Зеленоглазое чудовище

- Вкусных запахов... – Балашов заинтересованно потянул носом, - сегодня не наблюдается. Но, по крайней мере, здесь топят. В столовой, действительно, так и обволакивало теплом, особенно приятным после стыни съемочных павильонов, и пахло... пахло старыми, въевшимися в стены запахами невесть какой давно съеденной и забытой еды, чадом, прогорклым жиром, чёрте чем, но, как бы то ни было – едой! Слаженным тандемом парни вклинились в толпу жаждущих телесной пищи кинематографистов, Балашов скорее занял очередь, а Кузнецов (народу было – не протолкнешься) принялся высматривать свободные места. Места нашлись. И... рядом с Эйзеном. Что было дважды приятной неожиданностью: в столовке Сергей Михайлович появлялся нечасто. Обрадованный Мишка, изо всех сил вытягивая шею и приподнимаясь на цыпочки, издали принялся подавать знаки – пока, пихаясь и раскланиваясь, доберешься дотуда, пока протиснешься обратно, как бы очередь не прошла. Эйзен заметил. Показал глазами на пустое сиденье слева от себя (справа скучного вида мужик как раз поднимался из-за стола), на Мишкин кивок сам кивнул в ответ, мол, не беспокойся, придержу, и снова зачиркал в блокноте. Интересно, что он там рисует? В миску смачно шлепнулась порция чего-то, больше всего похожего на жидкую переваренную перловку (до войны, когда мама варила перловую кашу, девчонки кривились: «Опять полевая кухня! Гражданскому человеку этого съесть невозможно». Мишка в глубине души был с ними согласен, и со своей первой зарплаты притащил домой большущую сетку всякой вкуснятины... и колбасы, и шоколадных конфет, первей всего). Впрочем, варево, как черно-белое кино с раскрашенными вручную кадрами, расцвечено было оранжевыми кружочками морковки, придававшими ему вид если не аппетитный, то, по меньшей мере, приятный глазу. А главное – оно было теплым. Горячим почти. С удовольствием грея обе руки о миску, Мишка стал пробираться к облюбованному свободному месту... и тут обнаружил, что оно уже не свободно. Нет, не так. То место, слева, Мишке без слов обещанное, Сергей Михайлович честно сберег. А вот справа (Он же оба имел в виду! Для обоих!) уже успел расположится шустрый новичок. Да-да, принц Павлуша (чёлочка – нежное золото и нос в конопушках) сидел рядом с режиссером, и, сдвинув на сторону пустые тарелки, они... рисовали. Рисовали вдвоем на двух страницах одного блокнота, наклонившись друг к другу и перебрасываясь смешками. И Мишку пронзило вдруг острое чувство потери. Будто разбилось вдребезги что-то очень важное. Что-то очень-очень дорогое погибло, исчезло безвозвратно. Чувство неожиданное, непонятное и острое до отчаянья. До спазма в горле, до сосущей пустоты внутри, до упавших рук... Впрочем, на самом деле руки крепко держали теплую миску, ноги исправно шагали, куда намечено. Только вот идти туда не хотелось. Ругая себя за вздорность, Мишка все же невольно покрутил головой: не освободилось ли где-нибудь еще? Нет. Проворный Володя, ничуть не огорченный, пристроился рядом с кудрявой рыженькой барышней, кажется, из Козинцевской команды, а более поблизости присесть было решительно некуда. А тащиться на другой конец зала было глупо и даже, скажем честно, неприлично. Миска звякнула об столешницу. Эйзенштейн с Кадочниковым вместе подняли головы, в два голоса сказали: «Мишка, приятного аппетита» и «Приятного аппетита, Мишка» - и снова уткнулись в своё художество. Едва лбами не стукнулись. Мишка буркнул «спасибо» и принялся за варево. Кстати, вполне съедобное, как ни странно. Не суди по видимости, называется... Изо всех сил постаравшись отсесть как можно дальше и отвернуться как можно больше. И вовсе даже не от обиды! Что он – дитё малое обижаться, кто с кем в песочнице играется? А исключительно затем, чтобы в блокнот случайно не заглянуть. Нет, не будет он смотреть. И краем глаза не заглянет. Раз не показывают – так и он не станет любопытствовать. Ага, благими намерениями... не в переполненной столовке их реализовывать, намерения. Мишка не успел дочерпать и до середины, как какая-то протискивающаяся мимо тетка задела его плечом, заставив невольно повернуть голову... и хотя он тотчас же отвернулся, взгляд его сам собой упал, куда не следовало. Зверей они рисовали. Самая актуальная тема в свете текущей политической ситуации, конечно. *** - Ах, ну что за... - тетя Зина все вздыхала и не могла найти слов, не замечая, что с опущенной кисточки капает краска, заляпав уже и пол, и ее собственные разношенные боты – даром что симпатичного актера уже и след простыл. И наконец умиленно выдохнула, - ...ну прямо душечка! - Кузнецов краше, - заметила черноглазая Айгюль, взглядом художника окидывая собствен-ную работу и, кажется, довольная результатом. - Бука твой Кузнецов. - Он не всегда такой! – живо возразила девчонка, и в голосе ее зазвенели те самые – ни с чем не спутаешь! – нотки, что свойственны поклонницам, защищающим любимого артиста от всяких, которые ничего, ничего, ничего не понимают! – Хотя последнее время он правда чего-то ходит мрачнее тучи, - прибавила она после некоторого размышления. – Сегодня мимо проходил и даже не поздоровался, пока я его не окликнула. Девушка с кисточкой даже чуток пригорюнилась, но тотчас природная смешливость взяла верх, и она фыркнула: - Ходит бука, ходит бяка, ходит злюка-закаляка... - Вот недаром у тебя по русскому языку в жизни больше четверки не было, - перебила тетя Зина, и хотела было много чего еще прибавить, но не прибавила и только вздохнула, - работай скорей давай. А то опять Иван Александрович раскричится. - По-фи-гу, - раздельно выговорила Айгюль. Но тем не менее взялась за кисточку. – Я не умею работать быстро. Я не умею работать медленно. Я умею только хорошо. И может наш Иван Грозный бушевать, сколько его душе угодно... – девчонка вдруг прыснула и озорно блеснула глазами. - Ходит Ваня у ворот И на всех подряд орет. Знать, от Вани неспроста Разбежалась красота. А будет он опять материться – вообще к СергейМихалычу попрошусь. Она обмакнула кисточку в клей и ловко принялась превращать рогожу в грубую морщинистую кору столетнего дуба. И думать о той самой красоте, что от Пырьева подалась к Эйзенштейну, а теперь ходит букою. С чего бы это? *** Хорошо поставленный женский голос гремел на весь ЦОКС: - Неправдоподобно! Кнопочно! Как вам угодно, а я так играть не стану. И вообще, эта шапка меня перевешивает. И голос мужской, усталый, как будто обладатель его только что выбрался из пещеры горного короля, по пути отбиваясь от старых троллих и молодых троллиц, и оттого еще более, чем обычно, скрипучий: - Ну ладно, покажите, как вы сами хотите сделать. Бояре, по местам. Где там принц... – голос чуточку помягчел, в нем проявились едва ли не ласковые нотки, - идите скорее сюда. И, умоляю вас, не делайте такие глаза, как будто вы до смерти боитесь родной маменьки! «Черт возьми, а так оно и есть! – подумал Мишка, ибо Великой Серафимы на студии побаивались все. Не исключено, что даже и сам Великий и Ужасный. – Ну ладно, люди заняты делом – тогда и я делом займусь». У дверей павильона привычно толпился, дожидаясь своих эпизодов, разноличный киношный народ, кто в пиджаках, кто в боярских кафтанах, а кто и в одном поверх другого, поскольку на студии, как всегда, было отнюдь не тепло. Голодному человеку всегда холодно, известное дело. Мишка покосился в тот угол, где, особняком ото всех, зябко кутаясь в расшитый золотом охабень, угрюмо сидел на скамейке «Курбский», и ему вдруг стало как-то неуютно... и все же он сделал шаг: - Не возражаешь? Названов вздрогнул, золотые княжеские локоны аж метнулись волной, как будто жили собственной отдельной и очень нервной жизнью. Глянул удивленно. Подвинулся, давая место. Мишка сел рядом. Улыбнувшись, вытащил портсигар, качнул головой в сторону дверей: - Похоже, это надолго. Курить будешь? И очень долгими показались Мишке секунды, пока тезка смотрел на него, не понимая... и, словно тяжкий груз с плеч скинув, широко и открыто улыбнулся в ответ: - Давай! *** В тесной гримерке, набитой народом, как маковая коробочка – зернышками, такие витают ароматы, что хочется грезить о лете, о синих далях, о залитых солнцем горных лугах, и даже теплее и светлее делается – может, от чая того, золотистого, травянисто-душистого, что разливает девушка с черными смешливыми глазами, может, и еще от чего... Оттого и разговоры нынче идут известные – игривые разговоры, опричные. Да только вот... да только вот не Мишкин нынче черед рдеть маковым цветом. Впрочем, проку ли дразнить Кузнецова – сам язык навострил отдразниваться, берегись! Нынче у нас новые уши, новые глаза... и губки. Горюнов, время от времени прихлебывая из кружки, ладит Бучме проволочно-жесткую, черную с проседью, басмановскую бороду и неодобрительно косится на чаевничающего Черкасова. Царский грим накладывать часа два, если кто не в курсе. Впрочем, Николай Константинович актер опытный и давно уже наловчился пить-есть, не задевая накладных усов. Надо на заметку взять, кстати... мало ли кого еще придется играть. Впрочем, времени никто не теряет: Черкасов и Кадочников с двух сторон обсели Эйзена. Тот с азартом чертит какие-то схемы, объясняя кинородственникам сцену, карандаш так и пляшет, да все хиханьки да хаханьки. А Павлушка-то... ладно, Черкасов - человек привычный, как-никак уже второй фильм вместе, но вот Павлушка – телячьими ресничками хлопает, на режиссере едва ль не висит, да на каждую шуточку знай себе хохочет, и хоть бы капельку зарозовел. А Мишка, оставленный и отставленный... Мишка пьет чай. Что ж ему остается. Тем более что Айгюль – новая ломовская ассистентка, которая нынче в гримерке за хозяйку – чаю Мишке подливает особенно усердно. - А что чайная заварка – одни палки, и тех еще не добудешь. То ли дело наши горные травы... правда же, приятно пахнет? И витамины к тому же. Бледно-золотистый, прозрачно-солнечный напиток льется, словно свет вырывается на свободу из недр закопченного почти до черноты медного чайника, и щедро расходится ароматным белесым паром. Кузнецов, подставляя стакан, снизу вверх, вполоборота, глядит с лукавой полуусмешечкой, той самой, одним уголком губ, и он такой... ну прямо такой... ну такой невозможно милый, что ну никак нельзя удержаться! Айгюль и не удержалась, спросила: - А в фильме у Федьки будет подружка? - Что? – от такого вопроса Мишка аж глаза распахнул на пол-лица. Да и остальные начали прислушиваться к разговору. – Нет, не будет. - Ну и правильно. Где ж такому Федьке найти девицу под стать? Мишка поперхнулся чаем. Пробурчал, уткнувшись в чашку: - Вообще-то на самом деле он был женат на анастасииной племяннице. - То на самом деле – а в кино не надо! - объявила бойкая девица, нимало не смущаясь присутствием режиссера и автора сценария в одном лице. - Парни в черном все при деле, Хоть пригожей нет нигде, Меньше баб в опричном царстве - Так спокойней в Слободе! Мишка поперхнулся чаем еще раз. И кашлял так усиленно, что так и хотелось постучать его по спинке. Каковое желание Сергей Михайлович немедленно и реализовал. И назидательно заметил: - Вот! Дитя глядит в корень. И перевернул листок в блокноте. - Сергей Михайлович… не надо!!! – отчаянно завопил Мишка, вскакивая. Но было уже поздно. - Срамник! - припечатал Эйзен. – Вечно тебе всякая похабень в голову лезет. И торжественно вручил Айгюль листочек, на котором – безопасно можно демонстрировать воспитанникам детского сада – изображена была девушка в казахской шапочке, заглядывающая между корней вывороченного дерева, под которыми, на дне большой-большой ямы сидел маленький-маленький и чрезвычайно насупленный Мишка. Девчонка счастливо взвизгнула и живо спрятала листочек на груди.