Опричный Молитвослов

«Господи Боже, Агнче Божий, Сыне Отечь, вземляй грех мира, помилуй нас. Вземляй грехи мира, приими молитву нашу. Седяй одесную Отца, помилуй нас». Великое славословие

Не нравился пир сей Басманову – ой не нравился! Шибко много бояре пили, шибко много горланили песен. Уж так и эдак крутился он ужом подле Царя, выпрашивая отпустить его домой – устал, мол, по жене истосковался, по сыну. Да токмо Государь непреклонен был: ни шагу от меня, говорит, не то накажу. Наказание царское Фёдор знал не понаслышке и потому покаянно склонял чело и молча шмыгал в тёмный угол, сливаясь с тенью. Едва пир был закончен, поспешил он домой – слободскими полупустыми коридорами. За очередным поворотом наткнулся он на какого-то пьяного боярина, рот уж было открыл обругать его, да так ни звука и не выпустили его уста. Широкая ладонь закрыла ему рот, а другая могучая рука, перехватив поперёк груди, утянула за собой вдоль по коридорам и втолкнула в одну из неприметных дверей. - Да кто ты, и что тебе надобно?! – взвился Фёдор, оборачиваясь, едва настырные руки отпустили его. В полутьме покоев пьяно блестел глазами Афонька Вяземский. – Афанасий? Ты ли это? Чего тебе? Не видишь, домой я иду. Пусти! Фёдор ринулся было к двери, но Афанасий остановил его – перехватил за запястье и утянул с собою на лавку подле стены. - Посиди со мною, Фёдор. Тошно мне, горько. Не спасает уж ни вино, ни медовуха. Того гляди сам себе голову отсеку с тоски, - стянув с головы оббитую мехом шапку, князь уткнулся в неё лицом и захныкал, аки малое дитя, горько и жалобно, так, что сердце у Фёдора дрогнуло – негоже взрослому мужику так надрываться. - Ну чего ты, Афоня? А? – заворковал над ним Басманов, не зная, куда руки свои бестолковые деть. Осторожно обнял он брата-опричника за плечи и прижал к груди, аки мать – ребёнка. – Чего кручинишься? Что с тобою? - Елена, - провыл князь, словно дикий волк, и вновь зарыдал, утыкаясь в расшитый бисером кафтан Басманова. – Уж не первый год в монастыре. И молитву Богу принесла, и отдалась ему вся, на всю жизнь свою. А всё равно нет мóчи отпустить её. Люблю – умираю! Ах, если б знал Афанасий, как Фёдор его понимал. Так же и он сгорал – умирал – от любви, летя на неё, как мотылёк летит к пламени, и сгорая подобно ему в этом ангельском огне. Каждый день без Никиты подобен был Аду на земле. Каждый час без него тянулся вечность. В последний свой приезд оставил он рукавицу свою, так Фёдор с тех пор её всё под сердцем носил. Так, мол, к князю ближе. - Давно уж она в монастыре, Афоня. Смирись. На всё воля Божия. Найдёшь ещё девицу себе красивую. Мало, что ли, баб на Руси? – не почуял Фёдор на сей раз сердцем своим чутким, что перегнул палку. И улыбки его боле Афанасию были без надобности, и слова. Взъярился князь, поднял голову с колён Басманова да в глаза ему взглянул – едва взглядом не испепелил. - А всё из-за тебя, пёсье отродье! Чуть шум поднялся, ты первый ноги унёс! Не помог брату-опричнику, свою шкуру берёг. Шакал! – вцепился Вяземский в меховой воротник Фёдора, притягивая того ближе к себе, а Басманов и слов не находил, что сказать ему. Как пьянице объяснишь, что не ты виноват в бедах его? - Полноте, Афоня. Ты пьян. Проспись, а потом уж и потолкуем, - отодвинуться было попытался от него Фёдор, да не дал Вяземский. Прижал его к себе, за горло схватил одной рукой, а второй - нащупал под кафтаном своим пузырёк, что дал ему травник. Старик божился, что сознание помутит этот отвар, а боле ничего Афанасию и не было надобно. Лишь бы сопротивляться не смог Басманов: в силе они были равны, и один – тем паче, пьяный – Афанасий бы с ним не управился. - Пей, собака! Пей! – зажав Басманову горло, опрокинул он в его приоткрытые уста пузырёк, и отрава сама потекла по горлу, заставляя Фёдора давиться, захлёбываясь. Он уж успел «Отче наш» прочесть про себя да с жизнью проститься, думая, отравил его Афонька в месть за Елену свою прекрасную, да токмо не яд то был, а морок. В голове помутилось, а, попытавшись было встать, тотчас же рухнул Басманов обратно на лавку – ноги его не держали. Облобызав Фёдора пьяным довольным взглядом, Вяземский усмехнулся недобро и, вздёрнув его за воротник, поднял да швырнул, аки мешок картошки, на узкую постель. Фёдор решил, что князь задумал его задушить али зарезать, но ошибся и в том, и в другом. Плохо видя перед собой, кожей он всё же почувствовал, как тот забирается горячими сухими руками под кафтан, развязывает узелки на рубахе и штанах, стягивает с него тряпьё. Сердце ухнуло вниз, а душа забилась внутри тела раненой птицей. «Нет! Осквернит, очернит, обесчестит, поганец! Это только Никите принадлежит, не тронь!» - но ни слова не мог вымолвить опоенный Фёдор. Огладив Басманова довольным взглядом: тело бледное, худое, поджарое, кожа мягкая, волосы разметались по подушке, а ноги, стройные, длинные, почти безволосые, безвольно разъехались в стороны, будто бы приглашая – голодно облизнулся Вяземский и навалился на него всем телом, прижимая к кровати. Заглянув в глаза его, синие, васильковые, увидел он в них взгляд своей прекрасной Елены. Смотрела она на него точно так же: с сожалением, добротой, тревогою, даже страхом порой, но без любви. Фёдор бился внутри себя самого, но не мог отпор дать Афанасию – тело не слушалось. Чувствовал он со слезами, наворачивающимися на глаза, как руки, чужие, грубые, не родные, шарят неаккуратно и жадно по его телу, касаясь там, где никто ещё, окромя Серебряного и Государя, его не касался. Давят, царапают, оставляют чужие собственнические следы, грубые метки. Зачем, почему? За что, Господи?! Чтобы Никита Романович знал, что он – Фёдор – отныне не токмо его, что он осквернён, взят чужим, взят силою, а не по доброй воле? За что, милостивый Господи?! Губы, не ласковые, а алчные, жалящие, бесцеремонно касались его там, где даже Никита Романович касался с благоговейным трепетом, и ранили, ранили, ранили. Душа Фёдора кровоточила, слёзы текли рекой. Всё существо его вздрогнуло и безмолвно взвыло, когда без спроса ворвался бес этот окаянный – Афанасий – в тело его нежное. Без ласки, без любви – мести лишь ради. Внутри всё обдало огнём, словно уже печётся он в глубинах Ада, и горячее потекло по бедру вниз. Изуродовал его пёс безродный, в клочья изорвал. Брал его Афанасий долго – нескончаемо долго – Фёдору уж было подумалось, что никогда муки эти адские не закончатся. Брал его грубо, неистово, силясь сделать больнее, думая лишь о себе и о собственной похоти. Кусал нарочно белую беззащитную шею, грубо сжимал оба запястья в своей мозолистой ладони, оставляя кругом синяки. Вгрызался в распухшие его уста, в тело врывался, аки в дом к опальнику, заставляя Фёдора сквозь морок стонать от боли. Когда во второй раз внутри обдало жаром, заполняя тело осквернённое чужим – не родным, не желанным – семенем, Фёдор готов был сам себе саблю в живот всадить. Лишь бы не чувствовать этого, лишь бы не знать, что отныне не люб он будет никому на целом свете – останется сиротой горемычной. Скатился с него Вяземский, аки пьяный мужик с бочки, и, едва улёгся рядом, тотчас же захрапел. А Фёдор остался лежать, разметавшись по простыням на чужой постели, очернённый, изодранный, почти убитый. Лицо его обескровело, губы побелели, как снег. Долго пролежал так Басманов, покуда не почувствовал вновь в руках и ногах своих былую силу. И не было ни воли, ни мóчи у него подымать Вяземского да месть с ним вершить. Только нашёл он в себе силы подняться с постели, нацепить на себя тряпьё кое-как, добрести до конюшни и, взяв под уздцы своего коня, пуститься одному в поля и леса, сбегая от псов окаянных к единственному своему спасению – к Никите. «Господи, Боже милостивый, пусть он примет меня! Пусть не прогонит, Господи! Пресвятая Богородица, защити, помоги. Люблю его всем сердцем своим грешным. Не дай мне потерять единственный лучик света во тьме, не отбирай его у меня! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!»