Конкистадоры

      На сей раз гостиница оказалась получше, номер был чистым, с минималистичной, но удобной мебелью в красно-бежевых тонах, с тяжелыми занавесками на окнах, не пропускающими свет. Сам Натаниэль тоже оделся поприличнее: в темные джинсы и рубашку навыпуск. Вид у него был, тем не менее, уже не такой беззаботный, как в Испании, но, поглядев меня, он улыбнулся.       — И снова здравствуйте, — вздохнул я, вращаясь в пентакле в облике куриного зародыша. — Ты никогда не оставишь меня в покое, да?       — Поверь, я много об этом думал еще в Америке, — пожал он плечами, — искал имена, выбирал, но в конце концов убедился, что ты — наилучший вариант. Тебе разве не льстит? [Тут паршивец оказался прав, мне льстило.]       Я хотел подхватить эстафету взаимного подначивания, по которому успел соскучиться, но вдруг замер с раскрытым клювом: Натаниэль, этот мистер Не-Доверяю-Злокозненным-Демонам, махнул рукой и вышел из пентакля, не прочитав заклинание и приказ [Надеюсь, нет нужды повторять, что мы, духи, ищем любую возможность вернуться домой, будь то прореха в пентакле или двусмысленность приказа?] Он продолжал что-то говорить, но мне словно уши заложило.       Меня не раз называли чересчур импульсивным. Кто-то — Птолемей, например — говорил это из лучших побуждений, кто-то — в не вполне цензурных выражениях, швыряя в меня Раскаленные Иглы. Так что я даже не удивился, обнаружив себя нависающим над Натаниэлем в облике львиноголового воина. Он полусидел на полу и смотрел на меня испуганно, но не шевелился.       — Почему ты вышел из пентакля? — Я хотел задать вопрос вполне мирно, но вместо этого прорычал его.       Натаниэль непонимающе заморгал, но быстро сообразил, о чем речь.       — Я не думал… — он прочистил горло и начал заново. — Я не думал, что ты будешь против.       Если бы у меня была кровь, она бы уже прилила к лицу [Правда, в этот момент мое лицо было покрыто шерстью, так что он бы все равно ничего не заметил.] От необычного волнения моя сущность пошла рябью. Выпустив из лапы бритвенно-острый коготь, я ткнул им в грудь Ната. Проколоть кожу не проколол, но поцарапал основательно.       — Волшебник, забывающий о безопасности, долго не живет. Ты-то должен знать.       Он снова кашлянул, на этот раз, как мне показалось, смущенно.       — Да, но... я привык, что в безопасности я именно с тобой.       Ох, этот засранец надавил на больную и в то же время приятную мозоль. Столько лет после смерти Птолемея я ждал, проверял, искал того волшебника, который сможет если не понять джинна, то как минимум осознать, что каждый новый приказ на самом деле лишь отдаляет нас от людей, ложится новым кирпичом на и без того высоченную стену непонимания и ненависти и становится свежим метром земли над могилой моей смутной надежды на понимание между нами.       — Видишь ли, — продолжал Натаниэль, — я, наверное, настолько одичал в Америке, что скользкий джинн вроде тебя уже не кажется мне врагом. Уж тебе я доверяю, Бартимеус. Если собирался убить меня и вернуться в Иное место, так я могу отпустить тебя прямо сейчас.       Птолемей, наверное, испустил бы сейчас торжествующий вопль и расцеловал Натаниэля, и я, повинуясь этой нелепой мысли, погладил его по щеке.       Нат замер, глядя мне в глаза.       — Ты собираешься мне голову оторвать? — поинтересовался он.       Признаюсь, была у меня такая мысль в первый момент. Но после его слов ее сменило странное желание, не вполне поддающееся объяснению. Ближайшая характеристика, которую я мог ему дать — “сделать что-то приятное в ответ”.       — Не подумай, что я говорю это из трусости, я давно уже должен был это признать, — смущенно продолжил Натаниэль. — Я очень благодарен тебе за все, что ты для меня сделал.       Мне хотелось как-то подчеркнуть это. Дать тебе знать, что я не такой, как другие волшебники. И я благодарен тебе в том числе и за то, что я не стал таким же, как они. Странно было слушать подобное [Даже принимая во внимание нашу с Натом богатую предысторию. Любой джинн бы на моем месте опешил.] Словно давно забытая рана, к которой ты привык, вдруг перестала кровоточить и начала медленно заживать. Мне и в самом деле хотелось сделать уже хоть что-нибудь, и, вспомнив один из способов людей выражать привязанность, я поцеловал его.       Теперь была очередь Натаниэля опешить. Он довольно быстро отстранился, изумленно подняв брови. Его лицом вполне можно было бесить на корриде быков, настолько оно было красным.       — Джинны всегда так делают, когда им такое говорят? — хрипло выпалил он.       — Джиннам обычно такого не говорят, в этом-то и загвоздка, — усмехнулся я. — Да брось, я думал, людям нравится целоваться.       Он покраснел еще сильнее, и я понял, что моя старая догадка оказалась верной: до индейских девчонок ему явно дела не было, как и им до него. Впрочем, это дело поправимое.       — Наверное, нравится, — пробормотал он.       — Наверное? — я ухмыльнулся шире. — Парень, что за сомнения? Где тот уверенный в себе проходимец, крадущий документы и врущий в лицо властям? Неужели он испугался простого поцелуя?       — Не боюсь я его! — с вызовом отозвался Нат [Вот и он, мой старый добрый малыш Натти, которого раздразнить легче, чем плюнуть в колодец.]       Я заметил за окном далекие огни Эйфелевой башни и лизнул Натаниэля в щеку.       — Тем более мы в Париже, городе любви! Расслабься, малахольный, я не собираюсь тебя убивать.       Он глубоко вздохнул. Заметно было, что он нервничает, но я почему-то развеселился.       — Или тебя смущает мой вид? — я превратился в шумерского юношу, еще смуглее Натаниэля, с такими же черными волосами, одного роста, но чуть более мускулистого [Хотя вообще-то даже старикан, страдающий анорексией, был бы мускулистее его.] — Признайся, ты же думал об этом. Все волшебники фантазируют на тему приятной ночи с духом. Правда, как правило, большинство думает о суккубах… но и нам, простым джиннам, иногда эротических фантазий перепадает [Чистая правда. Однажды меня вызвал грузный лысый итальянец, потребовавший воплотить в жизнь его эротический сон. Не спрашивайте, что именно он приказал сделать, но я был только рад, что в его пентакль закралась ошибка. Так что в конечном счете бедняга все-таки воссоединился со мной, хоть и не так, как он рассчитывал. И не через то отверстие.] Если хочешь, я могу превратиться в девушку, — предложил я.       — Вы же бесполы? — уточнил он.       — Фактически да. На практике чаще всего мы привязываемся к определенному образу и начинаем соответствовать ему и в характере.       — Я очень хотел бы увидеть, как выглядит твоя настоящая сущность, — расстроенно сказал Натаниэль, — но у меня нет линз.       Я успокаивающе погладил его по плечам и потянул к постели.       — Ты бы и с линзами ее не увидел. Разглядеть нас можно только на седьмом плане, до него ваши линзы не дотягивают.       Он лег, но явно не представлял, что делать дальше. Меня это веселило все больше и больше. Я принялся быстро, но осторожно расстегивать его рубашку.       Возможно, многих волшебников эта новость удивит, но духи прекрасно знают, что такое секс и как им заниматься. Мы переняли его именно от людей, но с течением времени, разобравшись, зачем он нужен и что от него должно получаться, подстроили его под себя. На самом деле, если учесть удовольствие от секса, то все Иное место можно сравнить с одним большим оргазмом: мы действительно получаем удовольствие, возвращаясь в бесконечно движущийся поток сущностей Иного места, сплетаемся и проникаем друг в друга, стирая все границы между нами.       Но для нас это было повседневностью, поэтому открытие человеческого секса подтолкнуло духов к интересному решению: удовольствие от общности Иного места можно получать и на земле, соединяясь с другой сущностью. Как и люди, мы в основном сливаемся только с самыми близкими джиннами, хотя не редкость и случайные связи. Но мы не делаем из секса культ и священную корову: это просто способ почувствовать себя лучше, временно исцелить сущность друг другу и наслаждаться.       У многих даже появились предпочтения: например, Квизл забавы ради нравилось заниматься им в животных обличьях. Ее это невероятно веселило, а я находил ее сущность нежной и очень пылкой. А вот Факварл, судя по всему, гордился своими щупальцами, и сущность его была ему под стать: напористая и почти агрессивная.       Я закончил с рубашкой и, изрядно помучившись с ремешком, снял с Натаниэля джинсы и погладил его по длинному неровному светло-розовому шраму на боку.       — Долго заживал?       — Не особо. Не бери в голову, это не твоя вина [Это еще что? Мальчишка вздумал успокаивать тысячелетнего джинна?..], — тихо сказал он.       Он сам снял нижнее белье, и мне пришла в голову несколько иная идея, чем с самого начала. Он хотел сущность — он получит сущность.       — Закрой глаза, — когда он послушался, я положил руку на его лицо, прикрывая веки.       Мое тело утратило четкие границы, стало прозрачным, как газовая завеса, расплылось, окутывая Натаниэля, и тот вздрогнул, почувствовав жар от моей сущности. Он заерзал на кровати и замер, когда я погладил его по обоим бедрам, продемонстрировав одно из преимуществ духов: у нас может быть столько рук, сколько мы захотим, а членом и вовсе может стать любая часть тела. Его собственный тем временем встал, я неторопливо окутал его своей полупрозрачной конечностью, и Натаниэль робко застонал.       Я ласкал его своей сущностью почти по всему телу и медленно двигал рукой. Нат мягко постанывал и глубоко дышал. Он быстро вспотел, но от моего внутреннего сухого жара пот высыхал на его раскрасневшейся коже. Я мерцал и колыхался от волнения, напоминая самому себе кипящий кисель. От вида Натаниэля — распростертого передо мной на красном гостиничном покрывале, доверившегося мне, открывшегося — у меня самого перехватывало дыхание.       У меня нечему было возбуждаться, но вся моя сущность трепетала и буквально звенела от удовольствия, казалось, что этот звон вот-вот вырвется из моего сознания наружу, рябь стала сильнее, и даже Натаниэль теперь ощущал ее, чувствуя легкую вибрацию.       Мое лицо все еще было рядом с его, наше горячее дыхание смешивалось на полпути, заставляя Ната хватать ртом воздух. Я спустился чуть ниже, уткнулся ему губами в шею и осторожно поцеловал, лаская его грудь, ребра и задевая тот проклятый шрам. Натаниэль явно хотел обнять меня, но не мог нащупать твердую плоть и поэтому цеплялся за простыни. Я распределил свою «руку» по всей длине его члена [Не сказать, что исполинского, но любому девятнадцатилетнему юнцу хватило бы за глаза.], помассировал головку.       — Нравится? — насмешливо, но без злорадства спросил я прямо ему в ухо, и он охнул. — Так нравится, что уже на пределе. Какой ты быстрый, Натаниэль.       То ли от стимуляции, то ли от звуков своего имени Нат судорожно приподнял бедра, застонал громче, почти всхлипнул, по его телу прошла приятная тянущая дрожь, мышцы сократились, и он кончил себе на живот.       — Бартимеус, — глухо простонал он, и я вдруг почувствовал, что у меня кружится голова, — я сейчас взорвусь [Очень неожиданное и любопытное заявление от молодого человека, валяющегося под вами без трусов, скажу я вам.]       — Ты уже, — хохотнул я, отводя руку с его глаз, но продолжая поглаживать другой внутреннюю сторону его бедер. [Остальные руки я предусмотрительно убрал.]       Мутным, смахивающим на пьяный взглядом он оглядел сначала меня, а затем себя и потянулся за коробочкой с бумажными салфетками. Он вытерся, натянул белье, но вид у него все еще был разморенный и словно пришибленный. Я устроился на боку и довольно улыбнулся, демонстрируя аккуратные клыки. Встряска благотворно сказалась на моей сущности.       — Кажется, я отвлек тебя, когда ты собирался посвятить меня во что-то важное? — любезно заявил я. — Продолжай, я весь внимание.       — Да… — прерывисто и очень чувственно вздохнул он, пытаясь взять себя в руки. Наконец, Нат сел, подложив за спину подушку. — Насчет Британии. В Лондоне нам придется разделиться: тебе нужно будет найти Сопротивление, передать им кое-что и убедить, что сейчас наилучшее время для вылазки, в это время я сделаю вид, что сдался Лавлейсу {Ой, парень, только не это. Твой мозг способен на лучшее, а план с ложным пленом редко срабатывает.}, а сам устрою им ловушку..       — Натаниэль, — мягко сказал я, — он убьет тебя, как только увидит. Это Лавлейс. Ты сам знаешь, на что он способен.       Но он улыбнулся, ковыряя пальцем мозоль на ноге.       — Не убьет. Именно потому, что он Лавлейс. — Я убрал его руку от пятки, потому что зрелище было малоприятное, и Натаниэль поднял на меня взгляд. — Ты намного лучше меня знаешь волшебников. Они… мы всегда горазды потрепаться. Он полчаса только будет рассказывать мне, как я ошибся, что не встал на его сторону, а потом покажет мне презентацию в трех частях с графиками и диаграммами на тему “Как я собираюсь прикончить Джона Мэндрейка”. За это время можно будет внуков вырастить.       Я усмехнулся, отметив, что он говорит о волшебниках точь-в-точь, как я. Снова захотелось поцеловать его, но я сдержался.       — Я отправлю тебя к Сопротивлению раньше, чем пойду в Вестминстер-Холл, так что у тебя будет уйма времени в запасе.       — Отправишь? То есть прикажешь? — уточнил я.       Нат ожидаемо смутился.       — Ты не хочешь мне помочь?       — Нет, — честно ответил я. — Чего я точно не хочу, так это помогать Лавлейсу тебя убить. Я с удовольствием доставлю тебя в любую точку земного шара, чтобы ты жил там и даже не вспоминал об этой проклятой Британии. Империи рушатся, Натаниэль, по причинам, которые не зависят от юных мальчиков и их обостренного чувства справедливости, империи рушатся из-за алчности, глупости и недальновидности их правителей. Поверь мне, Британии и так недолго осталось. Не позволяй, чтобы эта махина погребла под собой и тебя.       Мгновение он странно смотрел на меня, словно споря с самим собой, затем вскочил и принялся расхаживать по комнате.       — Когда она рухнет сама, жертв будет гораздо больше! Но мне кажется, что я знаю, как сделать все правильно. — Он взмахнул руками и снова уставился на меня. — Нужно менять всю систему: воспитание, образование, и я скажу тебе, почему. Политический режим — не причина, он следствие той самой глупости и алчности, и менять его нужно в последнюю очередь. Важнее образование. Именно в нем разница между мной и простолюдином. Но и это полбеды: делая образование доступным только элите, волшебники просто борются с конкуренцией. И, наконец, основной корень зла в воспитании. Как думаешь, если бы наставник Лавлейса не привил бы ему жажду власти и жестокость, вырос бы мальчик Саймон таким, какой он есть? Ты миллион раз жаловался [Враки! Я не жаловался, а всего-то пару раз деликатно указал на недостатки.], что волшебники не думают о благополучии духов, и вот тебе причина. Наставники запугивают учеников злобными демонами, а демоны и сами запуганы жестокостью волшебников, и этот замкнутый круг длится столетиями...       На минуту он прекратил жестикулировать и набрал воздуха побольше, а я подумал, что революционеры, опережающие свое время, в сущности, все одинаковы. Они горят идеей, которая буквально разрывает их изнутри, вырывается, как солнечный протуберанец, энергией и энтузиазмом, и не останавливают их ни болезнь, ни раны, ни даже смерть. После смерти идея, сродни трупному яду, отравляющему воду и почву, проникает в кого-то другого и становится настоящей чумой, преображающей мир, она разрушает все старое, слабое и изжившее себя и дарит человечеству новый виток эволюции, новое слово в естественном отборе.       Я усиленно сопротивлялся подсознанию, рисовавшему на месте Натаниэля такого же неугомонного египетского мальчишку, которому мало было исследований, которому необходимо было сейчас же изменить мир да непременно в лучшую сторону, и который не дожил даже до того, чтобы начать брить бороду. Сопротивлялся даже не из уважения к памяти Птолемея, а в первую очередь потому, что не хотел той же участи Натаниэлю. Наверное, я неправильный джинн, если такие люди для меня куда ценнее собственной сущности. А Нат все не замолкал:       — ...Есть английская поговорка: “Рука, качающая колыбель, правит миром”. Наставники и есть та самая рука, жестокая, трусливая и жадная, и вся наша страна из-за этой руки — жестокая, трусливая и жадная. И снова получается замкнутый круг. — Он посмотрел мне в глаза. — Но я действительно верю, что смогу разорвать его.       — Совсем другое дело, — улыбнулся я снова и несколько торжественно кивнул. — Слушаю и повинуюсь, Натаниэль.