Кудри кружевом чёрным вьются И на плахе лукавым отблеском Светят. Шибко стыдится батюшка Своим грешным бесстыжим отпрыском. Загляни в очи дивно-чёрные И утопнешь в трясине похоти. Васильками пахнут локоны, Даже слоем покрывшись копоти. Господин взят Великий Новгород, Шёл опричник к Царю с покаянием. Целовал Иоанн руки бледные, Излюблённые царским вниманием. Залюбил он в ту ночь без памяти Фаворита сваво холёного. Обернулась любовь обидою По щекам следом гнева солёного. Уж не спляшет в пиру Федóрушка, Не покличет шутов для Батюшки. Оберег сгубил Федю, душеньку, Что достался ему от матери.
***
Князь Серебряный гнал коня что было сил, да и загнал бы того до немочи, ежели б не достиг, наконец, Слободы. Вместе с гонцом пришла к нему на границу Руси страшная весть – попал Фёдор Алексеич под опалу царскую, обрёк его Иоанн на пытки в застенках у Малюты. И более вестей о судьбе его не было. Никита Романович скакал день и ночь по заснеженным полям в Слободу и не знал, жив ли ещё Басманов али уже на плахе голову сложил. Но было просто невозможно не ехать туда, неможно было оставлять призрачную надежду на то, что Фёдор ещё жив и сидит один в сырой холодной темнице, ожидая спасения от него, от Никиты Романовича. Замолвил однажды он Царю за князя слово доброе, вымолил для Серебряного государеву милость. Должок остался, нужно отплатить теперь Басманову, надо вызволить, вымолить, надобно вернуть его в уют персидского шатра с шёлковыми простынями и мягкими подушками. На улицах в Александровской Слободе стояла звенящая тишина, здесь было слишком тихо даже для обители Иоанновой. Как соскочил с коня и достиг покоев царёвых, Серебряный не заметил. Он нашёл себя уже возле тяжёлой дубовой двери, дышащий, как загнанный на охоте зверь, и смело постучался под пристальным и привычно ехидным взглядом Грязного. Иоанн дозволил войти, обманчиво ласково улыбнулся, завидев Серебряного, и понял Никита Романович, что его-то Государь и ожидал увидеть. - Ну, здравствуй, Никитка. Давно не видно и не слышно тебя ни в граде Москове, ни здесь, в Слободе. Тяжела, небось, служба на границе? - Тяжела, как любая другая, Государь. Да только не о службе своей приехал я поговорить с тобой. - Знаю, Никитка, знаю, - скучающий тон холодного голоса Иоанна сковал грудь Серебряного колючими тисками, душа его задрожала и забилась внутри от страха, что Фёдор может быть уже казнён, - О Федóре окаянной ты приехал спрашивать. Да чего ж тут спрашивать? Наказан он соразмерно греху своему. Действительно грозен стал Царь, ещё более суров и холоден, чем когда виделись они в последний раз. Всегда весел был Иоанн в присутствии Фёдора, всегда немного пьян и совсем по-юношески горяч для своих лет. Но нынче маска беспристрастия сокрыла его лицо, и хмурой поволокой затемнён взгляд. - Что ж за грех на нём, Государь? – таким испуганным князь в последний раз чувствовал себя ещё в детстве, когда был совсем мальчишкой и столкнулся с бродячим голодным псом у околицы. - Извести хотел он мою царскую милость, жабьи кости носил на шее под кафтаном. - Да быть того не может, Государь! Он самый преданный раб твой! Он же… - но Иоанн не дал закончить Никите Романовичу, оборвав его властным жестом руки. - Полно болтать. Не желаю слышать, как ты защищаешь его, Никита, - тяжёлый вздох вышел, казалось, из самого царёва сердца и наполнил собою всю опочивальню. - Что с ним, Батюшка? Казнён? – надежды не оставалось совсем: Иоанн выглядел так, будто сам уже трижды похоронил Басманова. Седых волос на его голове изрядно прибавилось. - Сослан в монастырь на Белоозеро. В монастырской тюрьме будет грехи свои замаливать и дожидаться Суда Божьего, - махнув рукой будто бы разом на весь белый свет, Иоанн отвёл тяжёлый взгляд от князя и посмотрел в узкое окошко, из которого лился приятный, словно божественный, тёплый свет, - Предо мною он не очистился, может, хоть перед Богом сможет… - Государь Иван Васильевич! – давно Серебряный так не обращался к Царю, отчего тот вернул внимательный и немного удивлённый взгляд на него, - Позволь мне Фёдора Алексеича в монастыре повидать. Какой бы грех на душе его ни лежал, он спаситель мой. На ратном поле спас меня пять лет назад, как сейчас помню. Без него посекли бы нас татары на ремни, и поминай, как звали! Государь, не откажи мне! Не поблагодарю его напоследок – не упокоюсь никогда с миром, - такой юношеской горячности Никита Романович давно за собою не помнил. Таким был горазд быть токмо Басманов. Заразный он, что ли, во всех проявлениях своих? - Ступай, Никитка. Разрешаю. Навести его, поблагодари за спасение души своей, но после… - прищур глаз, как холодное острие клинка, прошёлся по бледному лицу Серебряного, но не поранил, - Возвращайся к службе. - Спасибо, Государь! Спасибо! – еле успевая благодарно раскланиваться, Никита Романович уже пятками был на пороге, а душою – давно в монастыре на Белоозере.***
Во дворе монастыря было много людей, и у всех были свои заботы, но один из Братьев вежливо встретил князя Серебряного, интересуясь, с чем тот пожаловал в их скромную обитель. Представившись царёвым человеком, князь попросил, хотя скорее даже потребовал отвести его к недавно сосланному опальному опричнику Басманову. На лице Брата отчего-то отразились печаль и жалость, но Никита Романович не желал видеть ничего этого, он желал видеть лишь Фёдора. - Что с ним? – было бы просто невыносимо после столь долгого пути узнать, что он не поспел, что не дождался молодой барин приезда его да руки на себя наложил. - Худо с ним, Батюшка. Замучен совсем отродьем диавольским Скуратовым. Едва дышит барин, недолго ему осталось, - лишь смирение и преждевременная скорбь по ещё не умершему опричнику звенели в голосе молодого Брата, а Серебряному хотелось выбить из него эту ненужную скорбь. Христа ради, Басманов ещё жив! - Отведи-ка меня к нему! Ну! – подгонять и без того безропотного юношу не пришлось. Келья, в которую его завели, была мала, низка, стара и пыльна, а убранство её – скудно: кровать да деревянная лавка подле неё. Воздух внутри был густ и наполнен пылью и запахом смерти. Но отчего-то во всём этом затхлом запахе отчётливо слышался аромат васильковых цветов. - Фёдор… - Никита Романович едва слышно присел на лавку возле узкой кровати и отчаянно пытался разглядеть среди богатых разномастных мехов добротной шубы самого Басманова. Его лицо, бледное, с разбитыми губами, стёсанными скулами и синими мешками под глазами, высунулось из мехов огромной шубы, и едва больной, затравленный взгляд столкнулся с глазами князя, то засиял жемчужными каплями, готовыми вот-вот скатиться по прозрачно-белой коже безбородого лица. - Как же хорошо, что ты приехал повидаться со мною напоследок, Никита Романыч, - прошептал Фёдор не своим голосом – сломленным, хриплым, почти едва слышным, - Ежели где и помирать, то у тебя на руках, - худые костлявые руки обвили крепкую, даже зимой смуглую шею Серебряного, скорее прося наклониться, чем притягивая, ибо сил в них было не более, чем в лапах новорождённого котёнка. С ужасом для себя князь разглядел глубокие порезы на некогда по-девичьи красивых руках, заметил, что пальцы кровоточат, а аккуратных полукруглых ногтей на них нет и подавно, что все плечи, особенно заострившиеся сейчас, покрыты синяками да следами от плетей. Фёдор, осунувшийся лицом и похудевший почти до прозрачного состояния, утопал в явно чужой, но очень дорогой шубе. «Наверное, Государь напоследок со своего плеча пожаловал», - подумалось Серебряному, но как подумалось, так и забылось. Басманов жался к нему, аки слепой щенок к мамке, тыкался холодным носом в шею и старался одёргивать себя, дабы не расплакаться совсем по-бабьи. - Федя, - позвал князь, да и сам смутился от такого ласкового обращения, кое редко позволял себе за все пять лет, что были они близки с той памятной встречи во дворе Слободы, - Неужто ты помирать тут собрался? Ты что ли грехи все уже замолил, али душу Диаволу продал? - Продал, княже, - рассмеялся опальник в ответ сипло и поднял на князя больной влажный взгляд, - Давно продал. Иуда я, Иуда! Век буду молиться, а всё равно не замолю. Так зачем?! - Замолчи, Фёдор! Ты в бреду, - пальцами зарывшись в поредевших и, что самое страшное, сильно поседевших кудрях Фёдора Алексеича, Серебряный с непозволительной жалостью взглянул вниз, туда, где тело измученного Басманова было недвижимо. Его болезненный взгляд не укрылся от зоркого даже сейчас глаза опального опричника. - Перебил мне ноги-то бес окаянный Малюта. Не могу даже как надобно поприветствовать тебя, князь! Ну не смешно ли? – некогда стройные и бледные, почти безволосые ноги Басманова были нынче опухшими, синими и неестественно вывернутыми. Не нужно было быть лекарем, дабы сказать, что ходить барин боле не сможет. - Чувствую я, скоро конец мой, Никита, - имя князя Фёдор выговорил с особой лаской и сладостью в сорванном голосе, и даже лёгкая улыбка мелькнула на разбитых его губах, - Ты только пообещай мне две вещи: не суйся ко двору, князь. На границу, в Литву, хоть на край света, только не ко двору, Никита, слышишь?! Только не ко двору… - судорожно дрожащие слабые пальцы вцепились в рубашку Серебряного на груди и сжали ткань, насколько хватило силы, - И ещё одно, - розовый язык промелькнул меж сухих потрескавшихся губ, заставив князя сглотнуть и отвести от них взгляд, - Забери моих из Слободы, Никита. Не дадут им житья тамошние псы, загрызут! Забери Ивашку с Петрушей, и Варвару забери. Она у меня золотая, она и тебе хорошей хозяйкой будет в доме. Забери их, ради Христа! Увези к себе на границу, пущай там живут в мире да покое. Дыхание Фёдора сбилось, на лбу проступила испарина, а глаза засверкали совсем нездоровым блеском. - Сделаю, как ты наказал мне, Федя. Обещаю, - Серебряный нахмурил русые брови, а глаза его светлые потемнели, став цвета грозовой тучи, предчувствуя приближающуюся беду. - Поцелуй меня, Никита, - неожиданно Басманов притих: лёг недвижимо, откинувшись на меха и подушки, прямо и честно взглянул в глаза Никиты Романыча и улыбнулся, как раньше бывало, задорно и притягательно. Серебряный поспешно наклонился, заслышав, как первый тяжёлый вздох сорвался с уст барина, и поцеловал его в разбитые губы, аккуратно и небывало нежно, а едва отстранился, губами же поймал последний его облегчённый вздох, - Ах, князь… Последний раз прозвучал для него бархатный, ласковый и обволакивающий голос Басманова, в последний раз чёрный омут глаз его забрал смятенную душу князя в пучины желания, и невыразимо сильно в последний раз пахнуло от смольных его кудрей васильковыми цветами.***
Никита Романович не помнил себя, покуда скакал по заснеженным полям куда-то в непроглядную белоснежную даль. Он очнулся лишь от свиста татарских стрел, что прозвучали где-то впереди. Князь Серебряный не желал поднимать свой клинок. Он остановил лошадь и безвольно опустил руки, ожидая, когда достигнет хоть одна лихая стрела его груди. «Забери, Господи, душу мою грешную. Забери хоть на Небо, хоть в Пучину. Забери меня к нему, Господи, к Феде! Лишь бы к нему, Иисусе Христе!» Но вдруг, как молитва, прозвучали в голове последние слова Басманова: «Забери моих из Слободы, Никита. Забери их, ради Христа! Увези к себе на границу…» Стрела просвистела совсем рядом с ухом, заставив очнуться от наваждения, как от страшного сна. И некогда было уже размышлять князю – схватился он за рукоять клинка своего и в гневе праведном поскакал навстречу неприятелю – рубить татарские головы и прорываться всё дальше и дальше к Слободе. Ему ещё Ивана и Петьку надо растить, надобно Варвару к хозяйству пристроить, а может и мужа ей достойного найти. Очень многое надобно было сделать теперь князю Серебряному, очень многое. Он нынче при деле: и отец, и муж, и вдовец. Овдовела душа его… Самая его душа.