Лис

***

— Значит, ты рисуешь здесь не один? — Ага. Эта мастерская рассчитана на троих. Иногда мы собираемся вместе, а иногда приходим кто как. Сегодня тут уже никого не будет, — пальцы с привычным трепетом скользят по тонкой ткани, аккуратно накинутой на высокий мольберт. В воздухе переплетаются запахи подсохшей краски, дерева, бумаги и пыли. Вытянутая в длину комната, несмотря на узость, кажется уютной, живо». Вешалка у входа держит чью-то забытую ветровку, чуть поодаль пристроился отключенный вентилятор. Мольберты расположены хаотично, словно творцы ушли на перекур, но вскоре вернутся и продолжат работу. — И часто вы здесь тусуетесь? — глаза светятся любопытством, пока жадные до впечатлений руки изучают столик, небрежно прикрытый белой скатертью. На ней, изогнувшись, стоит кувшин с приплюснутой ручкой, такой же белый. На специальной подставке чуть поодаль — гипсовая розетка с орнаментом, и только высушенные фрукты выбиваются из обманчиво простой картины. — Когда время есть. Живопись — не наш основной профиль, да и мастерскую эту нам отписали только потому, что у приятеля отец здесь — большая шишка, — тихо хмыкаю, ненавязчиво уводя Макса подальше от постановки: не то чтобы я ему не доверяю, но от греха подальше; их трудно восстанавливать снова. — Можешь считать это клубом анонимных трудоголиков. — А где ты будешь меня рисовать? — от резкой смены темы рассеянно чешу затылок. Хороший вопрос. Идея придти сюда возникла спонтанно: провести Лиса домой я так и не решился. Изначально планировалась лишь экскурсия, но в процессе весьма эффективного упрашивания, от которого до сих пор ноют губы, меня раскрутили и на «подарок на память». Взяв с Макса десяток разных обещаний ничего лишний раз не трогать, я повёл его в студенческий городок. Эта студия для меня — нечто большее, нежели просто место для занятий. Сюда приходили писать работы, здесь в итоге собирались те редкие посиделки, когда алкоголь, никотин и неболтливая компания здорово расслабляли нервы. Где-то под ворохом старых ватманов можно откопать складную кушетку, на которой я ночевал однажды, — едва ли моим легендам верили, но все благоразумно молчали. Друзьями с ребятами мы не были, но и совсем чужими нас тоже не назовёшь. — Кир, — вздрагиваю, оборачиваясь на звук голоса. — Прости, задумался. — Так что насчёт рисунка? — Максим складывает руки на груди и нетерпеливо переступает с ноги на ногу. Он почти привык к моим выпадам из реальности. — Во-первых, не рисунок, а портрет, — поправляю на автомате, — а во-вторых, дай мне пару минут. По опыту знаю, что потёртые стены и мольберты могут быть живописным фоном, однако… За спиной раздаётся недовольное фырканье. Прелесть, а не звук, будто ёжика словил. — Тебе виднее, — похоже, спора всё-таки удастся избежать. Любимая работа вдохновляет: от неё зудят кончики пальцев, тянет в груди будоражащим, и в голове словно крутятся шестерёнки. Осторожно сдвигаю ненужные ящики, загораживающие проход, подкатываю ближе к стене потёртый диванчик. Уж не знаю, откуда товарищи его достали, но видок у него древний и эстетически правильный, в добротном духе артхауса. Замираю ненадолго, чуть ли не впервые всерьёз окидывая Максима взглядом художника — цепким, излишне внимательным и пристальным. Так, чтобы не останавливаться на отдельных деталях, а выхватить из пространства образ, что нужно переместить на бумагу. На бумагу, в конкретный формат с конкретными цветами. Чувствую знакомое трепыхание, расходящееся импульсами вибрации по телу, — хороший знак. — Синий… Где-то должен быть синий, — бормочу, роясь в шкафу. На первый взгляд, там свалка. На второй, впрочем, тоже: куча тканей самых разных форм, фактуры, размеров, расцветок. Всё пестрит и мельтешит, но, как говорится, кто ищет — тот всегда найдёт. Через минуту из недр очередного ящика вытягиваю искомого оттенка тряпку. То ли простынь бывшая, то ли что. Синяя, на грани индиго, она без труда укрывает почти треть дивана. Оттолкнув его угол немного назад, поворачиваюсь к застывшему неподалёку Лису. Он выглядит удивлённым, впервые наблюдая рабочую версию меня. Пожимаю плечами в ответ, махнув в сторону наспех сооружённого антуража. — Раздевайся и падай. Помедлив, Макс стягивает с себя куртку, оставшись в одной майке, и опускается на диван, пока я готовлю рабочее место уже для себя. Только чтобы потом убедиться, что всё подобрано правильно — вряд ли найдётся более точное определение. Благородный тон фона неброско, но в тоже время изящно очерчивает худую фигуру. Синее покрывало — оранжевая майка, что ничерта не скрывала. Коричневый диван — тёмные джинсы с заниженной посадкой, обтягивающие узкие бёдра. Куча сине-зелёных фенек и такого же цвета обувь. Сочетание цветов вполне устраивало моё альтер-эго, повёрнутое на прекрасном, но вот меня самого… Немного поворочавшись, Макс ложится на живот, правую руку свободно спустив с подлокотника, а левую устроив под подбородком. Спина в слабом прогибе, майка собралась мелкими складками над поясницей, открывая соблазнительный участок кожи. Волосы взлохмачены. Смотрит на меня вопросительно и будто бы чуть смущённо: — Что я должен делать? Восхищённый ступор меня постепенно отпускает. Недоверчиво щурюсь: — Ты точно никогда натурщиком не подрабатывал? — Нет, а что? — он собирается приподняться, но я останавливаю. Жутко нравится эта поза: непринуждённая и такая… «Своя»? С лёгкой улыбкой подхожу ближе и наклоняюсь, подхватывая его подбородок и оставляя на прохладных губах влажный поцелуй. Теперь идеально. — Просто постарайся как можно меньше двигаться. «Абстрагироваться. Это всего лишь натурщик. Натурщик-натурщик-натурщик… Натурщик?» — как мантру. Отхожу к мольберту, удобнее устраивая на деревянной подставке лист акварельной бумаги. И пропадаю. Всегда манило искусство. Нравится оставлять не только в памяти, но и на холсте, в видимой реальности, особенные вещи-смыслы: будь-то люди, мысли, ситуации. С детства. Называли талантливым раздолбаем, подающим надежды, однако живописи предпочёл архитектуру: потому что прибыльнее, потому что лучше — для всех. Кроме меня самого, умудряющегося красть в плотном графике пар и практики время на что-то личное. О таком обычно говорят — «моё». Моё — не то, что развешивается ради признания, но моё — для души. Как одна из многочисленных трактовок самовыражения. Кисть скользит по бумаге быстро, прозрачными росчерками обрисовывая контуры чужого тела, крупные детали. Коротко чертится линия поясницы. Невольно сглатываю. Максим смотрит внимательно и кажется расслабленным. Кончик кисти парой мазков намечает свет на плече. Рядом ложится мягкая тень. Теряю счёт времени. Вдохновение мешается с возбуждением — до меня это доходит поздно, когда оттенок чёрного проходит по поясу джинсов Лиса, ткнувшись в ягодицы. Рука дрогнула. — Всё нормально? — Макс облизывает губы. Странное, не слишком уместное (или наоборот?) чувство поселилось внутри, крутясь юлой в грудине, незаметно учащая дыхание. Неуверенно киваю, позволяя себе отойти на пару шагов от работы, всматриваясь в неё с расстояния. Ещё не закончена, не хватает мелочей и контрастов. Но взгляд всё равно соскальзывал на оригинал. Следующий час на бумагу я почти не смотрел. В глубине студии тикали старые антикварные часы. Раз. Аккуратно подчеркнуть линию подбородка. Два. Добавить яркости глазам, сделав лицо композиционным центром. Три. Выделить кожу спины на фоне тёмно-синей ткани. Четыре… Четыре. Вдох на выдох. Некстати вспоминается вечер в скайпе. Кисточка замирает на уровне отрисованного колена. — Тебе нравится то, что ты видишь, или то, что ты делаешь? — голос Максима выдёргивает из дурмана, но не заставляет его исчезнуть. Как же хочется провести по этой ямке меж лопаток, спуститься ладонью ниже, на поясницу надавить, сдёрнуть эту чёртову майку и… Встряхиваюсь. — То, что я вижу, отвлекает меня от того, что я делаю. Это… — Впервые? — губы растягиваются в улыбке. Обычно терпеть не могу, когда кто-то пытается читать меня: мои действия, эмоции, мысли — Макса это не смущает. Почти. Он выглядит лукавым. Довольным. И что-то подсказывает мне, что доволен он отнюдь не работой, которую ещё даже не видел. Кстати, о ней. Отвлекаюсь. Вопрос остаётся без ответа. — Я почти закончил. — У меня спина затекла. — Потерпи ещё немного. — А ты сможешь? Сначала думаю, что ослышался. Ослышался, что-то понял не так или просто показалось — да что угодно. Но не заметить насмешливый взгляд, остановившийся на уровне моей ширинки, невозможно. Смотреть в лицо Лиса становится всё сложнее. Шумно втягиваю носом воздух. — Ты издеваешься, да? — Нет. — Значит, добиваешься того, чтобы я разложил тебя прямо тут, — провожу ладонью по лицу в попытке собрать остатки самообладания. Память услужливо опустила отрезок времени, когда за движением кисти начал представлять собственные руки, гуляющие по гибкому телу. Макс усмехается. Нехорошо так усмехается: вне сомнений — добивается. Паразит. — Тебе нужно закончить рисунок. Ты обещал мне его. — Пользуешься тем, что можешь из меня верёвки вить? — бормочу, стараясь мысли вернуть к краскам. Получается далеко не с первой попытки. Замечаю фальшиво-удивлённый взгляд. — Как это? — Ты знаешь, — отрезаю, нахмурившись. Повисает тишина. Конечно, он знает. Знает, что манит одним поцелуем, движением, слишком откровенным словом или взглядом. Только меня. Не на публике, не на людях. Максим ловит моменты, когда мы остаёмся один на один. Неважно — в реальности или в Сети. И отыгрывается. За недостаток кислорода в рваном поцелуе под лестницей вокзала в день, когда ему надо было возвращаться домой. За несказанные три слова о нужности, которые для меня были слишком слащавы. За то, что до сих пор не… Хотя до искр ведёт. Слишком много сделано ошибок до этого — негласно, слишком много чужих губ осталось в прошлом. Макс не спрашивал, сколько людей побывало в моей постели; я не интересовался, с кем у него было в первый раз. Прошлое, которое всё равно нельзя изменить, отрезалось умышленно. Факт оставался фактом — я ловил каждую свободную минуту, проведённую с Лисом, а он сам просто принадлежал мне. И от этого слетали стоп-краны. Через несколько минут заканчиваю официально. За окном темно. Нетерпеливо разминаясь, Максим поднимается с дивана и в пару шагов сокращает расстояние. Пододвинув к нему мольберт, отхожу назад. Оценивать работу! А не пялиться на задницу, обтянутую… Оценивать. Да. — Кир, — Лис вдруг замирает, резко теряя спесь. Парень на картине, определённо, он сам. Но именно такой, каким его вижу я. С шальным, растворяющим в себе взглядом, маняще соблазнительный и в тоже время расслабленный. С влажным блеском на губах, смотрящий вперёд, на зрителя. На меня. Тянет руку с опаской, неверяще касаясь подушечками пальцев сырой бумаги. Напряжён. И только когда подхожу ближе, вплотную, и утыкаюсь в изгиб шеи, понимаю, что ещё и возбуждён. — Я правда так выгляжу? — голос срывается на хрипловатый полушёпот. Вопрос явно риторический, потому что мои руки уже смыкаются на его талии, прижимая к себе. — Никогда не проси меня больше рисовать тебя, — губы добираются до желаемой цели, прижимаясь к учащённо задёргавшейся жилке. — Это невыносимо. Смотреть… Просто смотреть. Снова и снова. Хватит с меня этой пытки. Взять себя в руки и отстраниться уже не выходит. Это потребность: после расстояния прижаться, целовать, даже просто касаться, безобидно и обыденно — как можно чаще, больше. Лис откидывает голову. От него неуловимо тянет цитрусовым, а моё собственное сердце уходит в разгул. — Я заберу картину, — неровно выдыхает и подаётся назад, откровенно вжимаясь бёдрами в пах. Мне не холодно, несмотря на температуру в студии. Давно уже не холодно. — Требую плату за старания, — нетерпеливо прикусываю кожу на чужом плече, оттягивая майку в сторону. — Неужели? — не без ехидцы. Ещё секунда, и он резво разворачивается в моих объятиях, сжимая ладонями лицо. В потемневших голубых глазах пляшут чёртики. Неужели нам так мало надо? Это почти восхищает. И пугает до крика. В моём помутневшем разуме рождается дикая мысль, что заниматься любовью на старом, пропахшем красками и пылью диване не совсем романтично. И если тело требует сейчас же завалить нагло притирающуюся сущность на ближайшую поверхность, то какая-то иная, незнакомая ранее, часть меня заставляет кое-как отстранить от себя взбудораженного парня. — Меньше всего мне хочется этого здесь, — собственный голос кажется незнакомым. — Поехали. Под возмущённое шипение отхожу к вешалке, дёрнув за собой. — Картина! — Потом заберёшь, краска не высохла. — Ладно. Кидаю последний взгляд на свою работу. С холста вызывающе смотрит самый соблазнительный из всех демонов. Мой демон. Выключается свет, щёлкает входной замок. Но даже прохлада улицы не глушит раскалившиеся на углях предвкушения эмоций. Дорога. Такси. Пальцы сжимают чужие, тёплые, переплетаются с ними в замок. Губы так и норовят найти участок кожи для соприкосновения. Голова кружится, меня ведёт на адреналине, потому как едва ли во вменяемом состоянии я бы назвал водителю собственный адрес.