Охотники и жертвы

В полубессознательном состоянии я наблюдаю, как медсестра вешает на крючок мешок с физраствором, и качаю головой в ответ на вопрос, нужно ли мне что-нибудь. Мне шестнадцать, меня привезли в больницу, потому что я упала с высоченной сосны, только чудом не пересчитав все ветки. Мама жутко злится и очень нервничает, но врачи уже заверили ее, что все будет в порядке. Узнав обстоятельства получения травм, доктор покачала головой, сообщив, что мне повезло и что ей бы хотелось, чтобы все ее пациенты-авантюристы умели так хорошо группироваться. Папа украдкой показывает мне большой палец, и я, уже впадая в сон из-за седативного, растягиваю губы в улыбке. Когда я просыпаюсь, родителей в палате уже нет, но у окна стоит развернутое кресло, и я не вижу, кто в нем сидит. Я почти без проблем дотягиваюсь до стакана с водой и только в последний момент охаю: в боку вязко тянет от боли. Пока я задираю больничную рубашку, чтобы оценить масштабы трагедии, человек в кресле подает голос:  — Ну и что с тобой случилось, героиня-летчица? — уже развернувшись, Пит скептически смотрит на меня, не поднимаясь с места.  — Татуировку сделала, — морщусь я, одергивая одеяние обратно, чтобы не смотреть на черно-синее пятно, разлившееся по ребрам. — Хочешь такую же? Кузен фыркает.  — Слишком абстрактно, на мой взгляд. Мне бы что-то со смыслом, — пожимает плечами он. — Орла, например, или беркута.  — В этом, по-твоему, есть смысл? — я, наконец, добираюсь до воды, и опустошаю почти весь стакан.  — Побольше, чем в прыжках с дерева. Для развлечения как-то чересчур, а для самоубийства недостаточно.  — Мы устанавливали силки в лесу, — вздыхаю я, понимая, что лучше прекратить его догадки. Он умеет выводить на правду, да еще и так, что люди сами просят их послушать. — Я их закончила, — это я говорю уже с легким самодовольством.  — Ах, ты умничка, — намеренно сюсюкает Питер. — Закончила, и на радостях сиганула вниз? Я закатываю глаза.  — Ты непроходимый идиот. Я сделала, отец проверил и предложил установить неподалеку. Говорят, в округе завелись волки, — добавляю я, помедлив. — Ты что-нибудь слышал об этом? Брат пожимает плечами.  — Может, и завелись, если дядя Райан считает, что надо ставить ловушку. Я молчу. Хочу спросить что-то еще, но меня опережают:  — С твоим везением тебе лучше обходить лес стороной, — поддразнивает Пит. — А то посидишь в мешке пару дней.  — Ну, я же не такая слепая, как ты, — невозмутимо отвечаю я. — Я уж по капканам прыгать не буду!  — Это был не капкан, — так, будто мне и правда удалось его задеть, поправляет Питер. — Это была петля. И мне было одиннадцать. А ты до сих пор падаешь с деревьев.  — И как тебе понравилось висеть вниз головой? — напрочь игнорирую я его оправдания, стараясь подавить мерзкий смешок.  — Незабываемо, хочешь, устрою? — он неожиданно поднимается, и я подпрыгиваю на месте, пытаясь балансировать между испугом и хохотом.  — А я тебе татушку набью на заднице! Один в один моя будет! Хочешь? Он хмыкает, обходит койку, на которой я пытаюсь делать вид, что не обеспокоена его приближением, и берет мой стакан с водой. Сначала вопросительно протягивает мне, а потом отмахивается и допивает сам, когда я тянусь, чтобы забрать его.  — Это тебя в колледже учат издеваться над больными, или ты от природы такой одаренный? — уточняю я.  — Это гены, малышка, но не по той линии, где ты, по ней только везение и капканы.  — Ага! Так это был капкан! — радуюсь я.  — Господи, у тебя нездоровая реакция. Пойду попрошу врача после выписки отсюда отправить тебя в психиатрию.  — Нет, — мотаю головой я. — Не ходи туда: ты им понравишься, и они тебя оставят! Питер явно хочет отвесить мне затрещину, но у него в кармане сигналит телефон, и он только корчит звериную рожу, а потом, абсолютно приятным голосом отвечает:  — Да, нелюбовь моя. Я слышу на том конце знакомый женский голос, и терпеливо дожидаюсь, пока брат договорит, чтобы спросить, куда ушли родители, и придет ли кто-нибудь, чтобы он сам уже наконец ушел. Но, как и всегда, любая шутка, повторенная про себя разок или два, теряет свою перчинку: я начинаю думать о том, что была бы рада, останься Питер до самого вечера. По крайней мере, он не волнуется попусту, как мама, и не смотрит на полной громкости кабельное, как папа.  — От Лис тебе привет и пожелание избавиться от меня, потому что я порчу биополе, — он кривится, высовывая язык, а потом подхватывает с кресла куртку и идет к выходу. — Еще увидимся, мелкая.  — Эй, погоди! А кто тебя сменит? — нет, правда, у меня ни телефона, ни книжки — только оставленное кем-то судоку — со скуки умереть можно. В коридоре то и дело шумно прокатываются койки, а какая-то медсестра с зычным голосом сообщает с чем привезли того или иного бедолагу. Ужасное местечко.  — Могу попросить нянечку из родильного, — предлагает Пит. — Или вызвать тебе стриптизера. А вообще, твои родители утром уехали — срочный вызов, не могу точно сказать, когда вернутся.  — Срочный вызов? Каскадера и помощницы судебного пристава? Что, снимают новую «Минуту славы»? — не верю я. — Куда они поехали? И почему не оставили записки?  — Гре-ей, — тянет Питер, как всегда, когда не собирается отвечать на вопрос. — Это их проблемы, радуйся, что тебе пока не приходится в этом вертеться.  — В чем? — настаиваю я. — Скажи мне правду.  — Что, хочешь послушать страшную правду? Оокей, дорогая, сама напросилась, — он присаживается на край койки, вынуждая меня подвинуться. — Однажды Черный Властелин пресытился смертями и болезнями, устал от слез неразделенной любви и разрушенных мечт человечества и придумал Великое Зло. Это были брат и сестра — Ужасные Кредит и Ипотека. И стали они разъезжаться по миру, сея в сердцах людей отчаянье, а в кошельках — пу…  — Ой, ладно, сваливай! — я пинаю его, понимая, что Пит издевается, а потом добавляю: — Лис должна была придушить тебя, когда вы были в одной коляске.  — Лис не такая жестокая, как ты, крысеныш, она меня любит, — он воздевает палец к небу, а потом выскальзывает в коридор, едва я замахиваюсь в него подушкой. — Позвоню твоим родителям, — добавляет он уже из-за двери. Ушиб лодыжки, перелом ключицы, трещина в ребре. Кажется, этого было мало, чтобы пожаловаться на проклятое везение, и на меня еще вылили баночку чернил, щедро расплескав их по телу. Если на мне есть живое место — то я не хочу его видеть, чтобы не напоминать себе, как все было раньше. Кажется, у меня были какие-то проблемы? Не думаю. Дышать мне почти не больно, только горло саднит от кашля, и едва оно судорожно дергается, ключицу пронзает острая боль. Я прихожу в себя уже в который раз и, судя по часам напротив, сейчас около двух ночи. Звать медсестру мне не хочется, потому что, полагаю, работать в ночную смену весело и без меня, но поврежденная кость начинает ныть все сильнее, и я все-таки жму на кнопку. В ожидании я успеваю сосчитать до десяти раз восемь, и, не то что бы это проблема, но я бы успела откинуться за это время раза три. Хотя, проблем бы поубавилось. У всех. В палате появляется молодая девушка, немногим старше меня, и безэмоционально, но внимательно выслушивает жалобу на горло и ключицу. Первую проблему она решает стаканом воды и таблеткой, а потом вводит в катетер на моем предплечье какой-то раствор. Все, на что я надеюсь, это новая порция седативного или обезболивающее, а лучше вместе, но действует лекарство не сразу, так что мне приходится пережить еще пару неприятных минут. Девушка выходит, щебеча с кем-то за дверью, но я проваливаюсь в темноту быстрее, чем начинаю прислушиваться. Утром в палате светло, серо и пусто. На небе собираются облака, грозящие перерасти в тучи, а через приоткрытое окно пробивается душный и сухой ветер. Я привычным движением убираю с лица волосы и нащупываю на затылке шишку шириной в три пальца. День становится лучше и лучше. Не заметив рядом с койкой никакой воды, я, боясь, что если закашляюсь снова, потревожу перелом, жму на кнопку вызова медсестры. На этот раз она появляется быстрее, толкая перед собой тележку с завтраками, и я понимаю, что ее визит от моего желания не зависел. Мне удается почти безболезненно сесть и, когда девушка выходит, порекомендовав съесть как можно больше, принимаюсь за завтрак, чувствуя, как быстро пробуждается голод. За дверью она снова с кем-то разговаривает, даже смеется, а потом удаляется, поскрипывая колесиками тележки. Я расправляюсь с овсянкой, на вкус абсолютно ужасной, особенно для человека, который ненавидит кашу, а потом отставляю тарелку на прикроватный столик. Мне чудом удается не морщиться от оставшегося привкуса, и я быстро уничтожаю его, залпом выпивая стакан сока. Медсестра оставила рядом со мной графин воды, видимо, устав от моих вечных вызовов. Почему-то мне кажется, что я ей не нравлюсь. Наверное, у них был такой кастинг в этот город. Я откидываю одеяло, чтобы добраться до раковины и хоть немного умыться, но взгляд тут же падает на перебинтованную лодыжку. Костылей поблизости я не вижу, а скакать на здоровой ноге, рискуя заработать боль, где только можно… В дверь кто-то стучит, и я отвечаю «Войдите» прежде, чем успеваю подумать. Это может быть мой лечащий врач или снова эта медсестра, или полиция, которой нужны мои показания… Господи, в меня кто-то влетел! Наверняка есть другие пострадавшие или хотя бы очевидцы… Чего? Что бы они сказали, и что следует сообщить полиции мне? Берсерк? Дикий зверь? Нападение неизвестного? Пьяный водитель, а, может, и не пьяный, я ведь не успела ничего разглядеть. Вот так и отвечу: не успела понять, что произошло. В конце концов, это правда.  — Привет. Я поднимаю голову, перестав разглядывать собственные руки в лилово-черных подтеках, и замираю. Что говорить, я не знаю, потому что это вовсе не копы и даже не врач. Это Дерек. Пауза не просто повисает в воздухе — она успевает пройтись колесом, в то время как мне начинает казаться, что мой желудок вот-вот отторгнет подношение в качестве питательной жижи. Чтобы как-то успокоиться, я тянусь к графину и наливаю себе воды. Нервная дробь стекла с лихвой заменяет мне стук зубов. И что мне теперь делать? Когда я сжигала все мосты, открывая шкатулку, я не думала, что меня поймают. Я не думала, что окажусь в больнице, раненая и практически беспомощная, и еще хоть раз увижусь с кем-то из Стаи. Я просто бежала, надеясь, что навсегда и все эти сожаления, оправдания и вопросы меня не затронут. Я не умею извиняться. Если нужно что-нибудь придумать, создать с нуля или наоборот сломать и уничтожить — это ко мне. Восстанавливать и исцелять я не умею. Наверное, поэтому, если я что-то теряю — то, как правило, насовсем. Но, вообще-то, меня связали и допрашивали с пристрастием, так что один-один.  — Привет, — наконец удается произнести мне, уделяя все внимание терзанию собственных пальцев.  — Как ты? — Дерек не двигается с места, так и оставаясь возле двери, и, хотя это создает дополнительное напряжение, я радуюсь расстоянию между нами. Пожать плечами я не могу из-за тугой повязки на шее, поэтому приходится подбирать слова:  — Как из мясорубки. Зачем ты здесь? — я нахожу в себе силы поднять глаза, разрываясь между тем, чтобы выставить его вон и попросить остаться. Хотя выгнать, конечно, легче.  — Прости, — коротко говорит он, игнорируя мой вопрос. Я мотаю головой, не понимая, зачем он извиняется, но отчего-то радуясь этому.  — Понятия не имею, о чем ты. Дерек, видимо, больше не дожидается моего приглашения, и потому сам проходит в палату, садясь на стул рядом. На меня он не смотрит, тяжело опуская голову в ладони, и, пока я все еще теряюсь в догадках, произносит:  — Ребята были напуганы тем, что рассказал Крис, поэтому были такими… жесткими. Они просто опасаются за свои жизни и жизни близких. Я открываю рот, чтобы возмутиться, но тут он продолжает:  — Но это не касается меня. Я должен был заступиться за тебя, я же понимал, что ты не врешь… Но я просто смотрел. Наверное, мне было гораздо легче проверить, что ты — такая же, как остальные. Я окидываю комнату каким-то потерянным взглядом, словно не знаю, за что зацепиться. Что значит «такая же, как остальные»? Я сбита с толку и зла одновременно. Не могу даже кивнуть, чтобы принять его извинения.  — Почему ты выгораживаешь их? — с трудом отвечаю я. — Как будто все это произошло из-за тебя, а они просто оказались рядом. Это ведь не ты вырубил меня и связал? — Пожалуйста, скажи, что это не ты. Дерек качает головой, все еще смотря куда угодно, но не на меня.  — Я пошел на поводу у Криса, потому что он часто оказывается прав, я убедился в этом. И мне было легче согласиться, чем подумать, в чем он тебя обвиняет.  — В том, что я открываю шкатулку и управляю берсерком, — зачем-то напоминаю я, хотя стоит молчать, молчать, молчать. — И ты, к тому же, знаешь, что сказал твой дядя: духи легко привязываются к нашей семье. Я бы тоже себе не доверяла. Тебе нужно было рассказать это им всем.  — Я, — слова явно даются ему с большим трудом, чем мне. — Часто доверял тем, кто казался достойным доверия. А они оказывались врагами. И как я должна это понимать? Что я — достойна доверия? Достойна, как друг, или достойна, как тот, кто обернется врагом? Похоже, я сильно ударилась головой и теперь соображаю хуже обычного.  — Питер много знает об оборотнях, но еще больше он знает о людях: ему доставит удовольствие наблюдать, как весь город перегрызется из-за брошенной им кости. Не дай сделать из себя эту кость, — почему-то мне кажется, что он не предупреждает, но просит меня. И я, не успев, подумать, киваю.  — Я не должна была открывать шкатулку, когда поняла, в чем дело, — я знаю, что это не извинение, но большего сказать не могу. — Я помнила, что вы говорили… Как это больно и как… беспомощно. Мне было плевать. Правда дается мне легче раскаяния, и потому я стараюсь возместить вину честностью.  — Я отвыкла думать о ком-то, кроме себя. Дерек молчит, и я не знаю, насколько он вообще услышал мои слова, произнесенные почти шепотом.  — Я больше не останусь в стороне, — наконец произносит он, и я сглатываю: настолько это обещание уверенное и… правдоподобное. Я все еще не могу заставить себя вновь довериться кому-то в этом городе, но все внутри меня верит Дереку даже против здравого смысла.  — Спасибо. Он слабо, почти незаметно улыбается, так, что я едва успеваю заметить, а потом в комнату возвращается медсестра. Она переводит пристальный взгляд с Дерека на меня, словно пытается в чем-то обличить, а после, эффектным жестом откинув каштановые кудри, просит гостя покинуть палату. Я напрягаюсь, как всегда, когда речь заходит о медицинских процедурах, но ухватиться мне не за кого: единственному моему посетителю указывают на выход. Я провожаю его взглядом, надеясь, что Дерек хотя бы обернется, выходя, но медсестра быстро и ловко захлопывает дверь.  — Вам нужен покой.  — А я начала нервничать только после того, как осталась тут с вами, — бормочу я, и девушка слышит. Я понимаю это по ее холодному смешку.  — Я введу пару кубиков седативного — режим сна весьма способствует заживлению тканей. Я вижу, вы хорошо поели.  — Ага, — внимательно наблюдая за ее движениями, я киваю, но оставить комментарий по поводу отвратного завтрака не успеваю: перед глазами все плывет, и последнее, что я запоминаю — склонившуюся надо мной медсестру, кажется, поправляющую одеяло. Когда я снова прихожу в себя, в палате куда светлее: лучи зенитного солнца взрезают тучные облака и косыми полосками покрывают всю комнату. После седативного я действительно чувствую себя гораздо более отдохнувшей и теперь не могу неподвижно лежать, ожидая, пока мой организм восстановится. Поэтому я осторожно, представляя, какой может быть боль в потревоженной ноге, сажусь на кровати и, вздохнув, опускаю ступни на пол. Потом, на пробу, приподнимаюсь, держась за штатив с физраствором и готовясь в любой момент опуститься обратно. Но все не так страшно: бандаж плотно прилегает к ноге и позволяет мне неторопливо доковылять до туалета. Я чувствую себя почти хорошо, и потому, едва увидев в зеркале свое отражение, хватаюсь за раковину и перевожу дух. Зря я переживала — живого места на своем теле мне увидеть явно не суждено. На лице и шее несколько глубоких и мелких порезов, уже обработанных и заклеенных, но все равно неприятных. Из-под больничной рубашки видно не так много и я тяну за липучки, чтобы избавиться от нее. Наверное, зря, потому что под ней дело обстоит куда хуже. Грудная клетка и плечи перебинтованы так, словно я победила в конкурсе мумий, а из-за эластичной ткани виднеются бурые разводы кровоподтеков. Правая рука представляет собой один большой синяк, а на левой только несколько поверхностных длинных царапин. Ушибленная нога не болит, но общий вид услужливо дополняет. Однако больше всего меня пугает то, что я не помню о том, что было после столкновения, абсолютно ничего. В уборной я стараюсь не задерживаться, потому что не уверена, что мне вообще разрешено вставать. Наскоро умывшись, но избегая попадания воды на порезы, я медленно иду обратно, все еще держась за штатив. Иглу катетера мне уже вытащили, так что двигать руками я могу почти свободно, но за свою «трость» все равно держусь крепко. Моей прогулки туда-обратно вполне хватает, чтобы оглядеть небольшую пустую палату, где ничего, кроме расправленной постели не напоминает о пациенте. Что-то настораживает, но вряд ли отсутствие цветов и открыток — мне просто некому их присылать — это что-то другое. Я останавливаюсь и снова осматриваюсь. А где мои вещи? Предположим, одежда, которая была на мне, испорчена и утилизирована, но как же моя сумка и… шкатулка? Где все это? Кто забрал мои вещи? Где мой телефон? В панике бросаясь к кровати, я наступаю на ногу слишком резко, и ее простреливает дикая боль. Я падаю животом на одеяло и, подтянувшись, сажусь нормально. Мне нужно позвать медсестру. Она знает, где мои вещи, она знает, что произошло или того, кто это знает. Кто-то же должен! Когда все та же шатенка в униформе врывается в мою палату и видит мое взвинченное состояние, я не даю ей сказать и слова: только сбивчиво пытаюсь объяснить, что не смогла найти свои вещи, которые мне очень нужны. Но медсестра оказывается ничуть не упрямее меня: приказывает успокоиться, замечает, что я вставала, и, сопровождая осмотр повреждений укоряющими комментариями, не отвечает. Только когда я устаю повторять, как это важно, и замолкаю, она снисходит:  — Ваши вещи, должно быть, забрали ваши друзья. Можете спросить у того, кто сидит в коридоре. Я едва не подскакиваю, но девушка железной хваткой удерживает меня на месте, а потом скрывается за дверью. Я кусаю губы, все еще обеспокоенная, и с нетерпением жду, когда появится Дерек, но это оказывается Скотт. Ладно, что здесь делал Хэйл, я понимаю, но… Скотт?  — Привет, — нахмурившись, говорю я, не зная, чего именно ждать от альфы. Возможно, он оказался здесь случайно, когда заходил к своей матери.  — Привет, Грей, — Скотт тоже смотрит на меня как-то странно: не то с сочувствием, не то с подозрением. — Надеюсь, тебе лучше?  — Я тоже на это надеюсь, — киваю я, отвечая чуть резче, чем хотела. — Если это визит вежливости, то… Ты уже можешь идти. Маккол отводит глаза и переминается с ноги на ногу. Хорошо, если он хочет наводящих вопросов или поблажек, я… Хотя нет, не хорошо. Дерек, конечно, попытался отвести от Стаи мою злость, но, по правде, вышло у него не очень. Так что не вижу причин подыгрывать Скотту или кому-то еще. Но извлечь из этого визита хоть какую-то пользу я все же могу.  — Ты случайно не знаешь, как я попала в больницу? Звонил ли кто-то в полицию, нашли ли машину, с которой я столкнулась? Мне просто надо знать, что говорить копам. Парень кивает, цепляясь за то, что я продолжаю диалог.  — Это были мы. Когда ты сбежала, мы бросились вслед за тобой, как только пришли в себя… — хорошая попытка воззвать к моей совести, но нет, спасибо. — Мы догадались, что ты, скорее всего, поспешишь уехать, и когда были на въезде в город, накатила волна. Стайлз потерял управление, потому что я… обратился, — Скотт чувствует себя таким виноватым, что я не выдерживаю и судорожно вздыхаю, представляя себе, что могло произойти. — Джип столкнулся с твоей машиной, и я увидел берсерка. Я понимаю, что ты хотела защититься, Грей, но, пожалуйста, больше не открывай эту шкатулку. Понятия не имею, каким образом ей удается влиять на нас, но я был готов порвать на клочки своего лучшего друга, а потом оказался лицом к лицу с берсерком и… едва мог поднять руку. Меня словно опустошили. Я молчу, с ужасом смотря на Скотта и едва не забывая дышать.  — И… прости, что мы так жестоко обошлись с тобой, — снова заговаривает он. — Мы мало знаем о тебе и… И это все равно не повод… Извини, мы были напуганы так же, как ты. Просто нам нужно было поговорить с тобой… нормально. Я надеюсь, что мы сможем начать все с начала. Не зная, что ответить, я блуждаю взглядом по комнате и снова повторяю, на этот раз для Скотта:  — Я вовсе не хотела обращать вас всех, и я бы не обрадовалась, если бы ты загрыз Стайлза, но… вы не оставили мне выбора. А потом берсерк… Мне жаль, что я открыла шкатулку, но только она могла спасти меня, — я пытаюсь понять реакцию Скотта на мои слова, но он смотрит куда-то мимо и хмурится. — Но сейчас это не главное, поверь мне. Парень переводит на меня внимательный взгляд, и я продолжаю:  — Я не знаю, где шкатулка сейчас. Когда я очнулась, в палате не было моих вещей. Кто-то забрал ее, и теперь…  — Нет, — Скотт качает головой. — Все нормально, Стайлз отвез ее к Дитону, они сейчас пытаются выяснить, что это и как работает, — он многозначительно смотрит на меня, словно чего-то ожидая. — Наручников у меня с собой нет, если ты вдруг не согласна… Я невольно закатываю глаза.  — Поболтали с Джорданом? Круто. Привет ему. Кажется, это значит, что мне ничего не остается, кроме как забыть о побеге вместе со шкатулкой. Очевидно и практически доказано, что это невозможно.  — Ладно, тогда с меня теперь точно снимается вся ответственность за последствия. Но… Я все еще ее хозяйка и, если внутри сокровища, они мои, — сразу очерчиваю границы я. Скотт ухмыляется.  — Это вряд ли. Думаю, все уйдет на возмещение морального ущерба. Я поджимаю губы, а потом решаю уточнить:  — Ладно, если вы… Больше не планируете меня пытать, то я допускаю мысль о нашем сотрудничестве. В смысле, я могу понадобиться в работе над шкатулкой, я же Венатор.  — Нет, полагаю, мы больше не собираемся устраивать допрос с пристрастием, — чуть улыбается Скотт. — Так что постарайся поскорее прийти в норму.  — Кстати, ты не знаешь, сколько меня здесь продержат? — спрашиваю я.  — Понятия не имею. Но тебе сильно досталось, — он поджимает губы, и теперь я понимаю, что выражал его взгляд, когда он только зашел: это сожаление.  — Мм… — мне становится немного неловко, и я отвожу глаза. — А что ты здесь делаешь?  — Видишь ли, — заминается он. — Ты, по какой-то причине, приманиваешь берсерка. Мы опасаемся, что он может объявиться в больнице.  — Класс, обожаю, когда мне достается все внимание, — с излишним воодушевлением отвечаю я. — А были другие претенденты на роль сыра в мышеловке?  — В общем, — я, видимо, в конец смущаю Скотта, и он спешит ретироваться. — Я буду за дверью, если что.  — Не сомневаюсь, — киваю я, а потом, сообразив, что это прозвучало грубо, добавляю: — Спасибо, Скотт. Альфа кивает и выходит. Я откидываюсь на подушку и едва успеваю выдохнуть, как появляется медсестра с тележкой для обеда. Что же, если я не загнусь в этом городе от нападений и увечий, то меня определенно погубит отвратная еда. — Ладно, но если она снова что-нибудь выкинет, я вырублю ее, — раздается громкий голос прямо под дверью. Я отрываю глаза от телефона, который нашла в принесенной медсестрой одежде. Мне, скорее всего, нельзя им пользоваться в больнице, но, по словам врача, сотрясения мозга у меня нет, а значит, я вполне могу проверить почту. Как штатному сотруднику, мне, конечно, полагается больничный, но потом все равно придется сдавать работу, и, вероятно, ее будет намного больше. А так, я могу хотя бы посмотреть, что на этот раз прислали для перевода. Дверь распахивается, и в палату заходит Малия, занимая дальнее от меня кресло. Ой, как неловко. В последний раз, оставшись наедине, я накачала ее пеплом рябины, и, сколько бы Скотт ни распинался про доверие и перемирие, — сомневаюсь, что Малия с ним согласна. По крайней мере, вид у нее все такой же недружелюбный. Хотя у нее есть на это веские причины.  — Знаешь, тебе не обязательно находиться прямо в палате, — замечаю я. — Вряд ли берсерк полезет в окно. Малия поворачивает ко мне голову и отвечает, как нечто очевидное:  — В коридоре кресла отстойные.  — А, ну если так…  — К тому же, Стайлз называет это… социализацией, — она делает паузу, припоминая слово. — Говорит, если найду общий язык с тобой — то с остальными вообще проблем не возникнет.  — Кхм. Это не комплимент, однозначно.  — При чем тут социализация? — не понимаю я.  — Я восемь лет пробегала в шкуре койота, — легко отвечает Малия, а потом как-то грустно вздыхает. Вот это новость. Такое вообще возможно? Эх, рановато я бросила учебники по охотничьему делу. Там наверняка были любопытные вещи.  — Я должна выразить сочувствие? — уточняю я, заметив, что девушка больше ничего не говорит. Вряд ли я вообще что-то ей должна.  — Нет, вообще-то это было классное время, — кривится Малия. — В моей жизни было мало людей и… математики.  — О, ну тогда я бы тоже не отказалась от волчьей шкуры, — хмыкаю я. Она как-то подозрительно на меня смотрит, но ничего не отвечает. Подхватывает с пола бумажный пакет и, разорвав его, принимается есть куриные палочки. Во мне откликается легкий голод, но я тут же вспоминаю прошедший обед, и больше мысли о еде в голову не приходят.  — В жизни человека тоже есть плюсы, — замечаю я, так и не вернувшись к чтению почты.  — М-угу, — невнятно произносит Малия. — Жареная курица. Я киваю, соглашаясь, и открываю первое из двух писем с работы. Едва начинаю вникать в строчки, как девушка добавляет, негромко, но уверенно:  — И Стайлз. Я кошусь на нее, стараясь сдержать подступивший смех, а потом, когда какой-то звук все же вырывается, поспешно возвращаю взгляд в экран. Полчаса или чуть больше мы сидим в тишине. Я лениво листаю все подряд сообщения, читаю новости и какие-то шутки, а Малия, прикончив курицу, дремлет в кресле, которое, видимо, действительно оказалось очень удобным. Когда дверь в палату открывается, я не успеваю спрятать телефон, и вошедшая медсестра — ту, что была раньше, сменила более злобная версия — громко отчитывает меня за несоблюдение режима. Малия подскакивает, бурча под нос что-то про берсерка, а потом снова садится, услышав, что меня увозят на повторный рентген. Медсестра помогает мне пересесть в кресло-каталку, и провозит через всю больницу на подвальный этаж. Следующий час меня заставляют лежать неподвижно, то сканируя грудную клетку и ногу, то вдруг объявляя, что снимки вышли нечеткими. Даже при минимальной нагрузке, за это время я так устаю, что едва нахожу в себе силы съесть ужин, перед тем, как отключиться. Каждый вдох обжигает грудь огнем, и, очнувшись, я минут сорок пытаюсь снова уснуть. Когда боль становится совсем нестерпимой, я нахожу пальцами кнопку вызова медсестры, но, похоже, сигнала никто не слышит, потому что проходит еще много мучительных минут, прежде чем я, едва не разбив пластик, встаю с койки. Голова гудит, а ноги совсем ватные, но мне становится душно и не хватает кислорода, потому что дышать я стараюсь через раз. Медленно, чувствуя костями каждый шаг, я добираюсь до дверей, и щурюсь от яркого света. Сейчас, похоже, глубокая ночь, потому что коридоры пусты, и только где-то вдалеке слышен гомон голосов. Меня положили в отделение терапии, где довольно спокойно, но сейчас это очень некстати, поэтому все, что мне остается, — по стеночке двигаться на шум и надеяться, что кто-то перехватит меня раньше, чем я упаду или заплачу. Но коридор кажется бесконечным, никого из персонала не попадается, и я чувствую себя странником в пустыне, мучимым миражами. Когда стена неожиданно заканчивается, я поднимаю голову, едва различая картинку перед собой, но голос подать не успеваю. Двое санитаров ввозят в холл алую — так, что режет глаза, — койку, за которой бегут сразу две или три медсестры, в одной из которых я узнаю свою. Когда они с грохотом прокатывают тело в паре метров от меня, я успеваю выхватить слабым взглядом лицо пострадавшего, и меня словно ледяной водой окатывают. Я знаю его, этот человек мне знаком. Только я не понимаю, откуда, ведь все мое общение в этом городе ограничилось Стаей и иже с ними, но этот молодой человек не из них. Судорожно пытаясь вспомнить, где я его видела, я смотрю ему вслед, а потом окликаю девушку, вернувшуюся за ресепшн:  — С чем его привезли? На лице у нее такой ужас, что она даже не спрашивает, кто я такая и почему здесь нахожусь.  — Многочисленные переломы и повреждения органов. Его буквально на кусочки порвали. Все думают, что это дикие звери, ведь его нашли возле дороги посреди леса, — шепчет медсестра, и перед глазами у меня все плывет. Я вспомнила, где видела это лицо. Парень, которого я сбила машиной несколько дней назад. Омега, прибывший в город, чтобы присоединиться к Стае Истинного альфы. Кажется, из меня вылетает дух — я ничего не вижу и не чувствую, только что-то дергается с краю сознания, но я не обращаю внимания. Не так много тех, кто способен растерзать оборотня, не дав ему даже шанса исцелиться. Я знаю только одно такое существо — берсерка. Странный рывок вверх возвращает меня к реальности, но я вижу только, как колышется потолок перед моими глазами, в такт чьим-то шагам. Делая усилие, чтобы поднять голову, я различаю черное пятно и лишь спустя несколько секунд пристального внимания, понимаю, что это кожаная куртка. Еще через мгновение я узнаю Дерека. Впереди семенит медсестра, то и дело оглядываясь, а потом распахивая дверь палаты, где мужчина опускает меня на кровать. Девушка, с которой я разговаривала, суетится, проверяя все ли в порядке, и я из последних сил пытаюсь удержать сознание, потому что от одной мысли о раненом парне начинает кружиться голова. Медсестра что-то спрашивает, но я не успеваю услышать, и потому говорю только то, что помню:  — Больно дышать. Она делает укол, которого я совсем не чувствую, а потом уходит, проверив, работает ли кнопка. Я поднимаю глаза и понимаю, что Дерек стоит прямо возле меня. Я могла бы дотянуться, если бы руки меня слушались.  — Там был тот… омега, — шепчу я. — Его привезли только что. Они думают, дикие звери, — смешок получается больше похожим на кашель, но, видимо, обезболивающее уже действует, потому что я ничего не чувствую. — Берсерк порвал его на много…  — Тише, тебе нужно отдохнуть, — успокаивающе произносит Дерек, а потом, через пару секунд раздумий, сжимает мою ладонь. Мне жаль, но я почти не ощущаю этого.  — Это моя вина. Я думаю, что ему нужна я.  — Ну, ему придется постараться, чтобы добраться до тебя, — отвечает он с усмешкой, но я не до конца понимаю, шутка это или нет. — И это вряд ли твоя вина.  — Вряд ли, — пытаюсь передразнить я, но выходит плохо. — Малия сказала, что здесь удобные кресла. Останься, пожалуйста. Дерек кивает, аккуратно разжимая мои пальцы (понятия не имею, когда я успела так ухватиться), а потом подкатывает кресло прямо к моей кровати. Видимо, мне вкололи не только обезболивающее, но и снотворное, потому что меня неумолимо клонит в сон, и, уже не зная, снится мне или нет, я произношу:  — Спокойной ночи… Омега умирает еще до утра.