Зеленоглазое чудовище

На другой день, точнее, как всегда, ночь, снимались сцены с Филиппом и Пименом. А еще на другой день – на этот раз действительно день – в Лауреатнике зазвонил телефон. - Сергей Михайлович, сегодня съемки с Басмановыми будут? - А что… Миша, ты, что ли? – охнул Эйзен, не сразу и узнав. – Ты заболел? Что с тобой? - Насморк, кашель, тридцать семь и восемь, - по-военному четко, хотя и сильно в нос, отрапортовал голос в трубке. – Если съемки… - Мишка, прекрати, даже и не думай и не волнуйся, - решительно перебил Сергей Михайлович. – Сегодня твоих сцен не запланировано, а дальше я поменяю график, лечись и ни о чем не беспокойся! В трубке оглушительно чихнуло. - Ох, прошу прощения… - простуженный Мишкин голос зазвучал смущенно. – Если надо, я приду, вы не думайте… только вот будет ли царь любить такого Федьку? - Любить? Навряд - простуда заразна, да и удовольствие невелико. Эйзен очень понадеялся, что закашлялся Мишаня от смущенья… а не от простуды. - Ладно… ты, кстати, ведь дома сейчас? - Сергей Михайлович, чего это вы надумали? – по изменившемуся голосу режиссер прямо-таки воочию увидел на том конце провода Мишкин взгляд – подозрительный взгляд, настороженный… басманный. - Даже и не думайте. Малиновое варенье у нас есть! - Отрекался кот от валерьянки! – расхохотался Эйзен. – Ладно, твое дело. Тем более что у меня уже и нет. *** - Прогуливались, Айгюль? И правильно - погода сегодня чудесная! Погода сегодня была преотвратная, о чем Айгюль и проинформировала собеседника. Прибавив, блестя черными глазами, что привычки прогуливаться в рабочее время у нее нет, и вообще у нее срочные дела и стоять посреди улицы ей некогда. Глазки у цветка опричнины блестели оттого, что подмышкой она держала продолговатый сверток, в котором, завернутая со всем возможным тщанием (а процесс упаковки, в свою очередь, сопровожден был всеми возможными с ее, Айгюль, стороны обещаниями обращаться бережно, проявлять почтение и вернуть в идеальной сохранности), находилась подлинная бухарская сабля датировки «вторая половина XVI – начало XVII вв». Которую ей, разумеется, хотелось как можно скорее предъявить Сергею Михайловичу. Однако Веничка, по всей Алма-Ате славящийся своей проницательностью, пронзать взглядом плотные покровы все же не умел, и потому яркий блеск тот принял на свой счет. И посему немедленно осведомился, а как начет прогулок после рабочего времени, и, в частности, сегодня вечером, и не желает ли она, Айгюль, сходить в кино. Когда молодые люди приглашают девушек в кино, что делают девушки? Либо радостно восклицают: «В кино – это так чудесно!», либо смущенно лепечут: «В кино? Ну, даже и не знаю… почему бы и нет?», либо просто говорят: «В кино? Давай». Либо, на худой уж конец, отвечают: «В кино? Жалко, сегодня вечером никак не получится». Ни то, ни другое, ни третье. Ни даже четвертое, на худой конец! Айгюль рассмеялась так звонко, что прохожие стали оборачиваться. Прохожие возле ЦОКСа болтались все сплошь свои – киношные. - В кино? Мы ж сегодня вечером заговор Старицких снимем! Трудно быть начинающим актером. А равно начинающим сталеваром, начинающим хлеборобом и кем угодно. Но нет ничего труднее, чем быть начинающим ловеласом! И посему будем милосердны и скажем кратко, что все Веничкины уговоры были решительно отвергнуты – сначала со смехом, а потом и с раздражением. И что выслушала их Айгюль вообще только потому, что навязчивый поклонник уцепил ее за рукав, а выдернуться она не решалась, боясь выронить свою драгоценную добычу. Оставался последний, самый действенный соблазн, и Веничка полез в карман… - Айгюль, а хотите конфетку? Целых долгих несколько секунд она заворожено смотрела… сглатывая слюну, глаз не могла оторвать от ярких… такими волшебно яркими на белой ладони казались цветные фантики!.. такими… целых долгих несколько секунд, прежде чем выпалила: - Спасибо – как бы зубы не сломать! И решительно взяла сверток в другую руку. - Зазнаетесь, Айгюль! – нахмурился Веничка и в рукав вцепился еще крепче. – Вы бы задумались, подобает ли комсомолке такое поведение. А то как бы не оказался на повестке дня вопрос о чьем-то высокомерии! Черноглазую комсомолку эта перспектива не устрашила ничуть. - И уж не ты ли этот вопрос поднимешь? – с вызовом осведомилась она, глядя куда-то поверх Веничкиного плеча. - А, допустим, и я! Айгюль сощурилась: - Да? Скачет веник по двору, Только скачет не к добру: Вон уже Сергей Михалыч Взял опричную метлу! И, стрельнув озорными глазами, ужом вывернулась из рук и вмиг взлетела по ступеням. Где и благополучно врезалась в как раз вышедшего из дверей Эйзенштейна. Сергея Михайловича уговаривать было не надо: разом просек, что к чему и, подхватив ассистентку по реквизиту под локоток, увлек ее внутрь, на ходу демонстративно громко расспрашивая: - О лучшая из добытчиц, я уже вижу, что ты вернулась не с пустыми руками! А отнесла ли ты, что я просил? Айгюль в ответ хихикнула и подбоченилась свободной рукою: - А как же! Прекрасному принцу снесла я варенье, Чтоб тотчас исчезло его огорченье, И завтра же он, не печалясь никак, Явился на съемки, красив... но дурак. Режиссер по-восточному сложил ладони: - Что бы мы делали без тебя! Совсем бы пропали, все как один. И, прислонившись к стене, тут же вытащил блокнот и карандаш и бегучей линией в один момент изобразил Айгюль в одеянии сестры милосердия, с гигантской банкой малинового варенья в одной руке и еще более гигантской ложкой – в другой, шествующей между рядами простирающих к ней руки пациентов, среди которых явственно угадывались Павлуша Кадочников и Миша Кузнецов. Затем подписал сверху «Лазарет им. И.Грозного» и протянул просиявшей от радости девчонке… - Апппчхииии!!! – громыхнуло за стеною. ...Эйзен выдернул листок обратно и на свободном месте пририсовал Мишу Названова. *** Захлопнулись двери киностудии, стих внутри двухголосый говор и смех, а Веничка все стоял на том же месте, не обращая внимания на уже начавший накрапывать холодный, злой осенний дождь. И думал: «Ах так… вот, значит, как. Я со всей душой, а ты… ладно-ладно! Погоди еще у меня… лучшая из добытчиц!». Он высыпал в карман так и не пригодившиеся карамельки, выудил оттуда монетку, спросил себя: «Собрание или лично?» - подкинул ее, поймал на ладонь, глянул и снова убрал в карман. И ухмыльнулся во все тридцать два отменно крепких зуба. *** А к концу смены на студии, как на всяком заводе – негромкий, гул голосов, неспешные, через усталость, разговоры наработавшихся, хорошо потрудившихся и предвкушающих отдых людей. Когда Сергей Михалыч заглянул в гримерку, Мишка переодеться успел ровно наполовину, и стоял в атласных басмановских штанах и не застегнутой еще клетчатой рубашке. Отчего вид имел несколько экстравагантный и до того милый – ну так и хотелось подкараулить с фотоаппаратом! То-то взбесился бы – мммм… - Слушай, Мишенька, - заговорил режиссер с озабоченным видом, - ты точно совсем поправился? Глазки-то, глазки – весенние незабудки! - Да-а… а что? - Ты за сегодня ни разу не спросил «а почему»! - А почему вас это беспокоит? Оба переглянулись – и оба враз рассмеялись, как пара мальчишек. Они имели право веселиться: сегодня все удалось хорошо, как никогда. Посвежевший Мишка играл вдохновенно, все режиссерские задания выполнял без труда и даже возразил всего каких-то пару раз. Причем оба раза услышал в ответ: «Ну, попробуй, как тебе удобно». И один раз даже: «Ладно, делай так». Мишка принялся застегивать рубашку («хммм… у кого бы свистнуть фотоаппарат?»)… и вдруг застыл и картинно хлопнул себя по лбу: - Сергей Михайлыч! Чуть не забыл, вот балда-то! Живо раскидал шмотки, вытащил откуда-то мятое письмо и сунул режиссеру прямо в руки, едва не подпрыгивая от нетерпения: - Вот, это вам, читайте! Да нет, тут, в начале, ерунда всякая, читайте вот отсюда! «…а насчет Альфы ты точно угадал, она как раз на той неделе родила шесть кутят. И не представляю, чем кормить такую ораву, а топить рука ни за что не поднимется. Два черных, в маму, один ярко-желтый, ну прямо желток, а остальные пятнистые. Так что если твой друг не передумал, пусть скажет своей маме, чтобы приезжала и выбирала любого. Или, если ей трудно далеко ехать, пусть пришлет адрес, сама съезжу отвезу. Только, Мишка, смотри у меня! Если выяснится, что этот твой друг такой же оболтус, как ты, и надумал устроить «сюрприз», а мать ни сном ни духом…» Эйзенштейн вдруг скомкал письмо и резко отвернулся, сгорбился… Мишка с растущим изумлением и ужасом смотрел, как судорожно вздрагивают его плечи, и думал: он что… неужели… он… плачет? Из-за собаки? Он… он так любил своего Буслая? А я-то, идиот, влез куда не просят! Черт, черт, черт! идиот без мозгов! - Сергей Михайлович… - неуверенно позвал он; сбоку зайдя, осторожно заглянул в лицо… и застыл как вкопанный. Эйзенштейн… смеялся. Да-да - Эйзенштейн беззвучно хохотал, согнувшись в три погибели и прижимая к груди скомканную бумажку. - Bébé… - с трудом выдавил он сквозь смех, - un charmant enfant! И вдруг, ни с того ни с сего, ловко цапнул Мишку за руку: - Замри! Ну вот. А говорил – выгнуться не можешь. *** - Ух, на студии хорошо, а дома лучше! – Мишка, оживленный, глаза блестят, улыбка – до ушей, швырнул на вешалку шляпу, радостно потер руки. – А на улице-то вроде потеплело! Обед будет? И осекся. - Будет, - без выражения проговорила Люся. Не торопясь, подняла упавшую шляпу, отряхнула, повесила на крючок. – Но сначала я хочу определиться, будет ли это последний обед, который я тебе подаю. *** Тик-так, тик-так, мерно отсчитывали часы. Каминные часы были роскошные, уважаемые часы тяжелой старинной бронзы, и грациозная Эсмеральда, застывшая в танце, вот уже скоро век как дразнила на них прелестную свою козочку. А стояли часы, как и подобает, на камине – да-да, настоящем камине. И даже огонь в камине горел настоящий. Правда, слабенький, и чтобы согреться, приходилось придвигаться к нему вплотную. По нынешним временам топить камин – вздорная роскошь, буржуйка гораздо экономичнее, но седая дама с высокой прической и осанкой балерины (артисты бывают отставными, но не бывают бывшими – не так ли?) скорее стала бы стучать зубами от холода, чем допустила в своем доме такое плебейство. По той же причине не было на ней надето никаких вульгарных платков и кофт – шаль с длинными кистями, вытертая, но даже и теперь эффектная, затканная экзотическими индийскими цветами и птицами, окутывала сухие, не по-старчески прямые плечи. Стоит ли говорить, что и чай на резном миниатюрном столике был сервирован по всем правилам, хотя, кроме собственно чая, что разливала хозяйка дома по тонким фарфоровым чашечкам, всего угощения было – горка мелко наколотого желтоватого сахару? - ...ужасно, - с сочувствием кивал Веничка, продолжая давно начатый разговор. - Впрочем, пока мир еще не перевернулся, а значит, мать генерала не будет голодать. Седая дама на миг прикрыла глаза: подумалось и сердце сжалось, так ярко привиделось, как сын ее в это самое время склонился над картой где-нибудь в холодном сыром блиндаже, и с бревенчатого потолка капает вода, где-то над головой глухо ухают зенитки, и качается, почти останавливаясь было и с каждым далеким разрывом начиная раскачиваться снова, качается закопченный до черноты медный чайник… Но дама не дала себе воли, и, кокетливо хихикнув, сделала такое движения, словно хочет ударить собеседника веером по руке: - Злюка! Напоминать, что я уже мать генерала… - Что вы, Леокадия Арсентьевна, вам ли печалиться об этом, ведь над вами годы не властны! – живо воскликнул молодой человек. – Уж вы-то, вы всегда будете… - он ищуще повел глазами, - Эсмеральдой! Пожелтевшие от времени фотографии висели по стенам – Эсмеральда, Жизель, Саломея, Фея Сирени… Престарелая прима милостиво улыбнулась. Подлила гостю еще чаю, капризно промолвила: - Отчего же вы все молчите? Побалуйте меня какой-нибудь новой сплетней! - Даже и не знаю, чего бы вам рассказать, - делано смутился Веничка. Настолько делано, что и менее проницательного собеседника едва ли смог бы ввести в заблуждение. – А слышали вы, какой скандал случился в ЦОКСе? - Скандал? Неужели проказник Эйзен опять устроил розыгрыш какому-нибудь большому начальству? - В тысячу раз скандальнее! Но вы правы, и тут не обошлось без Сергея Михайловича: его фавориты устроили между собой настоящую войну. - Вы говорите загадками. - Никаких загадок: Кадочников недолюбливает Кузнецова, Кузнецов ненавидит Кадочникова. Право, это же известно всей Алма-Ате. Ревность, ревность! Всем известно, какой благосклонностью режиссера пользовался до недавнего времени симпатичный Мишенька… пухлые губки, густые реснички, строптивый нрав! Ну, у всех великих бывают слабости… - Которых он особо и не скрывает. Впрочем, он всегда уверял, что дело исключительно в эстетической концепции. - Разумеется, - согласился Веничка таким тоном, каким люди говорят «И вы в это верите?». – Судя по всему, Павлуша оказался более покладистым. Нет-нет, я ни на что не намекаю, но все это видно невооруженным глазом: как ласково режиссер на него глядит, зовет своим принцем, не упускает случая лишний раз дотронуться, когда объясняет движения. Впрочем, мальчик и сам не промах, видели бы вы, как он ластится к дорогому Сергею Михалычу! И меня, кстати, уверял, что работается ему с Сергеем Михайловичем просто замечательно, лучше не бывает… так горячо уверял! И вот вам результат: две роли в одном фильме, а говорят, в планах и третья, если не четвертая. И, знаете, что мне кажется? Кадочников появился так внезапно, в тот же день получил роль… скажите, бывает ли так, чтобы режиссер начинал работу, еще не имея актера на одну из ключевых ролей? Считается, что они познакомились только здесь, в Алма-Ате… а ведь сами знаете, как тесен кинематографический мир. Я, конечно, могу и ошибаться, но что-то мне подсказывает, что дело обстоит совсем не так. Что были они знакомы и раньше, и товарищ режиссер, никому не говоря, сам берег роль для лю…бимчика. Да более того, уж не он ли и выхлопотал Павлуше бронь? Какая была бы жалость, если б такой красивый актер сгинул в окопах! Ужасная потеря… для фильма. Но, обращаю ваше внимание, чтобы никто ничего не говорил – я ничего не утверждаю. И то, что Кадочников, как только приехал в Алма-Ату, в первый же вечер отправился на квартиру к Эйзенштейну и оставался там до утра… при том, что Эйзенштейновская прислуга это яростно отрицает… все это ровным счетом ничего не значит. Быть может, они всю ночь читали сценарий… вполне возможно, вполне. Рассказчик остановился перевести дух и протянул Леокадии Арсентьевне пустую чашку, которую та не замедлила наполнить. Веничка деликатно взял щипчиками сахару, три кусочка. И, отхлебнув чаю, продолжил: - И, представьте, все это прямо на глазах у несчастного Кузнецова! Неудивительно, что бедняжка просто бесится от ревности. А на днях просто устроил Эйзенштейну сцену! Вы не поверите - прямо на съемочной площадке! При всех! О нет, нет, нет, даже и не просите меня – я никогда не смогу повторить при даме тех слов, что кричали они друг другу. Нет, нет, даже вам, драгоценная Леокадия Арсентьевна, даже вам, блистающей в артистической среде и поневоле осведомленной о богемных нравах, язык не поворачивается пересказать такое! – и, придвинувшись к пожилой даме, понятливо склонившей ушко, быстро-быстро нашептал ей про «нельзя так обращаться с людьми», «вам только одного и нужно», «уберите от меня свои грязные лапы», а также кое-что насчет вызываемого желания, владения телом и языком, о вещах, противных законам природы, и даже про что-то в штанах. - Какая несдержанность! – восхитилась отставная прима. – Истинно актерский темперамент! Но неужели же и Мишенька Кузнецов... тоже? – прибавила она с сомнением в голосе. Веничка кинул в чашку еще кусочек сахару. - Не думаю… мне, скорее, кажется, что он из тех, кто и сам не дам, и другим не… ой, то есть наоборот, я хотел сказать «и сам не ам, и другим не дам». Однако… в свете последних событий… уж не сделал ли он теперь решительного шага? Ревность многих толкает к безумствам! Не хочется злословить, но вот как расценить такие факты? После той ужасной сцены Кузнецов выскакивает из павильона, хлопнув дверью. Спустя некоторое время выходит и Эйзенштейн. И довольно долго никто не видит ни того, ни другого. Затем Эйзенштейн возвращается, улыбаясь с загадочным видом. И без пиджака. А еще через некоторое время возвращается и Кузнецов… с растрепавшейся прической, с потекшей тушью под глазом, и красный, как рак. И… как вы правильно догадались, в Эйзенштейновом пиджаке. И лепечет что-то насчет того, что это неприлично. И – вы не поверите! – Эйзенштейн… сам Эйзенштейн, самый деспотичный режиссер на свете! - Право, не преувеличивайте, - заметила балерина с загадочной улыбкою. - Самый деспотичный кинорежиссер, – немедленно поправился Веничка. – Так вот, этот самый Эйзенштейн предоставил ему отгул! Тик-так, тик-так, отсчитывали часы, и бронзовая Эсмеральда, обреченная второй век танцевать без отгулов, молча глядела на свою козочку в поисках сочувствия. - Судите сами, как должен относиться к этому Кадочников? Ведь все произошло буквально у него под носом! Разумеется, на следующий день он сказался больным и не явился на студию. Так Сергей Михайлович – как же дорого встают нам наши слабости! – чтобы задобрить его, посылает ему сласти! Забавно, не правда ли? Но самое забавное – с кем посылает. Кто же этот легкокрылый Амур, вестник любви? Имя вам ничего не скажет – ее зовут Айгюль. Мало ли в здешних краях девушек по имени Айгюль! Впрочем, определенных кругах она известна под именем Цветок Опричнины. И эта, с позволения сказать, девушка – любовница Кузнецова! Занятный зигзаг, вам не кажется? Ах, Михаил Артемьевич, Михаил Артемьевич… прекрасный юноша с такими голубыми невинными глазками! Кто бы мог подумать, что он способен на такое? Еще недавно он казался счастливым молодоженом – и вот пожалуйста. А эта девица – если б только вы ее видели, вы сказали бы, что это самая чистая девочка на свете… она прежде работала у Пырьева и уверяет, что ушла от него, потому что не может слышать сквернословия! Да-да, конечно… сочная народная речь Ивана Александровича настолько оскорбительна для нежного девичьего слуха, что она ушла от него к Сергею Михайловичу – первому охальнику советского кинематографа. И здесь бесконечные непристойные шутки и похабные картинки ее не оскорбляют – еще бы, ведь тут рядом красавчик Мишка. Впрочем, что хорошего можно ждать от девицы, которая бросает школу ради «работы» в кино! Не иначе, Кузнецов сам и попросил режиссера взять на работу его подружку, чтоб ловчее крутить шашни. Бедная, бедная Люся… ведь она до сих пор ни о чем не подозревает… - Веничка горестно вздохнул, и, приподняв очки, смахнул слезинку… быть может, что и не совсем воображаемую. *** - Ох, Мишка, Мишка… - Люся, и смеясь, и плача одновременно, лицом ткнулась мужу в распахнутый ворот. Сидела она у него на коленях… Мишка – волосы разлохмачены, рубашка - чёрте как, брючный ремень вообще валялся под кроватью, равно как и ботинки. Впрочем, молодожены оба пребывали примерно в одинаковом виде. – Ох, Мишка-Мишка, и за что только ты мне такой достался? Я уж и не знаю, к кому тебя ревновать! - К Ивану Грозному ревнуй, - предложил Мишка на полном серьёзе. – А больше ни к кому не стоит. И тут же делом свои слова подкрепил. Так что разговор продолжить получилось у них не скоро… - И все-таки, - сказал Миша через некоторое время, когда примирение достигнуто было окончательно и самым приятным образом. – Все-таки, кто тебе всего этого вздора наговорил? - Да неважно… - Люся неопределенно пожала плечами. Вспоминать про всяких бессовестных людей хотелось ей сейчас меньше всего. Миша нахмурился: - Важно. Я хочу знать, кто портит жизнь моей жене. Не иначе, опять этот чертов Веничка? -Не он… ну правда, не он! И нечего так свирепо смотреть – ну чисто опричник! Честное слово, не он. - А кто? - Да ты все равно ее не знаешь… одна старая карга… ну то есть пожилая дама. Из бывших актрис, все комических старух играла. Ну сам знаешь, что им, бывшим, и делать целый день? Соберутся кружком, чаи гоняют да молодым артистам косточки моют. Гляди, лет через тридцать и я такая же стану. - Не станешь! – сказал Мишка и чмокнул жену в хорошенький носик. – Кто-то, а ты у меня такая точно не будешь! Люсе ничего не оставалось, как согласиться… и ответить примерно тем же.