Зеленоглазое чудовище

Человек в коричневом пиджаке улыбался, а взгляд сквозь толстые стекла очков был привычно пристальным, цепким. Павел поймал себя на мысли, что опять чувствует себя в этом кабинете так, как будто оказался в паучьем логове. Скажете, у пауков не бывает логова? Фигушки вам. - Я, собственно, зачем просил вас зайти… необходимо уточнить один момент, - скучным голосом говорил кадровик, переворачивая страницы личного дела тов. Кадочникова П.П. – Здесь указан год вашего поступления в институт – видимо, это ошибка? - Никакой ошибки, - Кадочников покачал головой. Из-за такой ерунды огород городить? Остановил бы в коридоре да спросил – всего и делов. - Но, позвольте – вам же, выходит, было… пятнадцать лет? - Совершенно верно. - Когда же вы успели закончить среднюю школу? - Среднюю школу? - глазки пошире, губки в мягкую улыбку; нет, определенно, это предлог, чего-то пауку надо посущественнее. – А я ее не заканчивал. Видите ли… Ленинградский театральный сейчас – институт, но когда я поступал, он еще был техникумом. Забавно, правда? - еще одну улыбочку, добить, и можно подниматься. – Теперь, когда все разъяснилось, не стану отнимать у вас времени. Веничка аж затрепыхался в волнении: дичь уходит! - Постойте, Павел Петрович, ну что же вы так сразу! Хотите конфетку? – на столе явилось несколько ребристых карамелек в бумажках. – Неужто у вас совсем нет времени? Отчего бы не поболтать немного… по дружески? Ну точно… Кадочников откинулся на спинку и приготовился слушать. Говорить – это перебьетесь, товарищ Веничка. - Как вы, благополучно освоились в новом коллективе? Как вам работается с Эйзенштейном? - Прекрасно, - Павел пожал плечами. - Не обижает вас, а? – Веничка состроил архимногозначительную физиономию и даже подмигнул: мол, понимаешь, о чем я? - Нисколько. Вот оно что. Значит, материал ищешь для очередной Сергею Михайловичу пакости? Ошибся, голубчик, ошибся адресом. Любопытно, это он тебе самому насолил, или для кого повыше стараешься? Как бы то ни было, поддаваться нельзя. Будем играть невинность, постановил Кадочников и сделал личико Старицкого – спасибо Сергею Михалычу за науку. - Мы прекрасно работам вместе, при всем желании не могу ни на что пожаловаться. - В самом деле? Это замечательно. Паук что-то такое подумал себе, снял и принялся протирать очки. - Ну а остальные – неужто тоже все довольны? Павел снова дернул плечом: - Рабочие моменты! Ничего серьезного. - Я слышал, взяли новую сотрудницу? - Неужто только слышали? – не удержался, съехидничал. Веничка развеселился: - Что поделаешь, оборот речи! Хорошенькая, а? – он игриво подмигнул. Павел сделал большие глаза: - Что вы, Вениамин Семенович, как можно! Веничка шутливо погрозил пальчиком: - Знаю я вас, артистов! От необходимости отвечать избавил внезапный визг тормозов, тотчас сменившийся грохотом и звоном стекла. Веничка рванулся к окну. Павел тоже приподнялся было… но кое-что его смутило. Нечто было не так. Секунду поколебавшись, он потянулся через необъятный стол… и, пока хозяин кабинета, сладострастно припав к окну (с улицы, приглушенный стеклом, доносился вой автомобильных клаксонов вперемешку с женским визгом и цветистой шоферской матершиной), вникал в подробности аварии, как следует разглядел забытые на столе очки. Так оно и было, все правильно: очки с толстыми стеклами. Стеклами, а не линзами. Когда оживленно блестящий глазами Веничка вернулся рабочее место, нескромный посетитель как ни в чем ни бывало сидел, откинувшись на спинку стула, покачивал ногой и улыбался с видом полнейшего простодушия. Ибо, потянувшись за очками, краем глаза он успел заметить и еще кое-что: с краю стола, под веничкину левую руку, лежала стопка личных дел. Так вот, верхней в той стопе была папка с надписью «М.А.Кузнецов». *** - Сергей Михайлович, а почему Федька сидит на полу? – в кузнецовских глазах блеск появился нехороший, опасный. – Я специально выяснял – болезнь Ивана случилась в марте, на каменном полу сидеть холодно! - Как, кстати, и сейчас, - согласно прогудел Бучма из густой бороды. А Кадочников, рядом дожидавшийся своей очереди, молчаливо, но горячо закивал. Эйзенштейн сощурился: - Ты хочешь знать, не скажется ли это вредным образом на Федькином здоровье, в сфере, особенно значимой для государя? Не беспокойся – не скажется. Не успеет. Мишка скривился, всем своим видом выражая протест. Режиссер вздохнул, пробормотал: - А хотя… И, проворно обернувшись, крикнул куда-то пыльные в недра студии: - Айгюль, притащи какую-нибудь тряпку! Маленькую! Обрадованный Мишка вскочил… и немедля был водворен на место безжалостной рукой: - Куда?!! Сидеть! «Тиранство! Воистину опричные порядки! – бурчал Мишка, туда и сюда, как послушная кукла, елозя по бутафорскому, но оттого ничуть не более теплому дворцовому полу. – Никакой логики… и вообще, это нарушение КЗоТа!». Бурчал, впрочем, мысленно, поскольку от громкого выражения негодования удерживало его созерцание кутающегося в пальто поверх царской ночной сорочки Черкасова, которому вскоре по тому полу вообще предстояло ползать на животе. -… разверни плечи в эту сторону… больше разверни… Мишка! «Поджать ноги» - это не то же самое, что «скукожиться»! Вот… вот это уже ближе к делу. А коленочки… ау, мишины коленочки, где вы, покажитесь! Mon beau Michel, если вы стесняетесь продемонстрировать нам свои коленки, явите миру хотя бы эти замечательные атласные штаны. Что ж, Яков Ильич зря старался? Засим протирание об пол замечательных атласных штанов пошло еще энергичнее, но, странным образом, еще менее успешно. Наконец Сергей Михайлович уже бухнулся на пол сам, что, впрочем, вопреки обыкновению принесло нулевой результат, ибо при всей его вертлявости… тьфу, ну то есть подвижности!.. то, что изображал из себя корпулентный режиссер, никак не переплавлялось в мишкином сознании в фигуру, подлежащую построению из него, тощего Миши Кузнецова. Нет, вот объяснил бы нормальным русским языком – жалко, что ли? - Михаил Артемьевич, - поднявшись, отряхнувшись и уперев руки в боки, осведомился Эйзенштейн с возмутительно невинным видом, - скажите мне, кто такой Федор Басманов? Опять эти его шутки-прибаутки! - Опричник, - нехотя ответствовал «Басманов», свирепо косясь на что-то чересчур веселого Старицкого. - Удивительно! Невероятно! А нельзя ли узнать поподробнее? - Ну, красивый опричник… - Слава богу! – Эйзен звучно всплеснул руками. – А то я уж совсем было подумал, что деревенский бухгалтер! В углу хрюкнуло подавленным смешком. Мишка зло крутнулся, собираясь высказать все, что он… и как в стену, с маху впечатался в голос: - Замри! Вот так, именно так – понял? *** Итак, Павлушечка-душечка с совершенно блаженным – в прямом, переносном и всех на свете смыслах – выражением на лице восседал на ступенях условно-дворцовой лестницы, а режиссер заботливой наседкой хлопотал вокруг, расправляя складки шубы и приговаривая: - Нет, и так видно… все равно видно… хм, не видно, но вся линия поломалась… Айгюль, ну что за восточная щедрость! Я же просил маленькую тряпку, а ты мне целый персидский ковер поднесла! - Коврик. Казахский, - уточнила Айгюль, поскольку была девица добрая, но вредная. На этом великий режиссер С.М.Эйзенштейн прекратил скакать, потребовал ножницы (большие) и, ухватив коврик за угол, разом отмахнул лишний кусок (черт возьми, откуда и сила взялась). Отчего, согласно законам природы, находившийся в этот момент на коврике Павлуша взмахнул руками и опрокинулся на спину. - Принц, прекратите изображать майского жука! – немедленно отреагировал Эйзен. У Мишки невольно пополз вверх уголок губ… - Мишка, перестань! – среагировал Эйзен и на это. - Твоя гримаска лишает режиссера рабочего настроя. Если и впрямь настрой режиссера напрямую зависел от выражения Мишкиного лица, то он вовремя отвернулся, ибо от этих слов такая победительная улыбка заиграла на устах Самого Красивого Опричника, что он до конца смены утратил бы всякую работоспособность. *** Девушка с черными косичками сидела на подушке. Скажете, экая невиданная картина – восточная девушка на подушке? Что ж, картина, быть может, не слишком оригинальная, была тем не менее вполне приятна глазу. Более того – она могла бы служить замечательной иллюстрацией для какой-нибудь статьи, а лучше многотомной энциклопедии, для того раздела, что описывает жизнь советского Казахстана. Замечательная картина, гармонично сочетающая традиции и современность: молоденькая девушка, почти подросток, с двумя упавшими на плечи тугими черными косами, сидя на полу на узорной восточной подушке, склонилась над толстой книгою. Если бы не два «но». Во-первых, посреди комнаты уродливой черной каракатицей, до отвращения чужеродным телом среди ласкового восточного уюта, стояла печка-буржуйка. А во-вторых, картину эту все равно никто не разглядел бы в подробностях, поскольку в комнате было темно, и единственным источником света была та самая раскаленная буржуйка. Оранжевая полоса распаленного света выпадала из пышущего жаром, черно-оранжевого зева печки, тянулась по полу, взбиралась на крутизну комода, где и растворялась, постепенно смешиваясь с чернотой, успев перед тем выхватить из темноты массивные старинные часы, стайку фарфоровых собачек и две составленные фотографии в одинаковых рамках: очень, очень серьезный молодой мужчина в гимнастерке и улыбающаяся женщина с репортерским блокнотом в руках; обе одинаково перечерченные по углам черными ленточками. А девушка с тугими черными косичками, как-то разом похожая и на мужчину, и на женщину с фотографий, пристроившаяся на полу так, чтобы как можно больше света от печки падало на раскрытую у нее на коленях книгу, сидела на подушке и задумчиво мусолила изгрызенный химический карандашик. В темноте прошаркали шаги, ласково-ворчливый голос окликнул: - Айгюль, иди спать, на работу опоздаешь. - Скоро пойду, бабушка, - откликнулась та, не поднимая головы. Шаги удалились, сопровождаемые затухающим: - Что за график у них там, не разберешь, то в день, то в ночь, то непонятно как… сидит еще в темноте по полночи, читает, свету-то по нынешней жизни не нажжешься… глаза угробит, будет знать… Айгюль еще раз послюнявила карандашик, и принялась писать на последней, где было всего несколько печатных строк, странице «Войны и мира»: «- Что ж, Феденька, застыл на пороге? – с усмешкою молвил царь. Федор Басманов с отчаянной дерзостью тряхнул черными кудрями и ответил: - А и войду! Он переступил порог опочивальни… и в тот же миг очутился в государевых объятиях. - Любый мой, - горячо шептал Иван, прижимая юношу к груди, - сахарный мой… светик мой ясный! - Любый мой… - чуть слышно выдохнул Федор в ответ и, привстав на цыпочки, приник устами к царевым устам…»