Лис

Просыпались тяжело и ближе к обеду. В голове долбили дятлы от недосыпа и нервов, Кирилл тихо матерился и, Максу казалось, извинялся — без слов, пряча глаза и только время от времени сжимая руку. Пока Лис ходил узнавать, где и чем можно наскоро перекусить, Марков пытался дозвониться до тёти, чтобы разузнать обстановку. Татьяна ещё не пришла в себя, но ухудшений не наблюдалось, и вроде бы должно было стать легче, однако ощущение затишья перед бурей не отпускало. Когда Максим вернулся в номер с подносом, Кир сидел на диване, сжимая телефон, и безучастно смотрел в потолок. Выглядел он потерянным и разбитым, по привычке держащимся на упрямстве, — слишком много себе позволил. Сорвался. От этого горело внутри, словно невидимые черти уже готовили котёл, авансом. Заскрипел, открываясь, пластик: покупные сэндвичи пахли аппетитно, в отличие от кофе из пакетиков. Есть хотелось зверски, так что на какое-то время волнение и прочие чувственные подробности пришлось отложить. Покончив с едой, Лис подлез ближе и аккуратно пристроил голову на чужом плече. Он опасался оставлять этого дурного одного надолго — Арина чётко дала понять, что в больнице им пока делать нечего, а в случае чего она позвонит. — Каков план? — поинтересовался Макс спустя несколько минут тишины. Кирилл вздохнул, мягко притянул сплетённые пальцы к губам, целуя вскользь, и задумался. Соображалось с трудом. — Можно в мастерскую съездить, портрет твой забрать. Не знаю, что потом. Во сколько у тебя поезд? Макс чертыхнулся, пытаясь припомнить, куда запихнул обратный билет и какое там точно время. Мысль о том, что вскоре придётся возвращаться домой, неприятно скреблась в черепной коробке: он понимал, что сейчас нужен Маркову, но в то же время его присутствие сковывает. Родная мать под капельницей или возлюбленный на чемоданах — что перевесит? Совесть и грусть раскачивались на разных весах. Где-то рядом маячило ещё глубинное чувство вины, но его в расчёт можно было не брать. Пока Лис обыскивал свою куртку, Кирилл собирал с журнального столика одноразовую посуду. Выпрямился, осматриваясь, и случайно заметил у дивана брошенную сумку. Из бокового кармана призывно торчал кремовый бумажный уголок со штрих-кодом. Посуду пришлось отложить, привлекая внимание. «Тершин Максим Анатольевич. Поезд №367. Отправление: 16:45. Вагон…» Фамилия показалась смутно знакомой, но ничего толком припомнить Кир так и не сумел. Подошедший Макс смущённо взъерошил волосы. — А я и забыл, что туда засунул. — И этот человек называл меня рассеянным… Ты его так где угодно потерять мог. — Такова жизнь! Значит, мне надо быть на вокзале через четыре часа? Оказывается. Повисла пауза. Кирилл сжимал в пальцах несчастный клочок бумаги и думал о том, что это самые дурные сутки за последние несколько лет. Он разрывался. Наблюдал, как Лис курсирует по комнате в поисках мусорного ведра, будто нарочно стараясь произвести как можно больше шума, и изнутри топило горчащей нежностью пополам с благодарностью. Смутный страх и нервозность вытанцовывали фоном на отдалении. Когда с уборкой было покончено, Марков поймал парня на полпути, обнимая со спины, и, жмурясь, уткнулся губами в затылок. — Спасибо. За то, что принял и не оставил. За то, что увидел, признал и не позволил закрыться. За эту живительную боль, граничащую с восхищением. За терпение и поддержку. За силу и слабость. То, что давно следовало сказать. Макс замер, опуская ладони на обвившие пояс руки, и улыбнулся устало, но тепло. Прижался теснее. Один из невидимых рубцов на сердце аккуратно затягивался. Всё ещё не по себе, и что делать дальше — непонятно. Однако вдвоём всяко легче, чем одному. В это отчаянно хотелось верить. До мастерской они добрались быстро. Кирилл торопливо привёл в «порядок» рабочее место, запихивая реквизит в ранее выпотрошенные недра шкафа, и сдвинул обратно диван. Самоконтроль не то чтобы вернулся полностью, но приветливо махал лапой. Потряхивать перестало. Нужно было придумать, что сказать матери и как это преподнести, в конце концов, нужно поблагодарить тётю за то, что приехала и взяла на себя часть головной боли… Извиниться за то, что она, эта боль, вообще началась. Но в горячке целуя Макса в кабинке туалета на вокзале, а потом заполошенно выискивая проход к нужным путям, Кир думал только о том, что он действительно дурак. Счастливый дурак, у которого куча не менее дурацких проблем. Правда, когда Лис не ответил на сообщение ни спустя три часа дороги, где на связь ещё можно погрешить, ни спустя сутки, после которых кончились все возможные оправдания, мнение пришлось изменить.

***

Тревога растёт в геометрической прогрессии. Сначала она тихонько ластилась наводящими вопросами, пока Марков, вернувшись домой, пытался занять руки и мозг уборкой, а ближе к ночи уже всерьёз скалилась подозрениями, одно другого краше. Телефон молчит. Кирилл даже пробует несколько просто позвонить, но в ответ слышит лишь: «Вызываемый Вами абонент сейчас недоступен…» Поверить в то, что Лис сбежал, не выходит. Слишком дико, слишком отчётливо помнятся его глаза, полные уверенности в том, что следующая встреча не заставит себя долго ждать, и губы всё ещё ноют от недавних поцелуев. Колет нехорошим предчувствием. Это странно и совершенно непохоже на Макса: если на первых порах он спокойно пропадал на день-два и Кир относился к этому с пониманием, то после официального установления статуса отношений связь прерывалась только на сон, учёбу и дела. Было важно находиться в контакте. Даже если всё сводилось к обмену дурацкими сохранёнками. Звонок Арины ненадолго возвращает из внутренних переживаний в реальный мир. Приходится собирать себя, скрепить позвоночник невидимым клеем воли и поехать в больницу. То, что разговор лёгким не будет, Марков, в принципе, знал. Догадывался. Предполагал даже, что придётся уворачиваться от импульсивно брошенных предметов… Мало ли? Что угодно могло произойти. Но наткнуться, едва зайдя в палату, на пустой взгляд он не ожидал. Женщина полулежит в постели, пристроив под спину подушку, и смотрит в окно. — Мама? — собственный голос кажется оглушительно звонким в тихой стерильности. Татьяна поворачивает голову на звук и, поджав губы, уводит взгляд снова. За стеклом декабрь облизывает снежным ветром голые ветки деревьев на фоне бетона соседнего больничного корпуса. Внутренности ошпаривает, но на лице остаётся лишь бледность. — Проснулась и истерику закатила. Вкололи успокоительного, заверили, что мы с тобой позже заглянем, но, похоже, это бойкот, — Арина складывает руки на груди и прислоняется к дверному косяку; её костюм уже не выглядит дорогим. — Почти ни на что не реагирует, ест, когда кормят, идёт, когда ведут, и молчит. Я разговаривала с врачом и, в общем, попросила понаблюдать за ней здесь хотя бы с неделю. С её психотерапевтом уже связались. Кир приседает на край постели, заправленной белым, и невольно ёжится. От этого цвета к горлу подкатывает тошнотворный ком. В тот день он не добился от матери ни слова и так и не смог заставить себя извиниться. Но упрекать его за это было некому.