Зеленоглазое чудовище

- Павлуша, ты колесо делать умеешь? - Умею, Сергей Михайлович - Тогда играешь второго халдея. - Хорошо. А что надо делать? .......... - Мишка, ты петь умеешь? - Не умею. - Учись. - Сергей Михайлович! - Кончай ежИться! ............ - А почему мне тень от пушки на лицо падает? Мне так смотреть неудобно! - Ну встань где удобно. И что ты отсюда видишь? - А что нужно? Ничего не вижу... - Ну вот и возвращайся на прежнее место. .............. - А почему мой Федька должен бегом бежать? - А тебе зачем это знать? - Ну по фильму же зима, значит ступеньки обледенелые – ведь навернется! - А тебе какая разница? ............. - Павлуша, в этой сцене мы с тобой будем играть глухонемого. - Хорошо. - Понял? - А чего ж тут непонятного? - А почему глухонемого? - Мишка!!! Вот скажи – тебе-то какое дело? ........... - А почему у нас у опричников капюшоны, а у Карамзина написано, что у них были шапочки? - А потому, что будешь ты в шапочке смотреться, как грибок на ножке! ............ - Принц, сдвиньте шапочку подальше... вот так, красавец, светлое дитя! Вы-то не желаете спросить, почему у Старицкого шапочка? - Я так думаю, потому что в определенный момент ее надо будет снять. - Ну слава богу, хоть один человек вник в суть дела! ........... - А почему... - А сценарий вы читали, позвольте вас спросить? Ну и что там у автора сказано? - Что сказано... ай, щекотно! Ну Сергей Михайлович же!.. - Басманов, ну что ты вечно ломаешься, как баба какая? - А вот этого, товарищ режиссер, в сценарии не сказано! Это из Толстого цитата! - Ну слава богу, Михаил Артемьевич осилил Толстого! И что у нас теперь на очереди? .......... - Мишка, переснимаем! .......... - Павлуша, переснимаем! .......... - Государь, дозволь холопу своему вдругорядь эпизодец снять! .......... - Мадам Стрекоза, летите на место - переснимаем! .......... - Федька, переснимаем! .......... - Принц, переснимаем! .......... - Где князь? Курбский, черт вас дери - переснимаем! .......... - Рыжий пес, место! Переснимаем. .......... - Павлуша, переснимаем! .......... - Мишка, переснимаем! .......... - Павлуша... - Хорошо. .......... - Мишка! - А почему? .......... - Стоишь тут, смотришь туда... .......... - Наклонись сюда, руку так... больше отогнись! Ну вот... «Упала, бедная». .......... - Глазки вправо... глазки влево... я сказал «влево», а не «вытаращить»! .......... - Я так не могу! - А придется. .......... - Я этого не понимаю! - А тебе и незачем. .......... - Вот, вот! Ну приятно посмотреть – краса и гордость опричнины! .......... - Князь, все паненки будут ваши! .......... - Принц, в вас можно влюбиться! А по сценарию этого не требуется. .......... - Сергей Михайлович, а вот... - Мишкааааа... пожалей мои седины. .......... - Павлуша! - Сейчас! .......... - Мишка! - А почему? .......... - Принц... переснимаем. .......... - Царь, Федька – переснимаем! .......... - Николай Константинович, а это обязательно – отрывать мне уши? - Сергей Михайлович, а это обязательно – отрывать Мишке уши? - А зачем Мишке уши? Мишке глаза нужны, чтобы ими красиво хлопать! *** - ...а я ему всегда говорила: мальчики до добра не доведут! – немолодая и весьма габаритная женщина в синем халате яростно шуровала веником, не переставая бурчать себе под нос. Теоретически под нос, хотя на самом деле более чем громко – извечная манера домработниц, всем известная и даже описанная в литературе, да хоть бы у той же Митчелл, которая не Глэдис, а вовсе даже Маргарет. Впрочем, на этот раз бурчала она исключительно по привычке, поскольку хозяина комнаты на первом этаже Лауреатника, до коего таким немудрящим способом следовало донести свое мнение, поблизости не наблюдалось. – Снимал бы, как все люди – про любовь. Одна хорошенькая девушка, два симпатичных парнЯ – один светленький и веселый, другой темненький и серьезный... ну куда бы лучше! Нет, надо ж ему набрать себе красавчиков, один другого чуднее, да из-за каждого так переживать – вот скажите, какое сердце выдержит? Провозгласив во всеуслышанье эту сентенцию, тетя Паша решительно распахнула дверь и выдвинулась в коридор, едва не сшибив с ног серьезного молодого человека в коричневом костюме. - Добрый день, Прасковья Петровна, - нимало не смущенный Веничка поправил на носу очки. – В такую рань – а вы уж за работой! - Уж чай не по-вашему в конторе штаны протирать, - тетя Паша не жаловала бюрократов, не без оснований полагая, что от них вверенному ей дому одни сплошные неприятности. У Венечки даже очки сами собой запотели от возмущения. - Вот напрасно вы так, Прасковья Петровна! – высказал он с обидою такой неподдельной, что грозной домоправительнице даже стало его немного жалко. Самую малость. – Многие не понимают важности учета и делопроизводства, многие считают, что в нашей службе не требуется ни труда, ни умения. А вот попробовали бы сами хотя бы денек посидеть на этом месте! Да не посидеть, а поработать. А ведь без отдела кадров, без бухгалтерии, без канцелярии вмиг застопорилась бы работа всех предприятий... и киностудий, между прочим, в том числе! И при всем желании не смогли бы выдать никому ни зарплаты, ни продуктовых карточек, и этой замечательной квартиры, к слову сказать, тоже вашему Сергею Михайловичу выделить было бы некому. Так-то, любезнейшая Прасковья Петровна. И согласилась бы любезнейшая Прасковья Петровна с этими доводами... коли бы не задел неосторожный Веничка драгоценного ее Сергея Михайловича, нелестно о коем высказываться дозволяла тетя Паша единственному человеку на свете: себе самой. Напряглась она, достойный ответ подыскивая, а тут легкомысленный юноша, не чуя надвигающейся грозы, еще и подбавил: - И, между прочим, многие люди презирают и работу уборщицы. А я вот так не считал, никогда не считал! Я всегда говорю, что в нашей советской стране всякий труд почетен и равно достоин уважения. - Да? – тетя Паша недобро прищурилась. – Тогда сходи-ка вынеси мусор. Веничка мигом сник, и от выросшего у него перед носом помойного ведра шарахнулся... как от помойного ведра. - Охотно бы помог вам, но, к сожалению, тороплюсь, - пробормотал он скороговоркою. – Собственно, я заскочил по делу, я Кадочникова ищу. - Ну и ищи в Доме Советов. Или на студии, - фыркнула домработница. – Тут он не бывает. - А Кузнецов бывает по-прежнему?.. ай! Мгновенно преобразившись в разъяренную валькирию, тетя Паша с возгласом «Ах ты срамник, чего удумал!» воздела карающий веник... несчастный бросился искать спасения в бегстве, но грозный символ опричнины, направленный недрогнувшей рукою, настиг свою жертву и опустился точно по нижнему краю пиджака. *** Декорации раскинули темные тени, декорации выступают из тьмы – из тьмы в полумрак, черные в полумраке, бесформенные, сами чудящиеся тенями, и не разобрать, где вещь, где тень вещи, все сливается, мешается, срастается в одно. Стены тонут в темноте, и полутемный павильон, полный черными тенями, кажется огромным… и кажется – крохотным и замкнутым, запертым, намертво отгороженным теми стенами, что потерялись во тьме. Целый мир – в фанерной коробке. Декорации выступают из тьмы бесформенными черными чудовищами, неживыми и неравнодушными. - Ладно, ребята, курите уж здесь… - Эйзен устало машет рукой. - Не знаю…ну не понимаю я. Он сидит, сгорбив плечи, и карандаш в его пальцах слепо скребется по фанере, такой же усталый и онемевший. Такое признание - как…ну не знаю… как гроза среди зимы, что ли. Мишка сам уже слишком устал, чтобы удивляться, и просто отмечает факт. - Амвросий Максимильяныч, вот скажите: вам это нравится? Бучма чешет в затылке, хмурит кустистые басмановские брови: - Что-то здесь не так… не пойму что, но что-то не так. Даже табачный дым не растекается по павильону, висит, клубами вьется над склоненными друг к другу головами, и воспаленному Мишкиному взору чудится, что отчаянно дымит локомотив, забуксовавший на крутом подъеме. И машинист… поймав во взгляде Сергея Михайловича немую просьбу, Мишка метнулся к чайнику. И столкнулся с Кадочниковым, двинувшимся туда же. И, должно быть, уж очень решительный был у Мишки вид, потому что Павел отступил. И даже как будто смутился. Beau Michel одарил соперника самой обольстительной из басмановских улыбок: - Мой принц, это дело кравчего. И, чашу наполнив тепловатой водою, поднес ее режиссеру… с трудом преодолев искушение объявить нечто подобающее случаю. Сергей Михайлович иронически прищурился - заметил… но ничего не сказал, кивнул только, благодаря. Как будто незримой тяжестью придавленный… И Мишке снова подумалось: каким же он выглядит измученным… немудрено, после целой ночи съемок, да притом которой ночи подряд, здоровое-то сердце как выдержит такую гонку? Обойдя стороною – не толкаться же? – он зашел сзади и встал за левым плечом. И подумал, что это точно по-басмановски. И удивился бы этому, если бы не был слишком усталым, чтобы чему-либо удивляться… Сизый дым плавал клубами, слоями, пластами… дым заволакивал и таил знакомые лица… или это уже в глазах плыло от перенапряжения? Мишке ужасно хотелось закурить, хотелось еще нестерпимее из-за этих чужих едких табачных и махорочных запахов, но выйти сейчас было никак невозможно, а не выходить - да мало ли кто что разрешил! Если у других нету совести, это еще не значит, что совесть можно терять и тебе. Сизый дым – как от горящих теремов... Мишка с отчаянной жалостью, острой, на грани стыда, смотрел на устало сгорбившиеся плечи и думал: какой же груз взвалил он себе на плечи. Да только груз тот – и тягость, и радость, с болью перемешанные, груз тот – кусок жизни, если не сама жизнь. И тяжесть – не из тех, что сбрось, так и станет легче. Ты шатаешься под этой тяжестью, ты можешь упасть под ней, но сбрось ее с плеч – и упадешь в тот же миг. Мишка молча смотрел на устало и зябко сгорбившиеся плечи, и хотелось ему - обнять и согреть, как тогда, в Польский Сочельник. И он так и сделал бы, будь они наедине - как тогда, в Польский Сочельник. Никак, нельзя, невозможно было при всех, при них, что обступили со всех сторон, и ждут неведомо чего, и дымят в лицо и воображают себя сотворцами. Мишка знал, что он несправедлив. Но он слишком устал, чтобы быть справедливым. Сизый дым – как облака над теокали… - Одеяло! Плечи вздрогнули, чуть распрямились. - Одеяло, - бойко звенел девчоночий голос, - не видно, что оно теплое. Эйзен оживился, даже поддался вперед: - Ну-ка, ну-ка… продолжай! Почему оно должно быть теплым? - Зима же, холодно, - стала объяснять Айгюль, ободренная интересом режиссера, - Ивану холодно, тоскливо, одиноко, страшно, без Феденьки совсем пропасть… - Так-так… так! – Эйзен вскочил, куда только делась усталость. Чуть не вприпрыжку метнулся к декорациям, в один миг сдернул и перевернул одеяло. - Царь, Федька, живо сюда, ну-ка… так, давайте, укладываемся… Что за заразительная штука – вдохновение! Что Мишка, что Черкасов, минуту назад едва стоявшие на ногах, деловито принялись отыгрывать сцену, а режиссер скакал вокруг них, похожий на большущего, толстенького и головастенького, прыгучего потешного щенка, приговаривая: - Так, так… глубже… руки глубже в мех! Вот, оно, оно! Так бы обоих и расцеловал! Перстни… поняли? Вот и перстни заговорили! Левее… левее подвиньтесь оба! Нет, швы видать. А ну брысь, бесстыдники! – и одним рывком выдернул одеяло, да так, что кинобесстыдники мигом оказались на полу в чрезвычайно живописной и чрезвычайно же двусмысленной позе. - Онуфриевна в штанах! – буркнул Мишка, выпутываясь из длиннющих, как у караморы (и, кажется, в таком же количестве!), конечностей двухметрового Черкасова, который, всем известно, быстро из образа выходить не умел, и потому в падении что было сил вцепился в партнера по эпизоду. А одеяло меж тем взлетело мохнатой белой птицей и приземлилось прямо на руки несколько опешившей от дел таких ассистентке. - К завтрашнему доведи его до ума. Что? Айгюль, цветок опричнины, чтобы ты – да не успела? Не верю! Айгюль порозовела от удовольствия и принялась сворачивать реквизит. Режиссер оглядел своих иваногрозновцев: - На сегодня пожалуй что и все… хотя нет, есть одна идея. Мне нужны царь и Малюта… а остальные – по домам, спать и видеть сны по теме! Болтается по павильону раздерганный на клочки сизый дым, грохочет передвигаемое кресло - то самое, с щипаными орлами. - Значит, опять падать, - без восторга констатирует Жаров. – Ох, старые мои кости!.. Может, хоть на репетиции маты подложить? - Не может, - режет безжалостный Эйзен. – На маты человек падает иначе. И вообще, здесь есть только один Старик, и это я! А кое-кто уж молчал бы… ибо младше меня на целый курс! - показалось, или правда Эйзенов голос здесь странно дрогнул? – Впрочем, все равно падать будем в другой раз. Неприкаянные клочки сизого дыма болтаются по павильону, и он – как большой корабль, и качает, качает корабль на волнах… из дрёмы Мишку выдернул хохот на три голоса. Черкасов: - Ох, не могу… ну у Малюты мордочка – точь-в-точь у Буслая, когда он сладкий пирожок выпрашивает! Эйзенштейн: - Вот она, истинная правда жизни! Значит - точно получилось, как надо! Жаров: - Ну, коль так – с меня Буслаю пирожок! Сергей Михайлович неожиданно погрустнел: - Нету Буслая. Пропал он. Давно уж пропал, с месяц как… Жаров вздохнул. Черкасов вздохнул тоже: - Жаль… жаль. Славный был пес. Может, еще найдется? - Вряд ли, - сказал Кадочников. Он-то откуда взялся вообще? – Народ сейчас голодный. Собачатиной не побрезгуют. Мишка метнул на Павлушу испепеляющий взгляд. Утешил, нечего сказать! Замечательно поддержал. Мозгов нет – своих не одолжишь… Торопливо… хотя нет, торопливо не получилось, ногу отсидел так, что едва не грохнулся, вставая… как получилось, Мишка выбрался из груды декораций и похромал к Сергею Михайловичу. Сказал как мог увереннее: - Очень может быть, что еще найдется! Собаки, они же такие… они же возвращаются, издалека вернуться могут. Сергей Михайлович посмотрел на обоих спорщиков разом и только хмыкнул. *** На улице было зябко, и высокие звезды уже мутнели предвестьем утра. - Эхххх… - Павлуша сладко потянулся, глядя на звезды. – Сейчас на диванчик – и спааааа-ать… - И видеть сны, быть может, - машинально откомментировал Эйзен – у самого глаза слипались, хоть спички вставляй. Зевающий Мишка немедленно встрял в разговор: - Сергей Михайлович, а почему Адашев не захотел присягать царевичу? - Мииишкаааа… ну вот скажи: ты захотел бы сниматься в фильме, где вторым режиссером – Пырьев? Павлуша прыснул за эйзеновой спиной. Смейся-смейся громче всех, милое созданье… не так и много на свете режиссеров. Рано или поздно дотасуется колода – вот тогда и поглядим, как тебе это понравится. Сравнение, при всей сомнительности, было доходчиво: конечно, безупречный (если верить дореволюционным историкам) Никита Романович мало походил на бешеного Ивана Александровича, но заполучи только власть в руки (пусть и под вторым номером формально), тут же начнет командовать и все по-своему устраивать – к черту, к черту! - Сергей Михайлович, а почему у нас в фильме нет Адашева? - Мишка, отстань, - сказал Эйзен. И зевнул. – Подумай сам. Помолчал и прибавил, непонятно к чему: - Oh, the green-ey'd monster! Дурак ты, Мишка… такой дурак. И от души шлепнул Мишку по спине. Мишке стоило бы обидеться. Но он почему-то не обиделся. И у него даже чуток потеплело на душе. Прозвенел вдалеке первый невыспавшийся трамвай. По восточному краю неба потянулась нежно-розовая акварельная полоса, обещавшая погожий день… такой неожиданный этой поздней Алма-Атинской военной осенью.