***
— Максим, это было неразумно. Неразумно и небезопасно. — И что теперь? Мне в бункере до старости сидеть? — вышло ядовито. — Я хочу строить свою жизнь. Ты в свои девятнадцать полмира повидал, а меня даже до универа тачка с тонированными стёклами провожает. Достало! Может, мне сменить фамилию и уехать, а? Пока вы тут свои ошибки молодости разгребаете. — Мы, конечно, не образец идеальных родителей, но ехать в другой город одному… — Я был не один! — Ты не в том положении, чтобы уходить далеко без охраны. Нужно было предупредить. — Я не собираюсь отчитываться о каждом своём шаге. — Что за ребячество! Я обещал решить вопрос и… — К моему совершеннолетию. Которое, к твоему сведению, отец, было год назад. — Это непредвиденные сложности. Мы почти собрали нужные документы и компромат. Если удастся выгодно его предоставить в суде, то наша семья и корпорация официально будут признаны чистыми. А пока, я тебя прошу, не высовывайся… Осталось совсем немного. — Почему мне верится с трудом? — Оно действительно того стоит? — женщина в строгом костюме, до этого держащаяся в стороне от стола, разделяющего спорщиков, неожиданно подошла ближе, пытливо и немного печально смотря на сына. Мужчина, поджав губы, постарался как можно незаметнее задвинуть ящик с фотографиями, но Максим и так знал, что на них. Счастье. Его собственное счастье, написанное на лице крупными буквами. Счастье, которого в родных стенах он почти не видел. Короткая пауза, чтобы не сказать лишнего. — Да, мама. Поэтому я надеюсь, что вы не станете со всем этим тянуть. А в голове волчком крутилась заклинившая фраза: Кристалл: Знаешь, я хочу соблазнить тебя этим вечером.***
— Чёрт, это ведь то же вино, что мы не допили тогда, в гостинице? — Марков крутит в руках бутылку, вытащенную из почтовой коробки, и вчитывается в этикетку. Максим с чеширской улыбкой вытягивается на кровати. В глазах — лихорадочный блеск, на щеках — лёгкий румянец волнения. На полу сбоку стоял полупустой бокал. — Ты только сейчас это заметил? — интересуется вкрадчиво. Ноутбук лежит на краю, бросая неровные блики на лицо, обнажённые плечи. Тонкое одеяло едва ли скрывает тело. — Я вот кое-что вспомнил… — Что же? — Твои губы были лучшей к нему закуской, — губы, которые особенно остро в эту минуту хочется смять, изогнулись в усмешке. Резкий выдох в ответ. Кончик языка проскальзывает по мягкой плоти, пытаясь вспомнить вскружившее голову ощущение. Он прикрывает глаза. — Что ты ещё помнишь? — М-м-м, — наигранно задумчиво. Короткий глоток, и едва слышный звук соприкосновения стекла с паркетом. Несколько секунд в наушниках раздаются лишь смутные шорохи. — Кирилл? — Мне нравится, когда ты зовёшь меня по имени, — невпопад бормотанием, которое вызывает улыбку. — Твои руки. Раньше я не позволял никому трогать волосы. Но у тебя это вышло так… Мне понравилось. Марков ложится боком, так что экранный свет выхватывает из темноты точёный профиль. В последний раз Лис упустил возможность разглядеть его и теперь навёрстывал упущенное. За внешним спокойствием, очевидно, пряталось напряжение, и Макс не сразу понял, откуда оно. А когда понял, прикусил губу. Много ли найдётся людей, с лёгким сердцем открывших другому свою карту боли? Пусть давно прошедшей, почти забытой… Почти. Потому что такое вряд ли забудется: светлую кожу расчерчивали неброские линии шрамов, местами — чуть темнее — пятна бывших ожогов. Плевать на то, что говорят: такое не красит, он понимает это. Но куда больше его заботит другое: сколько таких меток осталось на душе? Страшно даже представить. — Ты не любишь, когда к тебе прикасаются? Равнодушно пожимает плечами, намеренно опуская факты прошлых «временных развлечений»: — Прикосновения бывают разными. Мне кажется, у каждого есть категория запрета. Но это другое… Мне были приятны твои касания, — отчего-то Макс уверен, что Кирилл пытается воспроизвести в памяти их последнюю встречу. А себя ловит на мысли, что руки художника были ласковы, — это тоже ценное воспоминание. Кир сдвигается, и плед сползает ниже, обнажив выступающую бедренную кость. Кажется, домашние штаны висят на ком-то слишком низко… — О чём думаешь? — Жалею, что не могу коснуться тебя сейчас. Иногда иметь богатую фантазию — проклятье. По загривку бодро проходит стая мурашек. Макс ненадолго прикрывает глаза, стараясь уловить это щекочущее ощущение и дышать ровно. Микрофон близко, слышен каждый вдох. Чувствуя на себе пристальный, почти обжигающий взгляд, укладывается на спину. — Почему? — на грани шёпота. Винная хмель медленно, но верно шла куда надо, доводя до желаемой кондиции. — Хочешь узнать это сейчас? — с ухмылкой. — Хочу. — Хитрый Лис. Хм. Я думаю о том, почему так просто отпустил тебя тогда, в гостинице. — Ты был возбуждён, когда мы целовались, — пряное ликование в голосе. «Лис», произнесённое так, с тянущимся «с-с», звучит до чёртиков сексуально. — Тебе понравилось, — не вопрос. Утверждение, разбавляющее победу лёгким привкусом чужого превосходства. Подстёгивает. Макс тратит несколько секунд на то, чтобы хоть немного успокоить тело, которому воображение в красках расписало не так давно минувший вечер. — Что могло бы быть дальше? Ответ на вопрос: «Почему остановился?» — был слишком очевидным тогда, но сейчас ощущение утраченного шанса било по нервам, и только предвкушение того, как будет приятна следующая встреча, не давало впасть в уныние. — Мы бы продолжили в постели. — Думаешь? — Подозреваю, — в голосе слышна улыбка. — Я хочу целовать тебя. Долго, много, везде. Хочу заставить тебя метаться подо мной и просить большего. Шёпот из динамиков забирается в самую душу, натягивая внутри что-то невидимое. Внизу живота ощутимо давит. Голову ведёт. — Чёрт, Кир! Поднять взгляд безумно сложно, но ему удаётся. Дыхание перехватывает почти мгновенно — с поверхности экрана на него смотрел демон. Карие глаза кажутся чёрными. В расслабленной позе ощущаются напряжённость и угроза, но они скорее придают образу хищного очарования. «Впервые вижу его таким», — вихрем в голове, пока пальцы бессильно сжимают край подушки, горя лишь одним желанием — зарыться в чужие пряди, сжать, оттянуть на себя. — Ты бы позволил мне? — прищур. В голосе улавливается сомнение. — Сейчас мне кажется, что я могу позволить тебе что угодно, — Макс ёрзает ужом на сковородке. Учащённое дыхание в наушниках доказывает, что они на равных. — Не бросайся такими заявлениями. — Я хочу, чтобы ты коснулся меня, — слова срываются прежде, чем разум успевает их осмыслить. В эту минуту желания просто отказываются оставаться неозвученными. Лис прикрывает глаза, отчего-то будучи уверенным, что Кирилл, находясь за сотни километров, сделает то же самое. Руки, живя собственной жизнью, забираются под одеяло, проводят по ставшей вдруг чувствительной коже и медленно опускаются вниз. — Что ты сейчас делаешь? — голос Маркова вкрадчив и тягуч. Каждое слово ощущается будто физически. Может, он действительно обладает какой-то дьявольской силой? Голова непроизвольно откидывается назад, когда ладонь давит в область паха, сжимает. Возбуждение мелкими иголками впивается в разморенное дневной суетой податливое тело. — Я хочу… Хочу, чтобы… Это были твои руки. Кирилл втягивает носом воздух, слишком резко и шумно, чтобы сойти за спокойного. Одна единственная фраза, и контроль готов поехать. Он прекрасно знает, что происходит там — в комнате со светлыми обоями и широкой кроватью. Знает, что парень, лежащий на сбитых простынях, неторопливо лаская себя, выдыхает со стоном лишь одно имя, представляя его сумасбродного носителя: — Кир… Мыслить здраво не выходит, и даже вопрос, кто кого соблазняет, уже не может отвлечь. Всё внимание сосредоточено на экране. Пусть подушка не даёт видеть, что творят шальные руки, пусть нет возможности наблюдать всегда эмоциональное лицо вблизи… Плечи вздрагивают, учащённое дыхание почти оглушает — нет ни намёка на фальшь. — Не останавливайся, — хочется кричать, коснуться, прижать к себе, но всё, что он может — лишь наблюдать, как прогибается тело. В паху ноет до болезненного, но Кирилл застывает, не в силах опустить взгляд. Зрачки расширены, кончик языка то и дело скользит по пересохшим губам. — Чувствуешь? Представь. Ладони спускаются по бёдрам, перебираются на внутреннюю сторону, — голос кажется чужим: глубоким, хриплым, бархатным, — но не двигаются выше, только мешают свести колени. — Ты… Садист, — бесконтрольно, на выдохе. Пальцы уже давно миновали преграду в виде белья, порывисто поглаживая возбуждённую плоть. — Может быть, — слишком жарко. Желание разрядки душит, но где-то в глубине сознания маячит предполагаемая неудовлетворённость, ведь собственные руки не дают такого удовольствия. Эта мысль разбивается стоном — горьким, надрывным. Самоконтроль летит к чертям под такой аккомпанемент, ненужная, ставшая невероятно неудобной одежда сползает ниже. Всего одно прикосновение, и с губ срывается ответный чувственный звук. — Чего ты хочешь сейчас? — если бы словами можно было обжигать, Кир знал, давно бы уже умер. — Хочу вжать тебя в эту чёртову постель и войти… — рычанием, будто перед голодным зверем в клетке машут куском говядины, — двигаться резко, ритмично. Хочу слышать тебя: каждый выдох, вдох, стон — всё. Хочу чувствовать тебя, Макс. Две комнаты — восемь стен, ещё никогда не слышавших ничего подобного, — жадно втягивают пространством внутри сорвавшиеся голоса. Техника не смеет исказить или прервать контакт. Бессвязный шёпот на грани бреда — до искр хочется ощутить чужие руки, и это желание обоюдно. Прицельно. Оно ощутимо, оно не даёт провалиться в себя, неведомыми нитями связывая, оплетая. Ещё минута, секунда, две, три — мир перед глазами взрывается. И почти в унисон два тела выгибаются, слыша эхом отзвуки собственных стонов.