Ах, князь...

Шёл год от сотворения мира семь тысяч семьдесят третий - Год тысяча пятьсот шестьдесят пятый от Рождества Христова.

В большом персидском шатре на шёлковых подушках Басманов полусидел-полулежал, вглядываясь в своё лицо в зеркале. Он был уже чист, переодет в богатую, длинную парчовую одежду, окаймлённую на воротнике и вокруг подола белым жемчугом да драгоценными камнями, и надушен, так что Серебряный невольно подивился его расторопности. Подняв пытливый и неприязненный взгляд своих тёмных глаз на вошедшего князя, Фёдор растянул будто нехотя губы в улыбке с нескрываемым ехидством да и отослал мальчишку, до этого держащего перед лицом его зеркало. - Ты ранен, Фёдор Алексеич? – спросил Князь, при появлении которого опричник и не подумал подняться с огромной кровати, дабы поприветствовать земского, как подобает. - Нет, не ранен, - небрежно ответил юноша, махнув на князя по-девичьи бледной и аккуратной своей ладонью, - Да только вот лицо как будто загорело, - вздохнул он тяжко, опустив очи долу и поправив богатые жемчужные серьги в ушах, - Как думаешь, князь, скоро загар сойдёт? Серебряному сделалось странно от вопроса, он смешался, да так и не нашёлся, что ответить. - Жаль, сегодня не поспеем в баню! – воскликнул Фёдор, поднявшись с насеста своего, подходя лебединой походкою к князю, - А в другой раз милости просим: угощу тебя на славу, увидишь мои хороводы. Девки все как на подбор, а парни! Старшему семнадцати не будет, - лукаво подмигнув князю и изогнув пухлые губы в пошлой улыбке, молодой опричник взял в свои молочно-белые ладони мозолистые руки князя, да и усадил его рядом с собой на персидские подушки, рассыпанные по полу пёстрым ковром. - Спасибо тебе, конечно, барин, - проговорил с неудовольствием Никита Романыч, отодвигаясь от севшего подле него Басманова, - Но я спешу в Слободу. К Государю мне надо. - Как в Слободу? Тебе, стало быть, не терпится на виселицу? – воскликнул тот удивлённо, а после сдвинул соболиные брови, призадумавшись, - А я уж и не знаю, вернуться ли мне, али нет? - Что же так, Фёдор Алексеич? Тебя-то уж, кажется, сильно жалует Царь. - Жалует, конечно! – по-детски обиженно воскликнул Фёдор, всплеснув бледными руками в богатых рукавах, - До сих пор окольничим сделать не желает! А ведь я верный холоп его! Федька всё сделает, куда пошлют, туда и идёт. Помнишь, я тебе чашу с Царского стола поднёс? Я ведь думал, в ней яд, ей-богу думал! Серебряный улыбался, дивясь горячности молодого барина. - А где ему найти краше меня? – продолжал молвить Фёдор, заметив улыбку на мужественном лице Никиты Романыча, - Видал ты мои брови? Ну не собольи разве, князь? А волосы-то, волосы? Да ты тронь их, князь, потрогай! Шёлк! Право слово, ведь шёлк! А руки-то мои, посмотри, разве не девичьи руки, князь? Загорели сегодня немного да намозолились, но это быстро пройдёт. Недоумение вперемешку с отвращением отразилось на лице Серебряного, покуда глядел он на метания и причитания юноши, а после словно яд полился из уст его, отрезвляя Басманова: - Так то всё правда, что про тебя говорят? – и грозные русые брови сдвинулись к переносице, а взгляд светлых глаз стал холодным, как сталь клинка. - А что же про меня говорят? – придя в себя, Басманов вновь ехидничать вздумал, прищурился, глядя на князя пытливо с улыбкою странной. - Да то говорят, что ты перед Царём, прости Господи, в бабьей юбке пляшешь! - А что с того, ежели и пляшу? – с запалом прошипел барин в лицо Серебряного, - Да и где ему найти краше меня? - Коли так, то мне с тобой не только пищу делить, но и смотреть на тебя срамно! - Ах, так! – вскрикнул зло юноша и ткнул аккуратным пальцем в широкую грудь князя, перетянутую тканью рубахи, аккурат посередине, - Сказал, наконец! Знаю я, что вы все про меня думаете! Да только мне всё равно, слышишь, всё равно! Широкая мозолистая ладонь князя уже опустилась было на рукоять сабли, да Фёдор перебил его, зашипев по-змеиному с неприкрытым ядом в голосе: - Что ты за саблю-то хватаешься? - Прости! – желая поскорее уйти из шатра, всего пропахшего пряными духами Басманова, персидскими благовоньями и добротным вином, князь поднялся и подошёл к выходу, да юнец шибко ловко поймал его за подол, не вставая даже с мягких подушек. - Послушай! Ежели бы кто другой на меня так смотрел, видит Бог, не простил бы ему, но с тобой, князь, ссориться я не желаю. Больно уж хорошо ты татар сегодня порубил. Сядь! - Да и ты не хуже меня их рубил. Так чего вздумал ломаться, как баба какая? – вспомнив, как лихо рубил Басманов татарские головы, Серебряный невольно подивился и потому сел обратно подле Фёдора. - Не серчай на меня, Никита Романыч, ну не сердись, миленький! Сядь, отобедай со мной. Да и не всё то правда, что говорят про меня. Ты слухи послушивай, да не всему верь! - Так то неправда, что ты в летнике перед Царём пляшешь? – поспешно спросил Серебряный, пригубливая вино, поданное тихим слугой Басманова. - Право, дался тебе этот летник, князь! Государь пожелает, так и не токмо в летнике плясать будешь. Ты думаешь, меня против царского дозволения уж Федóрой величают в Слободе, а не Фёдором? Еду бывало мимо, а мужики пальцами тычут да и покрикивают, мол: «Гляди, царская Федóра едет!» Это всё с его желания, с царской милости! – с горячностью стукнув серебряным кубком по деревянному подносу, Фёдор утёр красные губы и зло сверкнул глазами на князя, гневаясь, конечно, не на него, - А ты, князь, человек простой. Обмануть тебя легко. Я тебе что ни скажу, ты всему веришь! Серебряный не отвечал, лишь молча ел да вино охотно прихлёбывал, хмелея от него быстрее обычного, будто крепче оно было, а может и подмешал в него чего Басманов. - Ох, сиротинушка я, сиротинушка! Сирота горемычная! – будто заплакал на распев совсем по-бабьи Фёдор, хватаясь за грудь, словно сердце у него заболело, - Как разлюбил меня Царь, так каждый норовит меня обидеть. Никто не приласкает, никто не приголубит! Эй, песенники, братцы, затяните-ка песню, да пожалобнее! Чтоб душа моя надорвалась, да и совсем с телом рассталась! - Что ты горевать вздумал, Фёдор? – подивился князь тому, как резво вновь нацепил на себя Басманов бабье обличье, завывая, как старухи неутешные на похоронах. - Нет! Не хочет душа моя прощаться с телом! Видно, мало я намучался, видно, надо ещё помаяться мне на этом свете, - прошептал он пересохшими губами и, щедро хлебнув вина, крикнул, - Плясовую! - Вот это хорошо! Вот так-то лучше! – улыбнулся белозубо Серебряный, видя сейчас в Фёдоре вновь того молодца, который лихо рубил татарам головы, крича проклятия юношеским голосом без тени женственности. - Ну, выпьем же ещё, Никита Романыч! – потянулся Фёдор к нему через деревянный поднос, чокаясь о кубок князя своим. «Чёрт его разберёт этого Басманова! Я ж ведь подумал, он и правда расхныкался. Не видал я ещё странных таких, не видал», - думал про себя хмельным разумом своим князь Серебряный, вставая на ноги и огибая поднос, садясь возле опричника, обхватывая того одной своею рукою за узкие плечи. - Так, князь! Так, душа моя! Пей! Видит Бог, я люблю тебя! Ещё по одной за храбрость твою, князь! – Басманов, сверкая чёрными глазами ненасытного хищника, подливал ещё и ещё, да и сам хмелел не хуже Никиты Романыча, пригубливая крепкое вино. Когда перед глазами Серебряного стало всё совсем муторно, когда яркие краски смешались, а звуки песен перестали долетать до чуткого его слуха, он насилу открыл светлые глаза. И первое, что увидел он, это по-девичьи ласковое и улыбчивое лицо Басманова совсем рядом, почувствовал пьяное горячее дыхание на своей щеке, а после почудилось ему прикосновение чего-то мягкого, будто неземного, к пересохшим губам. Он закрыл глаза и снова открыл их, но лицо Фёдора с полными алыми губами и соболиными бровями никуда не исчезло, оно лишь наклонилось ниже, и мягкое прикосновение повторилось вновь. Думать сил совсем не оставалось, поэтому, объяв грубыми руками тонкую, как тростиночка, талию, Никита Романыч впился в подставленные сладкие губы поцелуем. Долго был он за границею и ещё дольше тосковал он по женской ласке, по бабьему телу, да по утехам. Давно уж не был он ни с кем, и потому желание его было не сдержать никому и ничем. Навалившись сверху на податливое мягкое тело, он подивился тому, как легко и призывно раздвинулись пред ним длинные стройные ноги, затянутые в тонкую ткань. Рукой зарываясь в упругие, чёрные, как смоль, кудри, князь заметил, что они и вправду гладкие и мягкие, словно шёлк. Пухлые, сладкие от вина губы послушно раскрылись, впуская настойчивый язык изголодавшегося по ласкам князя, нежные мягкие ладони накрыли его лопатки. В пропахшем благовоньями и самим Басмановым персидском шатре стало нестерпимо жарко, пот скатывался по вискам. - Ах, князь… - сладко простонал Фёдор, едва лишь сухие губы Никиты Романыча оторвались от его припухших губ. - Молчи, ведьма! Молчи, - прохрипел в ответ Серебряный и зашарил безумно ладонями по богатым одеждам барина, расстёгивая с нетерпением многочисленные петлицы и развязывая узлы-бантики. Сорвав поспешно с юноши его одежды, оставив лишь тонкую рубашку прикрывать его узкую, молочно-белую безволосую грудь, князь жадно, словно умирающий от жажды, впился страстным поцелуем в мягкие податливые губы, желая напиться ими. И не желал он слышать ни единого ехидного слова от Басманова, ни единого упрёка или подстрекания. Хотелось ласки, тепла, хотелось страсти. Хотелось быть с кем-то, наконец! Мягкие руки ласково обвили могучую шею Серебряного, а оголённые тёплые бёдра мягко сжали его вокруг пояса. Басманов весь ластился и подставлялся, как котёнок, али вдова, истосковавшаяся по чьей-нибудь ласке. Колдовские глаза его завораживали Серебряного, затягивали в непроглядную бездну своей черни. Хмельное дыхание совсем сбилось и стало хриплым, будто бы даже нетерпеливым. Никита Романыч всё ещё был непозволительно одет. Ловкие тонкие пальцы погладили загорелую сильную шею и, спустившись к широкой, шумно вздымающейся груди, принялись расторопно развязывать узелки на рубахе князя, освобождая его от одежд. Фёдор не стеснялся стонать в жадные губы Серебряного, а в перерывах между поцелуями тереться носом о его колючую щёку. Когда оба барина оказались уже совсем нагими вдвоём на персидских подушках посреди богатого шатра, Никита Романыч подхватил мозолистыми ладонями бесстыдного юнца под мягкие бледные бёдра, притянул его к себе нестерпимо близко, да и вошёл в его распростёртое, дрожащее от нетерпения тело одним махом, вырывая хриплый болезненный стон. Крупная жемчужная слеза скользнула по виску Фёдора к по-девичьи мягкой щеке, и отчего-то князю захотелось убрать её с невиданной красоты лица юноши. Он с жалостью и виною взглянул на зажмуренные глаза, сжатые в узкую полоску алые губы и болезненно выгнутые густые брови, почти нежно коснулся грубой ладонью молочно-белой щеки и утёр слезу. Басманов вздохнул и, открыв чёрные очи, оторопело посмотрел на лицо Серебряного, губы которого изогнулись в подобии мягкой улыбки, а хмурая морщинка меж бровей вдруг разгладилась. - Щадить меня изволишь, князь? – прошептал Фёдор дрожащими губами и обнял того за широкие плечи крепче прежнего, вплетая тонкие длинные пальцы свои в русые спутавшиеся его волосы. - Молчи, ведьма, - прорычал со злой страстью в ответ Серебряный, сгребая мягкое тело под собою в охапку и болезненно приятно толкаясь, будто по наитию. - Ах, князь! – сладостно пропел соловьём Басманов, смольные длинные ресницы его затрепетали, а пальцы, запутавшись в русых волосах, задрожали от удовольствия, мёдом разлившимся по телу. Серебряный не в силах был слушать эти сладкие стоны и стыдные, но оттого не менее приятные слова. Он закрыл своей широкой ладонью бесстыжий рот, но припухшие мягкие губы обжигали кожу до лихорадочной чесотки. А затем кожи коснулось что-то другое, горячее и влажное, такое, что непременно хотелось обхватить губами и забрать в плен страстного поцелуя. Никита Романыч нехотя отнял ладонь от красивого лица, столкнувшись с затуманенным и обволакивающим взглядом чёрных глаз Басманова, и из алых губ тотчас вырвался болезненно сладкий стон: - Ах, князь…