Я уж истёр себе ноги в кровь, Насмерть загнал коня. Я возвращаюсь, моя любовь, Только дождись меня!
Тёмная фигура на гнедом коне с волчьей головой и метлой по обоим бокам въехала на заставу, распугивая земских людей и приковывая к себе хмурые взгляды мужиков. Чёрный ворот из собольего меха и такая же шапка почти полностью скрывали лицо опричника, но этого человека Серебряный узнал бы среди тысячи, даже будь тот одет в мешок из-под картошки. Опричников тут не жаловали, хотя и знали, что заезжает к князю иногда один слободской приятель. Никиту Романовича кликнул кто-то из новобранцев, мол, убивец опричный приехал, по чью душу – незнамо. Поправив на себе кушак и небрежно накинув плащ на плечи, князь выскочил из избы, дабы встретить, обнять, прижать к себе, поймать губами улыбку, но ничего из этого ему было не суждено. Басманов спешился и, отдав поводья служке со стойла, поднялся на крыльцо, минуя распахнутые объятья Серебряного. - Зайди в дом, Никита Романыч. «Ужто он от Государя указ привёз о моей казни?» - Фёдор, на тебе лица нет. Что случилось? Басманов застыл посреди гридницы, не зная, куда себя девать. Он уж измял всю шапку в руках, доселе дрожащих. Взгляд его блуждал по избе, не находя себе места, а очи были поволокой затянуты, словно расплачется он тотчас. - Ну-ка, иди сюда. Дай руки, - князь отнял из рук его шапку измятую, бросил на скамью позади, а сам узкие ладони Басманова взял в свои грубые руки и губами к молочной коже прижался, чувствуя, как под тонким покровом бьётся жилка. Взволнован был опричник не на шутку. - Я… - голос Фёдора захрипел и сорвался, словно птенец, что впервые попытался вылететь из гнезда, да не рассчитал силу крыльев. – Я из Новгорода к тебе приехал, княже. Слыхал ли ты, что случилось там? - Нет, Фёдор, не слыхал. Расскажи, - Никита Романович мягко увлёк Фёдора за собой на скамью в тёмном углу комнаты. Ласковые руки Басманова дрожали в его объятии, но боле всего беспокоили князя натёртые на них мозоли. Мечом натёртые. - Надежа-государь приказал… Ох… - Фёдор отнял от него руки и вцепился в свои спутанные волосы, словно желал вырвать их. – Такое приказал, от чего у меня вся душа плачет. Митрополита тамошнего велел казнить, а людей… - Полно, Федя, я понял. Полно, - Никита осторожно обнял Фёдора за поникшие плечи и прижал к себе, укачивая, словно расплакавшееся дитя. Басманов не всхлипывал и не причитал, как было то после надругательства над ним Вяземского. Жемчужные слёзы беспрестанно катились по щекам его и тонули в собольем вороте. «Батюшки святы, что же это делается-то? Ужели Государь рассудком совсем помутился?» - князя терзали думы тяжёлые, да не до того ему нынче было. Надобно было Фёдора успокоить, ласкою отогреть, заставить забыть о тех ужасах, что видел и творил он по царскому приказанью в Новгороде.***
Девка, что набирала воду в лохань, ойкнула и уронила тряпицу, увидав в дверях князя в обнимку с пришлым опричником. - Спасибо, Дуняша. Поди во двор, подсоби тятьке. Девчонка выскочила из избы, как ошпаренная. Не по возрасту ещё ей было на мужиков в одном нательном глядеть. - Давай, Фёдор, полезай. От тебя дымом пахнет, - Никита Романович сам снял с Басманова рубаху, словно не взрослый муж пред ним стоял, а маленький мальчик. - Токмо дымом? – в васильковых глазах плеснуло чем-то таким обжигающим, как бражка, отчего захотелось князю всю эту горечь самому испить, лишь бы Фёдора она боле не мучила. - Кобылой ещё, - Никита постарался искренне улыбнуться, не зная, вышло ли. – Давай, полезай, Фёдор. Не доводилось ему раньше делить с кем-либо купание. В бане попариться – это бывало, но не вот так. Фёдор лежал в лохани словно и не живой вовсе. Голова его покоилась на выступе, а волосы от воды потяжелели и облепили шею чёрным узором. Веки его от усталости прикрылись, скрывая взгляд васильковых глаз за стрелами слипшихся от слёз ресниц. Серебряный задумался: «Сколько ещё бед должно выпасть на долю этого юнца?» Одному Богу ведомо. Никита взял кувшин с ромашковым настоем и принялся медленно и аккуратно промывать смоляные кудри Басманова. Тот позволял омывать себя, не находя в своих членах сил сделать это самому. Под прикосновениями пусть неуклюжих, но милых сердцу рук он расслабился и едва не замурлыкал, аки сытый кот. Ласковая прохладная ладонь неожиданно коснулась лица князя, погладила бороду, а глубокие глаза Басманова поймали его светлый взгляд. - Соколик мой, - едва слышно прошептал он одними губами, а боле слова им были ненадобны. Сердечные муки разве словами выразишь? Разве расскажешь, как тосковал и ждал встречи, как спешил и боялся? Фёдор перегнулся через край лохани и прижался к Никите прямо так, не страшась намочить его штаны и рубаху. Обнял за плечи крепко, силясь напиться его запахом, его теплом, его присутствием. Никита Романович подхватил его на руки, словно ничего опричник не весил, словно он пёрышко держал в руках. Правду ведь говорят – своя ноша не тянет. Дорога до опочивальни была тысячу раз выхожена, не разумом – телом наизусть зазубрена. Никите не нужно было даже глядеть, куда он идёт, чтобы оказаться внутри небольшой, но чисто убранной комнаты. Постель для князя была изначально приготовлена широкая – рассчитывали, что барин с женой приедет, да прогадали. Почувствовав под лопатками прохладный мех покрывала, Басманов вздохнул с облегчением. Вздох тот был для Серебряного что татарская пахлава: мокрый и сладкий, насквозь пропитанный мёдом и удовольствием. Никита накрыл уста Фёдора поцелуем сладким и тёплым, как летний день, все его заботы и печали собрал с кожи руками, губами, шёпотом. Ласками своими измотал его до беспамятства, до звона колоколов в ушах и мошек под веками. Так и уснул в его объятьях Басманов: измученный дальней дорогой, думами тяжкими да ласками томными.