, но тотчас же опустилось в пятки, едва увидел он на пороге не Никиту Романовича, а Васютку Грязного. - Чего тебе, Васька?! – изведший себя переживаниями, яростный и неприветливый Фёдор готов был пинками гнать приятеля со двора. Не его лицо видеть Басманову сейчас хотелось. - Новости тебе принёс, Федюша. Ты уж сам решишь – хорошие, али нет, - Василий улыбался так, будто что-то замышлял, и Фёдору это не нравилось. - Говори. Ну! - Видел я князя твоего. Как он к монастырю верхом ехал, - Грязной блестел чёрными глазами из-под капюшона и недобро ухмылялся, смуту и ревность в душе Басманова разжигая. - Какому монастырю? – бескровными губами едва вымолвил Фёдор, хватаясь ослабшими руками за дверь. - К женскому, Федюша, к женскому, - зло хохоча себе под нос, этот пёс окаянный так и ушёл, оставив Басманова у распахнутой настежь двери – тонуть и захлёбываться в собственном горе. Никита явился под ночь – румяный с мороза и весь в снегу. Улыбкою своею сердце опалил на мгновение так, что Фёдор едва не рванулся к нему в объятия, но сдержал себя в тот же миг. Русые брови Серебряного съехали к переносице, едва он увидел, как дёрнулся Фёдор. - Ты чего, Фёдор? Иди сюда, - редко князь позволял себе вот так объятия для Фёдора распахивать. То боялся людям на глаза попасться, то пред Богом стыдился. Но на сей раз не он сторонился объятий. - Где ты был, Никита? – Фёдор никогда не умел сокрыть своих чувств от Серебряного – токмо не от него. Горечь, обида, ревность, печаль окатили князя, точно весенний ливень, короткий, но буйный. - Что ты себе выдумал, Фёдор? – говоря ласково, как с несмышлёным мальчишкой, спросил Никита Романович, садясь на другой конец лавки. Фёдор, разрываясь от желания быть ближе и желания отстраниться, всё ж сдержал себя и, спрятав взгляд за волною смоляных волос, заговорил топорно и неохотно. - Ничего я себе не выдумал. Васька Грязной сказал, что ты сегодня в женский монастырь ездил. Скажи, ты виделся с ней? – во вскинутом дерзком взгляде Басманова было столько неприкрытой боли и невыплаканных слёз, что душа Серебряного заныла, а сердце сжалось от нежности. Как можно не любить его, такого храброго и трусливого одновременно? - Да, я виделся с Еленой. Федя, послушай меня, - князь видел, как опричник сдержал в себе порыв отодвинуться, когда Серебряный сел ближе к нему и накрыл обе его бледные узкие ладони одной своей, сухой и грубой. – Мы с ней не чужие друг другу. Я лишь хотел знать, хорошо ли ей живётся в монастыре. Нет ли нужды в чём. Добро ли с ней обращаются. Пожалей её, Фёдор, она вдова. - Она любит тебя! – отчаянный шёпот на грани крика и острый, словно лезвие кинжала, взгляд, подобно пощёчине, ударили князя. – А ты… Любишь ли ты её до сих пор? - Федя, - взяв в свои ладони бледные и отчего-то вдруг похолодевшие руки Басманова, князь поцеловал каждую из них с такой невыразимой нежностью, что в уголках глаз Фёдора засверкали жемчужные слёзы. Засверкали, но не сорвались вниз. – Ты не раз говорил, что сердце твоё токмо по мне бьётся. Моё – тоже. Токмо по тебе, Федя. Токмо по тебе. Сдержав в горле сдавленный всхлип, Фёдор обвил ослабшими руками сильную шею Серебряного и повис на нём безвольным кулём. Все силы будто бы покинули его тело. Никита Романович, зарывшись лицом в смоляные кудри, пахнущие васильками, улыбался безумно, словно блаженный. - Ежели б я мог, - зашептал, как в бреду, Басманов, утыкаясь лицом в меховой воротник Серебряного, - я бы сердце своё вырвал из груди и в руки твои положил. - Мне таких жертв не надобно, Фёдор, - обняв ладонями его лицо, князь заставил Басманова посмотреть себе в глаза. Очи его, бездонные и переполненные любовью, поглотили Никиту Романовича, утащили в свой омут и больше никогда не отпустили. Уста их встретились на полпути, соединяясь в любовном искреннем поцелуе, не страстном, но отчаянном, словно последнем. Никита лелеял в душе надежду, что он не последний, что будет ещё множество поцелуев с этим прекрасным и ласковым юношей, что так беззаветно и без остатка отдавал себя и судьбу свою в его грубые, неуклюжие руки.