Ах, князь...

Утро будущего дня выдалось знойным, солнце палило немилосердно, заставляя воздух в персидском шатре сгущаться. Фёдор распахнул очи, избавясь от морока, и подивился, найдя себя в своей же широкой постели. Подле него кто-то глубоко и громко дышал, ещё не очнувшись ото сна. Увидев возле себя князя Серебряного, объявшего могучими загорелыми руками в шрамах пуховую подушку, Басманов едва сумел сдержать в себе бабий восклик. - Князь, - протянул он своим приятно хриплым ото сна голосом и коснулся волос Никиты Романыча, погладив их как будто нежно, - Открой очи ясные, князь. Утро на дворе. Когда же Серебряный, наконец, очнулся ото сна и взглянул мутным взором на Басманова, тот шустро руку отнял, как обжёгся, и отвёл пристальный взгляд от князя, дабы не выказать ему своё внимание. - Чего ты здесь… - «позабыл» - хотел было вопросить князь, но, оглядевшись, понял, что вовсе не Фёдор, а он сам «позабыл» невесть что в чужом шатре ни свет ни заря. - Полно бока отлёживать, князь, подымайся! Разговор у меня к тебе, - поправив тяжёлые кудри, Басманов поднялся с постели, не думая прикрывать срам свой от очей боярина, и натянул на голые плечи тончайшего шёлка накидку. - Ох, головушка моя, - простонал болезненно Серебряный, пеняя на себя, что перебрал вчерашним вечером вина крепкого. Фёдор растягивал припухшие губы в снисходительно-едкой улыбке и поил князя водицей едва не из ладоней своих, дабы тот разум свой на землю грешную воротил. - Легче тебе, соколик мой ясный? Вижу, что легче! Оно и хорошо. Садись со мною, - сев по-турецки, как и давешним вечером, на подушки прямо на полу, опричник поманил рукою гостя своего к «столу». На деревянном подносе походный завтрак был прост, но желанен. Никита Романыч ел молча и с богатырским аппетитом, от вина он отказался сразу. Молчал он сам, да только мысли в голове его похмельной всё не умолкали. Он исподлобья поглядывал на разнеженного и ласкового с утра Басманова, который медленно ел и задумчиво-нежно улыбался самому себе. Думы думать о том, что натворили они вечером вчерашним, какой грех совершили пред Богом и народом православным, сил не было. - О чём потолковать хотел, барин? – нехотя завёл разговор Серебряный, избегая смотреть на зацелованную белую шею Фёдора и запястья его, синяками страстными испещрённые. - О тебе, Никита Романыч, о тебе, миленький. Знаю я, что из тюрьмы ты не сам ушёл. Увели тебя разбойники, псы безродные! Знаю я, князь, что супротив воли государевой не шёл бы ты сам, - лукавый и зоркий взгляд поймал в свой плен ясные глаза князя, да так и не дал ему отвернуться, - Повремени ты езжать в Слободу. Дай я первым вернусь. Замолвлю Царю за тебя словечко доброе, - Серебряный вскинул густые русые брови, дивясь словам опричника, - Вот те крест, князь, замолвлю! – Басманов с привычной юношеской горячностью перекрестился, а очи его уж зажглись страстным огнём, - Вымолю для тебя государеву милость, а ты уж тогда и воротишься, когда Царь-батюшка в добром духе будет. - Нет, барин! Не буду я с тобою государеву милость делить, - качнул головой Никита Романыч и собрался уж было встать из-за стола, да только ловкие пальцы поймали его за широкое запястье, удержав. - Послушай меня, Серебряный! – со сдерживаемым гневом прошептал Басманов, алые губы его сомкнулись в тонкую линию, а собольи брови сошлись в хмуром выражении миловидного лица, - Ты полководец хороший, вояка хоть куда! Мало вас таких осталось при Царе нашем. А коли враг нападёт, хоть с Запада, хоть с Востока, кто его, государеву жизнь, защищать будет, а? Скажи мне! Кто столицу станет оборонять? Я, что ли? Али Васька Грязной?! – с запалом заговорил Фёдор, не отпуская руки князя, боясь, что не пожелает тот слушать его, - Мало воевод осталось при Иоанне. Нужен ты ему, Никита Романыч. Он тебе голову с плеч снесёт быстро, да только сам потом за голову свою схватится! Поэтому дай мне с ним потолковать, словечко доброе за тебя замолвить. Коли сделаешь, как я говорю, великую службу Матушке-Руси сослужишь… В словах опричника Серебряный, окромя правды, ничего более не увидел. Прав был молодой Басманов в думах своих нелёгких. Никита Романыч уж было подумал, что опричникам никакого дела нет до проблем государственных, да только ошибся он во взглядах своих. Всех расчесал под одну гребёнку, как с плеча срубил. Неправ он оказался, и корил себя теперича за свою неправоту. - Ты всё правду говоришь, Фёдор Алексеич. Да только не верится мне, что сможешь ты у Государя милость для меня вымолить. Он уж предупредил меня, коли какой грех на душе моей появится, то он строго судить меня будет, без жалости! – хотелось в бессильном отчаянии всплеснуть руками, али ударить по столу, но Серебряный только сжал ладони в кулаки. - Свет мой, князь, - ласково защебетал соловьём Басманов, видя, что согласен со словами его боярин, и коснулся мягкой ладонью колючей его щеки, - Ты об том не думай, как я вымаливать буду. Ты только повремени с отъездом своим в Слободу, - улыбчивый взгляд чёрных глаз обвёл загорелое лицо князя, и Фёдор придвинулся к нему ближе, как давеча вечером. Басманову хотелось обнять князя за широкие плечи, хотелось нежно погладить по щеке и словами сладкими успокоить, наобещать ему полцарства и заласкать до немочи. Но он не мог. Негоже ему с боярином рода выше него самого грешить. С Царём-батюшкой у них уже давно один грех на двоих, но светлую душу Серебряного руками своими грязными пачкать Басманов не желал и не смел. Серебряному уж давно дорога в небеса святые ратными подвигами его вымощена, а Басманову только в ад, только к Диаволам прямая дорога. - Околдовала ты меня что ли, ведьма проклятая? Гляжу на тебя, и будто бы даже радостно мне на душе, - с неприязнью исподволь молвил Серебряный, подымая взгляд свой тяжёлый на Фёдора. И тот вдруг нем стал, как рыба, рыбаком умелым в сети пойманная, да на сушу выволоченная. И не могли мысли в головушке его светлой одна с другою сойтись. Будто привиделось ему, что князь Серебряный сладкие речи в уши ему вливает, да только неправда то и правдой быть не может. - Что? – прошептал одеревеневшими губами Федька, ресницами смольными хлопая, аки сокол крыльями, да так и не услышал отклика от князя. Могучие руки обвили талию его осиную, притянули к себе одним махом, вжали в горячее твёрдое тело, да и зашарили раскрытыми ладонями по спине и бокам. А губы, грубые и сухие, но отчего-то такие сладкие, поймали его губы, взяли в плен, выпили душу, затуманили разум и заставили отдаться себе на поругание. - Почто ты меня защищаешь, ведьма? На подмогу на поле ратном пришёл, ужином накормил, обласкал, отогрел, ночлег уютный представил, да ещё и пред Царём обелять меня вздумал. Чего надобно тебе от меня, Федóра? – и Басманов млел от сладких речей, а сердце его трепетало, как у птички в груди, да вот только слова последние резанули по душе ядовитым кинжалом. И коснулись тонкие пальцы сухих губ, заставив те сомкнуться, и взгляд болезненный, горький впился в князя, стыдясь его и вместе с тем обвиняя. - Не зови меня так, Никита Романыч… Все зовут, а ты не зови. Пусть все смотрят на меня, как на грешника, как на шута государева, только ты не смотри. Не смотри, как на девку распутную, будто я сам виноват в бедах своих! – не собирался Фёдор перед князем оправдываться, да слова, давно в душе истерзанной сдерживаемые, сами на волю вырвались надрывным шёпотом, - Сердце у меня за тебя болит, Никита Романыч. Горько мне будет, коли ты голову на плаху положишь ни за что. - Тебе ли обо мне горевать, барин? – усмешка вышла у князя не едкой, а горестной, и Басманову тотчас захотелось стереть её с молодого и светлого лица. - Да ежели и не мне, разве ты сможешь запретить? – поцелуем сладким скрыв горькую улыбку князя в своих губах, Фёдор обвил бледными руками его шею, прижался крепче и задрожал от вскружившей голову близости. - Нет! Грешно! – воскликнул Серебряный, от поцелуя сладкого отрываясь и глядя сквозь Фёдора затуманенным страстным взглядом. - Коли грешно, я оба наших греха на себя возьму, княже… - шёпот вышел страстным, хриплым, почти колдовским, и таки околдовал он Никиту Романыча, затуманил голову ему, разум от сердца отнял и окунул его всего в страсть и ласку запретную. Руки нежные, ловкие пальцы и мягкие губы Басманова были везде, стоны и тихий звон жемчужных серёг сладостным мёдом вливались в уши, разливались по телу горячим вином, а в воздухе пряным запахом мускуса и васильковых цветов. После тягуче-нежных и томных утренних ласк Серебряный покинул шатёр Басманова в звенящем молчании. Решил он сдаться на волю колдовским глазам и ведьминскому шёпоту Фёдора Алексеича. Авось и упросит Царя не казнить князя, а ежели не упросит, так тому и быть. Поклялся Никита Романыч принять любую участь, от Государя исходящую, и слово своё сдержит, как доселе всегда держал.

***

Новгород пылал адским пламенем, красно-жёлтые языки вздымались высоко над деревянными крышами изб и даже над золотыми куполами церквей. Отовсюду бежали люди, перепуганные, кричащие, раненные, измазанные в саже, крови и грязи. Подолы одежд Фёдора тоже были в крови. Он шёл шаткой походкой вперёд, но не видал, куда бредёт. Ладонь жгла рукоять клинка, а щёки обжигали горькие слёзы. Он не желал плакать, но жемчужные капли сами одна за другой скатывались по запачканному копотью лицу, оставляя на впалых щеках белые борозды. Фёдор не понимал, когда так случилось, что пришлось ему оружие своё подымать на народ беззащитный, на люд, подвластный целиком Царю их, Помазаннику Божьему. Государь, казалось, совсем выжил из ума, велев опричникам своим жечь и рубить, не щадя ни детей, ни служителей Божьих. Новгород полыхал весь от основания до самых высоких крыш, и казалось, что не осталось уже ни единой живой души в городе, кроме псов безродных – опричников. По белому снегу реками текла кровь, вся вперемешку - своих, чужих. Хотя Фёдору казалось, что не было здесь никаких чужих – все свои, православные русичи, но Царь думал иначе. Бесконечное безумие продолжалось уже четвёртую неделю, и четвёртую неделю Федя рубил головы беззащитных, безоружных людей, не позволяя себе притронуться к детям, женщинам и старцам. А Государь… Государь в безумии своём замаливал бесчисленные свои грехи в церквушке на окраине города, не отрываясь даже для принятия пищи. Единственное, что отвлекало его от молитв, это сон, но и сны у Царя были короткими и беспокойными, ужасными и пугающими. В те редкие минуты, когда Басманов, измазанный в саже, крови невинных людей, грязи и снегу, являлся к Царю, дабы доложить о сделанном в городе, Иоанн отчаянно хватался за него, словно утопающий. Он шептал безумно о том, что ему страшно, о том, какие муки ждут его в аду, о том, что он любит Федю, и о том, что грешна их связь, а Федя сам – Диавол во плоти, пришедший на землю, дабы погубить его, царёву, душу. А Фёдору горько и тяжко было каждый раз слушать речи государевы, и вместе с тем жалел он его, по-христиански жалел за безумие его, в котором сам он утоп, да и других в него ввергнул – новгородцев, опричников и иной люд. Когда шестая неделя безумства новгородского была на исходе, приказ пришёл из церквушки от самого Государя – прекратить расправу. И далее ещё много было царских указаний, что надобно сделать да переменить в Новгороде, чтобы не было больше предательств и измен среди народа здешнего, чтобы даже помыслов не водилось. Но Басманову было не до того, душа его надрывалась в горестном плаче и сильнее прежнего хотела с телом бренным расстаться, да только не мог он погибнуть здесь, в последний раз не взглянув в любимые светлые очи, не услышав напоследок слов ласковых и не коснувшись губами улыбки нежной. Спустя несколько дней, когда все указания Государя стали приводиться во исполнение, когда пережившие страх и ужас новгородцы стали с беспокойством выискивать уцелевшие вещи в погоревших домах, когда новый митрополит и новый же наместник были посажены Царём в сгоревшем почти дотла городе, Иоанн вместе со своими опричниками выехал за ворота, возвращаясь обратно в Слободу. Дух его был в смятении, а мысли - темны. Государь был хмур, как грозовая туча, и ни одним ласковым или благодарным взглядом не одарил Басманова. Не наградил он его ни словом, ни улыбкою, ни жестом простым. Хотя бы за то, какой великий грех тот взял на душу свою по государевой милости, ежели не за то, как помогал ему страх и смятение в душе своей одолеть. Фёдор не мог позабыть, как отчаянно костлявые пальцы хватались за его рукава, как шептал в безумии своём Царь о страхе, душу его окутавшем, об изменниках, по углам тёмным и подле самого трона его притаившихся. Шептал он о любви и ненависти, о грехе и благодати, о праведности своей, о желании своём порядок навести на Руси, истребить измену государственную, да любовь к Царю взрастить среди люда православного. И Фёдор держал его в своих руках, гладил по жёстким с проседью волосам, шёпотом да словами добрыми успокаивал, а ночью обласкивал, как бывало раньше в Слободе в самих царских покоях, залюбливал его, покуда Государь сну безмятежному не предастся. И хоть мысли его рвались туда, за много миль, в далёкие фьорды, к Никите Романовичу, к светлым очам его и тёплой улыбке, Басманов не выпускал Государя из нежных рук своих, покуда тот не оставлял думы свои тяжкие и не забывался крепким сном. Где Иоанну было найти слугу вернее и краше?