Опричный Молитвослов

«И тут же, гордяся своею красой, С девичьей улыбкой, с змеиной душой, Любимец звонит Иоаннов, Отверженный Богом Басманов». А. К. Толстой

Князь Серебряный Никита Романович вновь чувствовал себя десятилетним мальчишкой, подглядывающим за бабами в бане, покуда исподволь наблюдал за тем, чем Фёдор рано поутру занимался в предбаннике. Опричник поднялся нынче ни свет ни заря и пошёл сначала в хлев, а после – сюда, держа подмышкой небольшой кувшин. Заинтересованность Серебряного переросла в недоумение и вот-вот грозилась перерасти в истинное беспокойство за душевное здоровье Фёдора. А не выжил ли он из ума? Фёдор, не замечая, что кое-чьи очи взгляда с него не сводят, продолжал делать то, что делал. Щедро плеснув из кувшина в широкую плошку, он смочил тряпицу и обтёр ею лицо. Никита Романович нахмурился, недоумевая, почто было так хитромудрствовать, коли во дворе колодец стоит – пошёл да умылся. Но что-то во всём этом было не так, что заставляло его неотрывно следить за Фёдором и тем, что тот делал. Обтерев лицо тряпицей несколько раз, Фёдор отложил её в сторону и, наконец, зачерпнув ладонями из плошки, омыл лицо, и бледно-белые капли заструились с его носа, подбородка и стрелок ресниц. Мысль мелькнула в голове князя Серебряного и тотчас исчезла, оставляя после себя лишь веселие, что невозможно было сдержать. Он расхохотался так громко, что распугал, наверное, всех утренних птиц. Но – что важнее – он до смерти перепугал Фёдора. Басманов, не успевши вытереть лицо насухо, оглянулся на грудной хохот и уставился на князя широко распахнутыми васильковыми очами. С его подбородка всё ещё капало, делая мокрой рубаху, но он не замечал того, неотрывно глядя на Серебряного, аки загнанный в капкан зверь. - Ой, Фёдор! Ой, уморил! – всё ещё отсмеиваясь, хрипло заговорил князь, глядя на юного опричника с хитрым прищуром. – А я и не знал, что то всё правда, что про тебя говорят. Будто ты по утрам, аки девица, молоком умываешься, дабы кожа белее была. Даже под белыми молочными разводами заалевшая кожа Фёдора выдавала его с головой. Стыдливый румянец с лица перекинулся на тонкую шею, а оттуда – на угловатые плечи. Он стоял, застигнутый врасплох и беззащитный, крепко сжимая кулаки и потупив пристыженный взгляд в пол. Серебряный вновь раскатисто рассмеялся, совсем не ожидая, что на сей раз ему в ответ на подобную дерзость прилетит прямо в лицо мокрое полотенце. - А ну замолчи! Замолчи сейчас же! Никита, полноте! – но чем яростнее старался Фёдор воззвать к разуму князя, тем пуще тот смеялся, сползая по двери на пол и хватаясь за живот, заболевший с непривычки – князь уж давно так не смеялся. Видя, что не добиться от князя сейчас слов внятных, Фёдор кинулся к двери из предбанника, дабы поскорее в комнаты воротиться, одеться и, оседлав коня, ускакать в Слободу, подальше от этого изверга. И сидеть там сиднем, покуда он не одумается и сам не приедет с извинениями. Но Никита не дал ему уйти, поймав за запястье и притянув к себе на колени. Он всё ещё смеялся, вытирая влажное от молока лицо Фёдора, но уже не говорил ничего, лишь восхищённо заглядывая тому в глаза, которые опричник так и норовил спрятать то за веером ресниц, то за чёрными кудрями. - Ну и почто ты с утра пораньше молоком умываться побёг? Для кого? – ласково, как с отроком несмышлёным, заговорил с ним Никита Романович, отчаявшись поймать на себе его взгляд. - «Для кого, для кого?» Пустая твоя головушка! Для тебя! – яростно взвился Фёдор, норовя вот-вот соскользнуть с его колен на дощатый пол, но Никита крепко обнял его за талию, прижимая ближе к себе и не давая упасть. – Ты сам говорил, что я красив. А ежели я не буду красив, что ты делать станешь, княже? Жену себе найдёшь? Красивую, белокожую… И не нужен я тебе стану совсем… Фёдор, женатый, имевший с женою сына, ближний самый к Царю опричник и неистовый воевода, смотрел на него исподлобья взглядом обиженным и невинным, искренним в своих переживаниях и совершенно влюблённым. - Фёдор, - ласково позвал его Серебряный и, взяв пальцами за подбородок, притянул к себе, шепча в уста алые так, чтобы даже птичка не смогла их подслушать, - ты любым мне мил. И никаких мне красавиц, окромя тебя, не надобно. Умывайся ты молоком, али нет, всё равно тебя одного люблю. Басманов смотрел неотрывно на князя, и глаза его сделались тёмными-тёмными, словно омуты. Зрачки расползлись вширь, затопив чёрною своею бездной васильково-синюю радужку, и оттого он стал ещё краше. Желающий и желанный, он прильнул князю на грудь и приник губами к губам в неистовом, голодном поцелуе, как ежели б не целовался с десяток человеческих жизней. От него приятно пахло молоком, васильковыми цветами и персидским маслом, но молоком – всё же больше. И князь невольно улыбнулся в поцелуй, вновь поймав за хвост мысль, что Фёдор умывался молоком с утра пораньше, лишь бы оставаться им – Никитою – любимым. Серебряный усадил его у себя на коленях удобнее и провёл носом по изгибу шеи, шумно втягивая естественный запах кожи и молока. Фёдор вздрогнул под этим прикосновением и, немного погодя, вплёл длинные пальцы в пшеничные волосы князя, путая их, лаская и притягивая ближе и ближе к себе, будто пытаясь забраться ему под кожу. - Князь… - простонал сладко Фёдор, откидывая голову назад и обнажая беззащитную шею и плечи. - Увидят же… Засмеют. - Никто не увидит, - голос Никиты боле не был похож на его обычный, а скорее напоминал рокот хищного зверя. Дотянувшись до двери, он с силой захлопнул её и крепко-накрепко запер на задвижку, дабы никто шибко любопытный не заглянул. Едва князь запер дверь, Фёдор накинулся на него, как оголодавший на пищу, с поцелуями, испещряя ими и мощную шею, и широкую грудь, и могучие плечи. Весь был хорош Никита, весь был люб. И чист душою, и это боле всего влекло в нём Фёдора. - Княже, свет мой, солнышко моё, Никита, - щебетал он, стягивая с себя ночную рубаху, из которой не стал переодеваться, покуда умывался – а боле на нём ничего и не было – и оставаясь нагим. – Токмо по тебе сердце моё стучит. Пропадаю, как люблю тебя, князь мой… - Молчи, Федя, молчи, - горячечно шептал в его губы Серебряный, развязывая некрепкий узел на штанах, и Фёдор сам стянул их с него с таким нетерпением, что едва не изорвал в клочья. Басманов оседлал его, словно непокорного жеребца, и уста его, вишней налитые, распахнулись, испуская сладостный стон. Жемчужные серьги – царёв подарок – что он никогда не снимал, едва слышно звенели в тишине, прерываемой лишь хриплым дыханием князя и редкими, но до дрожи сладкими стонами Фёдора. Задрожав на пике, словно осиновый лист на ветру, он простонал утробно и коротко, пачкая грудь Серебряного своим семенем, и тотчас же приник к ней, не в силах держаться прямо – все кости в его теле вдруг разом словно растаяли. Через мгновение внутри плеснуло жаром, и Никита простонал сладкоголосо – не хуже Фёдора – и по телу его разлилась ангельская нега. Ежели это было грехом, то Никита думал теперь, что грешить – прекрасное дело. Они всё ещё лежали, силясь отдышаться, крепко вжимаясь друг в друга, когда в дверь нетерпеливо постучали. - Эй, хлопцы! Чего закрылись-то? Вот народ! – тяжёлые шаги спустились с крыльца и вскоре стали совсем не слышны. Сплетая пальцы свои – поутру ещё перстнями не испещрённые – с сухими и огрубевшими от меча пальцами Серебряного, Фёдор вымолвил, еле-еле ворочая языком: - Как же я теперь пойду? Ноги не держат, князь, - Никита в ответ рассмеялся, хрипло и немного устало, но искренно. - Я тебя донесу, не бойся. - Что я, девка что ли, на руках меня таскать? - Ты лучше любой девки, потому и понесу. Не кручинься, - и, не дав Фёдору и секунды подумать, он подхватил его на руки да, накинув сверху рубаху его, аки покрывало, вынес во двор. Народу не было, пришлый мужик – небось, пьяный – уже куда-то ушёл, так что никому на глаза они не попались. Но Басманов всё равно отчаянно краснел, утыкаясь лицом Никите в плечо. - Ты, Фёдор, давай не дури. Краше тебя во всём мире не сыскать, - поучительно, словно ребёнку, сказал князь, опуская Басманова на широкую постель в своей опочивальне. Тот едва заметно кивнул, вновь пряча лицо за волосами, и тотчас же забрался под пуховое одеяло, гнездясь на кровати, аки птенец. – Спи. Не выспался небось. И неча больше в такую рань подыматься, коли до полудня поспать любишь, - пригладив широкой сухой ладонью непослушные кудри Басманова, Никита Романович вышел из комнаты, тихо прикрыв за собою дверь, ибо Фёдор уснул тотчас же, едва коснулся головой подушки. – Вот чудо чудное, - хохотнул себе под нос Серебряный и зашагал к казарме: любовь любовью, а тренировки с дружинниками никто не упразднял.