Капелла №6

Воскрешение возможно только после полного саморазрушения. — Только потеряв все, — говорит Тайлер, — мы обретаем свободу. «Бойцовский клуб» Чак Паланик ©.

      Вино приободрило парнишку и быстро вывело из него все тяжкие размышления. Он повеселел, и глаза его приобрели даже рыжеватый оттенок. Они разговаривали немного, больше смотря куда-то перед собой, вглубь парка, где виднелась лестница, ведущая к базилике.       — Получается, демоны как-то пробираются в наш мир из своего?       — Да. И тебе совершенно необязательно знать как, — Джон почувствовал, что Крис улыбнулся.       — Я уже понял, — немного помолчав, он добавил: — Я бы хотел быть экзорцистом.       — Тебя бы убили в первый же день, — равнодушно выдал Джон, сделав недовольную гримасу. — И вообще: многого хочешь — то священником, то художником, то ловцом демонов.       — Видимо, я даже не знаю, кем хочу быть… поздновато как-то для таких вопросов, да? — Джон покачал головой. Он бы точно отделался простым «Да», но теперь внутри появился барьер, и он не давал колкостям вырваться наружу.       — Мы живём во времена, когда возможны почти все не заоблачные мечты. Никогда не бывает поздно.       — Да, но… — Кристиан опустил бокал и покрутил в пальцах спелый нектарин, — но ведь нужно же самому хотеть изменить что-либо.       — То есть ты сам не хочешь? Ты же противоречишь себе немного…       — Как бы это сказать… желание есть, но желания делать нет, — он улыбнулся. — Так понятнее? На самом деле, не совсем хочется разрушать то, что есть, чтобы строить нечто другое, сомнительное и ветхое. Я ведь, в принципе, всем доволен, Джон…       — В таком случае, у тебя ситуация, похожая на мою, — Константин хмыкнул. — И я прекрасно помню, что ты мне советовал. Посоветую примерно то же, но в другой форме: смени обстановку вокруг. Я не очень представляю, как может надоесть этот город, но, видимо, может… У вас в конторе не намечается перераспределение кадров? Как только будет, ты можешь вызваться первым, кого бы отправили в другую страну, например. И, как знать, может, счастье и придёт… — Джону было странно слышать это от себя, но, наверное, ещё страннее было услышать это Форстеру от него. Тот, и правда, сидел с видом «то ли смеяться, то ли принимать всерьёз», сжав губы и устремив полушутливый взгляд на него.       — В жизни не думал, что ты будешь говорить такое… словно мы поменялись местами, — Крис задумчиво откусил нектарин и хмыкнул. — Словно поменялись… — проговорил тише, будто только сейчас осознал смысл этой фразы.       — «Взаимно-что-то», — вдруг вспомнил Джон. Кристиан явно не расслышал и повернулся к нему.       — Взаимно что?       — Что-то. Между нами. Взаимное. Ну, и получается «взаимно-что-то», — другой бы человек после этих слов посмотрел на Джона как на умалишённого, но этот лишь улыбнулся.       — Звучит неплохо. Подходит нам.       «Нам…» Как скоро это слово перестало смущать Джона? Крису оно давно стало привычным; Константин же всегда противился и поправлял парнишку, а если не вслух, но мысленно — точно. Теперь же Джон, заострив внимание на этой мелочи, не натолкнулся в своей душе на чёрное марево, говорящее, что он делает неправильно. Ему уже стало казаться, что это марево он придумал сам; сам и загнал себя в рамки какого-то холодно-унизительного общения с человеком, что всегда, в любой своей жизни, готов был с теплотой принять его в свои воображаемые объятия. Всякий человек скажет, что это глупо. Если бы не исповеди, Джону бы не хватило этого трезвого взгляда. «Наконец-то я вылез из своей злостной скорлупки». Вылез… «Не своими беспомощными силёнками, хах».       — Слушай… — начал Кристиан, — а если ты вдруг начинал чувствовать безотчётный грех, а может, даже несколько, то что делал? — вино не то что развязало, а развязало и толкнуло куда подальше его язык, в смутные, но весёлые дали; так и появлялись такие химерические разговоры.       — Тебе будет легче пойти на исповедь…       — Исповедь, — презрительно фыркнул. — Я спрашиваю, что бы ты сделал. Со мной-то уже всё давно понятно… И да: мне кажется, когда-то я спрашивал об этом… или о похожем, — Форстер вздохнул и теперь стал очищать мандарин. Джон внимательно смотрел, как отлетали сочные яркие корки, и только потом проговорил:       — Значит, я уже отвечал. Лично меня бы не коробило наличие нескольких грешков в моей душе, где этого добра целый склад. Но, тем не менее, даже я мечу в Рай. Никому не хочется туда, где мы только что побывали. А тебе-то надо как можно скорее вычищать пятнышки дурных дел со своей душонки, — Джон понял, когда только сказал, что выпил не вина, а эликсира, пробивающего на откровенность. Впрочем, не синоним ли вина? Ему казалось, что ещё пару бокалов, и он двинет речь о своих похождениях в исповедальню и открытиях, которые он там сделал.       — Ну, вот и понять бы как, — парнишка пожал плечами и задумался, медленно разжёвывая кусочек мандарина, а вторую дольку предложив Джону. Тот, кивнув, взял её и положил в рот. Когда доел, вдруг вспомнил, что хотел спросить.       — А что за грехи? — Крис на это болезненно улыбнулся и хмыкнул. Выдержав паузу, он бросил:       — Ну, один связан с любопытством. А второй… а второй будет в секрете.       — Ох… — Джон рассмеялся. — Твоё любопытство! Когда-нибудь оно доведёт тебя до плохой жизни.       — Знаю ведь. Понимаешь, изначально оно проявило себя на профессиональном уровне. Но потом стало завладевать всё сильнее… момент, и я уже втянут в какую-то игру, жизнь, где меня не ждали. Я оказался невольным свидетелем, но вместо того, чтобы уйти, я погрузился в это с головой. Всё из-за любопытства, — улыбка давно сошла с лица Форстера; в глазах потухли карамельные огни. Джон даже удивился, что же это могло такое произойти.       — И что ты натворил?       — Сейчас не расскажу… но позже ты узнаешь, — Джону очень хотелось спросить «А когда это — позже?», ведь определённого будущего для них не было; только — настоящее. Константин заинтересовался, но промолчал.       — А второй грех когда упал на твою душу?       — Во время первого, — парнишка выдохнул, усмехнулся и одним глотком осушил бокал, а потом, приподняв его, стал рассматривать в редких лучах солнца зажёгшиеся разноцветные огни стекла.       — Два греха — не так много… — стараясь придать голосу мудрость, возвестил Джон. — Однако ж…       — Знаешь! — Форстер перебил его, развернулся к нему, почти вплотную придвинувшись, а бокал выпал из его пальцев и мягко укатился по траве к ногам. — Я и не мог думать, чтобы ты позаботился обо мне… уж прости за это слово. Не думал, что ты отыщешь способ, причину, чтобы встретиться ещё раз, хоть и в последний… — Джона пугали эти слова и этот взгляд, безумно оглядывающий его; а он сам заметил почему-то лишь мелко подрагивающие раскрасневшиеся губы. Их пальцы сами собой неловко соприкоснулись; приятное волнение, возникнув клубком в душе Джона, шелковисто прокатилось к низу.       — Я… Да, сейчас могу нести полную ахинею, можешь списать это на алкоголь, но… — Джон не представлял, почему ещё разрешал этому происходить. — Однако я совсем стал думать, что ошибся. В очередной раз. В человеке. Но я до последнего верил, что ты не таков, каким кажешься на первый взгляд. Я счастлив, что ты сейчас здесь, со мной, по своей инициативе. Ты можешь презирать всё это, — Кристиан улыбался чертовски мило, а его тёплое, с привкусом шампанского дыхание ещё сильнее пьянило Джона. Если бы их ещё раз увидел тот священник, он бы тотчас начал читать молитву: они были безбожно близки, а их взгляды, подтуманенные алкоголем, говорили, что они не против этого. Да, один из тех моментов, когда сносило голову, когда были только они вдвоём, когда даже ветер играл по их правилам и заставлял жёлтые листы облетать их. Джон сам знал, что мог сотворить алкоголь с ним, но в этот раз шампанское было не причиной, а скорее, следствием.       — Прости меня, Джонни… — Джон знал: какой-то болезненно-сладкий омут совсем близко. Омутом этим был Кристиан. Но, когда попадание казалось неизбежным, парнишка устало опустил голову ему на плечо, затронув его горячие губы прядью волос. Они пахли ветром и сухой травой. Джон не понял, зачем Крис извинялся, однако списал на сведшее с ума состояние, в котором смешались опьянение физическое и эмоциональное.       Константин осторожно глянул на него: кажется, заснул. Тогда он сам откинул голову назад, на шершавый ствол, и подумал с усмешкой, что зря они упустили такой момент. Здорово бы потом извинялись! Джон понял, что сам не лучше, но по большей части из-за этого парнишки. Форстер специально подбирался к нему поближе, словно нащупал слабое место и сейчас с удовольствием мучал его. Однако Константин не ощутил преграды в своей душе или сопротивления; скорее, просто по пьяни, подумал он и сам прикрыл глаза. «В нём же нет ничего особенного… и одновременно всё в нём особенное, каждая мелочь».       Джон склонил голову к каштановой шевелюре и на своей ладони ощутил тёплые пальцы так и не убравшейся руки Кристиана. Будь что будет. Потом обвинят во всём полёт с Де-Фурвьер и разыгранную бутылку шампанского. Адреналин и алкоголь. Алкоголь и адреналин. Джон и Крис. Крис и Джон. Почти смерть и земной мир. Ничего лишнего. Всё строго. Только Джон и забыл, как глубоко было зарыто это «лишнее» в их душах, как оно было неразличимо с высоты их огромного здравомыслия и как оно ловко управляло ими, когда они думали, что важными были лишь N слагаемых, а не N+1. Увы.       Проспали таким диким образом они где-то до полшестого: асфальт уже потемнел, под одежду забралась влажная прохлада, тучи замазали солнце окончательно, а с листьев стекала застоявшаяся от дождя вода прямо им на головы. Джон и проснулся от того, что капля гулко стукнула ему по носу. Криса оказалось разбудить сложной задачей: никакие слова не помогли, только тряска за плечо. Парень проснулся нехотя, выглядел уставшим; зевнул и удивился тому, что они заснули на невероятно холодной траве. «Ну всё, я простудился окончательно!» — он и правда говорил с заложенным носом. Как-то странно, но они заговорили после обоюдного безумства слишком непринуждённо. Даже Джона не мучила извечная мысль: «О, что же со мной было? Я позволил слишком многое!» Нет, ничего подобного.       Они собрали остатки своего малого пиршества в мешок и выбросили в мусорный ящик, а бокалы выбрасывать было жалко, поэтому они, поняв друг друга с полуусмешки, решили оставить их на память. На обратном пути Кристиан признался, что после сна не слишком-то верит, что побывал в Аду: вдруг Джон его усыпил и заставил увидеть это? Константин ответил, что это куда сложнее, гораздо легче спрыгнуть с крыши. Добавил, что ощущения должны подсказывать парнишке, что он и правда летел со смертельной высоты вниз. После этого Форстер призадумался и не стал спорить: видимо, туманная поволока сна рассеялась, и острый неожиданный момент стал отчётливым в его памяти.       В голове ещё шумело, но изрядно прояснилось. Джон чувствовал себя хорошо, а Кристиан — хорошо простуженным. Говорили они вновь немного, иногда вспоминали, как там было в Аду и как сейчас выглядит их мир через искажающую линзу Люцифера, Форстеру стало интересно, купаются ли демоны в тех бурых речках, а Джон шутя заметил, что они выползают из этой самой воды и эволюционируют, совсем как в допотопном мире человечества. Кристиан принял это за чистую монету, а Константин ещё долго смеялся над ним. Стал накрапывать дождик, подгоняя их домой. Распрощались они просто и непринуждённо, словно завтра и послезавтра также пойдут гулять по этим каменным улочкам свободной и гордой Франции, будут обсуждать невинные и слишком серьёзные вещи и постараются узреть за облаками бронзовые лучи Рая. Джона самого удивила эта лёгкость. Тогда он сказал себе во второй раз за день: «Будь что будет». И сделал привычный полукруг мимо своего отеля к финальной исповеди. Не было страшно (да-да, в мире ещё существовала вещь, могущая напугать самого Константина), ведь то, что было страшно, Джон ощутил, когда голова Форстера, полная теми же безрассудствами, что и у него, опустилась на его плечо. Но комок в горле быстро рассосался, когда Джон не обнаружил омрачающего расползающегося пятна отпора в своей душе.       Ему было и смешно, и грустно одновременно: столько крепких принципов пошатнулось у Джона Константина из-за какого-то его водителя! Ну, это было даже до безобразия забавно и до дрожи отвратительно. И… ладно бы пошатнулось: Джон заметил, что некоторые правила вообще в пыль превратились. Ему бы и хотелось пожалеть себя, но безжалостность к себе, увы, стояла целёхонькая и невредимая, без единой трещинки. Константин знал, что внутри него сломался циник, повредился — эгоист, а сошёл с ума — реалист. Особенно… реалиста было жалко, вот.       А алтарь церкви Святого Бонавентуры, как обычно, не блестел, а лишь мудро и осуждающе взирал на прихожан. Под сводами приютилась тьма, сквозь приоткрытые разноцветные створки окошек проникали влага и холодный уличный ветер, рассеивая ладанный застой. И люди были всё теми же призраками, слоняющимися под тяжестью выдуманного божественного рока, а дрожащие свечки будто им поддакивали, говоря «Бойтесь! Бойтесь греха!». Джон же не боялся, Джон уже согрешил. Тогда, в тот раз, когда после исповеди ещё долго сидел в святой «будке». Было отвратительно хорошо. Теперь же надо было лишь сказать вслух. Не сложное мероприятие, да? Джон бы раньше думал, что сложно; после засиявшего в новых красках сегодня так уже не казалось. Он стоял перед алтарём и смотрел сквозь него; недавно прошла служба — об этом говорили толстенный талмуд Библии, открытый на очередной поблёкшей страничке, которая опять стращала бедных людишек громкими словами, и не потухшие свечи на двух широких золочёных подсвечниках по бокам.       Сегодня дверь исповедальни закрылась без хлопка: то ли священник пришёл раньше, то ли прикрыл дверь с особой аккуратностью. Или наконец совесть Джона заткнулась? Впрочем, любой вариант Константину не нравился. Лучше бы дверца в очередной раз, чуть не слетая с петель, с грохотом долбанулась о проём, или его собственная совесть почти оглушила его своим ором. Только бы не начиналась исповедь с тишины, болезненной и смеющейся над ним. Направляясь к деревянному саркофагу его тайн и греховных дум, он понимал, что в душе стал скатываться плотный шар из его страха. С самого начала всё пошло не так; что-то случится, что-то должно случиться на исповеди. Эта мысль стала нервно пульсировать в его голове.       Джон остановился перед дверью, как и в самый первый раз, будучи в нерешительности. Всё же надо было сказать себе тогда: стоп, не иди, не убивай себя своими же руками. Но Джон ведь — человек-загадка даже для себя. Неизвестно что толкало его действовать по-сумасшедшему на протяжении всего пребывания в Лионе и немного — за пару дней до него. Теперь это «сумасшедшее» обрело более различимые формы, и Джон собирался проговорить его даже вслух. Но легче ли стало?       Он поднял голову вверх, на сводчатый низкий потолок в этой капелле, потом медленно обвёл её глазами: почти ничего не поменялось здесь, кроме цветов на выступах по бокам часовни. В прошлый раз были фиолетовые лилии, напрочь перебивающие запах присутствия здесь святого духа, то есть ладана и сырости, а теперь стоял аккуратный букетик из белой кобеи, напоминающей колокольчик, только с длинной тычинкой, и из нескольких веток лиатриса с колосовидными, мохнатыми, как ёршик, соцветиями. Как будто кто-то специально ходил в поле — такого не купишь в ближайшем магазине цветов. Джон зачем-то пару минут думал об этом, потом вспомнил, что его, наверное, ждали, и зашёл. Интересно, священники и правда здесь сидят всё положенное время или всё же с помощью тайной лестницы под исповедальней уходят отдыхать, а прибегают спешно назад только лишь когда заметят подошедшего человека? Странно это, подумал Джон, и осторожно прикрыл дверцу. Здесь, в полумраке, было хорошо. Тогда как объяснить то, что его не пунктуальный священник всегда забегал через нормальную дверцу? Видимо, его служба только начиналась, и Джон был всегда первым клиентом. «Клиент… Даже здесь есть место плохому клише», — с презрением подумал Константин и присел на колени. Кстати, недавно он узнал, что на колени садиться совсем необязательно, — сюда присаживаются просто, прижав спину к решётке. Типа чтобы не видеть святого отца. Но его и так не было видно: Джону всё казалось, что впереди либо ткань, либо какой-то материал тёмного цвета, закрывающий человека. Так было лучше, гораздо. Джон не хотел ненароком увидеть, кто сидел здесь и слушал его бредни; святой отец тоже, наверное, не горел желанием лицезреть такого ублюдка. Обоюдно, взаимно.       — Добрый вечер, святой отец, — звучало слишком фамильярно, да и от канона проведения исповеди Джон отошёл слишком сильно. В этот момент он подумал про это и, решив, раз уж всё пошло так неправильно, встал с колен, уселся на выступ и прижал спину к решётке. Совсем другое чувство.       — Здравствуй, Джон, — шёпот звучал тихо, ровно. Казалось, священник ничуть не удивлён нарушением правил. Джону нравилось в нём это: исходя из ситуации святой отец отказывался от строгих католических требований. А то, ей-богу, от них ещё хуже!..       — Эта финальная исповедь, и я… начал её не так, как нужно. Это мой первый грех… — Джон усмехнулся.       — Совершенно неважно, сын мой, то, как ты хочешь преподнести свою мысль. Главное — сами слова, которые ты хочешь сказать.       — За этим я и пришёл… помните нашу недавнюю исповедь? Вы ведь правы: на ней я понял кое-что, но не до конца. Теперь я осознал это. И… — волнение ударило под дых, Джон запнулся, — и… И знаете что? Лучше бы я этого не понимал! Потому что… было гораздо лучше, хоть я и страдал некоторыми вспышками странных, беспричинных желаний, по одному из которых я разговариваю сейчас с вами. Я знаю причину. Но мне так хреново от этого, простите за выражение… — Джон хлопнул ладонью по лбу и громко, безумно рассмеялся. Он начинал жалеть, что пришёл сюда: это было подобно тому, что кровоточащую рану облить спиртом. Вроде бы, это спасёт от заражения, а вроде, когда орёшь от пронизывающей боли, так не кажется и хочется, чтобы спирт и вовсе не разъедал кожу. Уж лучше сгниёт всё. Так и Константин стал считать, уже думая, не убежать ли ему отсюда, пока не поздно. Но что-то держало и кричало ему: «Не будь идиотом! Сколько бы ты ни стал убегать, твоя тайна настигнет тебя и разъест тебе душу с силой, линейно пропорциональной времени, которое ты убегал». Это было более чем глупо.       — Сын мой, у тебя было мнимое спокойствие. Каждый раз горечь подтачивала тебя, и в итоге ты бы сломался. Боль от осознания, о котором знаем мы с тобой, сильнее и, кажется, хуже, но стрельнет она в тебя единожды. Сначала — слишком больно, потом всё утихнет. И, поверь мне, настанут светлые деньки, — звучало мудро и убедительно, но Джон знал, что даже такое с ним может быть неподвластно.       — Я сомневаюсь, что должен говорить это.       — Ты продел огромный путь через себя, через свои отрицательные стороны характера и сдаёшься? Тогда всё то разочарование, что ты испытал, напрасно, — святой отец замолчал на пару секунд, а затем мягче добавил: — Лучше расскажи, без утаек, что ты чувствуешь, когда вспоминаешь своего ангела.       Джон вздрогнул. Неужели тот самый ужасный момент настал так скоро? Он не заметил, как мелко затряслись его руки, в голове тупо опустело, а горло стало сухой пустыней. Он надеялся, что они ещё потянут немного времени, что Джон ещё немного пообманывает себя, что его мысли, за которые комично стыдно, останутся при нём. Однако священник разрубал все надежды с библейской суровостью. Джон упёрся ладонями в колени, глянул на сумрачный деревянный пол; в тот момент он дико завидовал всем тем людям, счастливо слоняющимся по собору. Ему было плевать, что слоняться они могли и отнюдь не счастливо и что их проблемы могли быть гораздо больше и хуже его собственных. Его опять посетила мысль: почему, с какой стати он должен гнить в этих деревянных затворках наедине со своими грешными, мерзкими думами? Но тут же пришёл ответ: хотя бы ради Чеса. Конечно, с какой стороны Чесу от этого будет лучше? «Чес» сегодня, вон, окунулся в Ад, сошёл с ума и заснул у него на плече, а сейчас сидит дома и занимается своими делами. Конечно, тому как-то всё равно, что сейчас молол Джон. Но отчего-то, когда нашлась причина, пусть призрачная, пусть туманная и довольно спорная, Константин сразу же нашёл в себе силы говорить. Как и перед поездкой в Лион: напридумывал себе небылиц, главное, чтоб не выдавать правду, и был доволен.       — Почему все вокруг знают меня, чёрт подери, лучше, чем я сам? — не выдержал Джон, потом прокашлялся. — Не придавайте значение тому, что я сейчас буду богохульствовать. Это, вероятно, уже неважно. Что я чувствую, говорите… Да я как будто постарел на десяток лет! Вот серьёзно… — Джон прикрыл лицо ладонями, думая, что так его слышно будет меньше. Голос-то — да, будет, а вот чувства — нет.       — Я… это чертовски, блин, сложно! Вчера и сегодня я был с этим человеком слишком добр, как никогда добр! Может, я никогда и не замечал и это было всегда… не знаю. Я впервые кому-то разрешил дотронуться… нет, не до меня, до моей души. Это оказалось как противно, так и приятно. Поверьте мне, святой отец, даже своим бывшим любовницам, даже тем, кого я, может, в какой-то степени любил, я не позволял дотрагиваться до меня настоящего. Понимаете? Не поз-во-лял. Ни даже тем, кому я слишком хорошо доверял и кого считал почти другом… Этот парень… всегда был ближе ко мне, чем они, на жалкий миллиметр. Но ведь ближе!.. Что в той жизни, что в этой… В той жизни он был водителем и прослужил мне по крайней мере пять лет, два года из которых как раз возил меня. Он терпел мою грубость, мои резкие выходки, мой цинизм. Я много раз говорил ему чуть ли не прямо: не приближайся ко мне, от меня тебе будет лишь больно. А он мысленно говорил: «да» и приближался, утирая то ли слёзы, то ли кровь с лица. Безумец похуже меня! Что это, святой отец? Что это за преданность на грани фанатизма? — Джон не дождался ответа, а продолжил вытаскивать из себя эту гниль. — А, неважно! Сейчас всё не лучше. Он уже не водитель, а адвокат. За каких-то две недели мы быстро достигли того уровня, на котором остановились в прошлый раз, прервавшись его смертью. Мы аккуратно, по капле, день изо дня, сходили с ума. И сегодня… да и вчера тоже… и в другие дни я понял, что не против этого взаимного безумия. Часто мы останавливаемся слишком близко друг к другу, и я осознаю наконец, почему оказался в Лионе, что за причина привела меня сюда. И мне начинает казаться, что всё это не напрасно. И его попытки, и (но только сегодня) мои. Или не только сегодня? — Джон помолчал пару секунд, потом тише продолжил: — Знаете, святой отец, сегодня, когда я понял, что у меня нет ничего яркого в жизни, кроме этой лионской полосы, я впервые за всё время сделал первый шаг к нему. И… вы бы видели его глаза. Его зеленовато-карие, счастливые глаза. До того в нём было столько разочарования и даже боли… Я его не узнал. Мне стало страшно от того, что я делаю с ним. Но ещё более страшно — что он делает со мной. Мы друг друга спасаем и убиваем одновременно. Спасаем и убиваем… — ему понравилась эта фраза. Отчего-то возникло ощущение, что священник слушает его с открытым от удивления ртом.       — Думаю, отчасти он знает, что происходит со мной. Всё же… несмотря на его полное незнание прошлой своей жизни, он остался прежним. Прежним водителем, которого я знал и который знал меня. Я не знаю, почему всё в наших душах воспалилось так поздно. Может, боль от его смерти так действует? Вероятно. Мне кажется, что бы судьба ни придумывала для нас, всё к лучшему. Даже, блин, это жгучее болезненное чувство внутри. Но не для такого оно человека, как я, святой отец… — Джону показалось на секунду, что это не он говорил, а какой-то далёкий от него персонаж, что это рушилась не его судьба. Голос дрогнул. — Я скорее уничтожу этим чувством, чем создам им что-то. Похоже, этот человек не до конца осознаёт это. Или, как он сам сказал, он знает про это прекрасно и сам готов поломать себе судьбу? Если бы вы его знали, святой отец… это ненормальный странный человек! Видимо, таких только в Рай нынче и пускают. Но вместе с тем… я остро осознаю, что это тот человек, которого я всегда искал, всегда желал, чтобы он был рядом. Уютно мне с ним… понимаете, вы, святой отец? От вас далеки эти эмоции. Потому что они грешны. Греш-ны… — произнёс по слогам, устало вздохнул, сполз на пол — на нём было холоднее. Он немного помолчал, давая успокоиться растрёпанной душе, давая сердцу соскрести ошмётки, на которые оно разорвалось, когда он говорил это. А это было только начало…       — И кстати, зачем вы меня подталкиваете говорить такие вещи? Это же грех! Грех по-вашему! Раньше бы… — Джон рассмеялся, вспомнив сцену здесь, когда они разговаривали с Крисом о том, что их сожгут, — меня бы подвергли казни за это! Впрочем, не отвечайте. Мне неинтересно. Вероятно, вы единственный священник, который работает во благо людей, а не во благо церкви.       — Для меня, Джон, главной ценностью является душевное равновесие людей. Каждый человек заслуживает его, поверьте. Если кому-то не помогают молитвы, они не помогут ему, даже если их проговаривать по пять раз в день. Если кому-то нужна такая помощь, когда приходится силком вытаскивать из человека его тайные мысли, чтобы ему стало легче, то только она и поможет. Вы должны и сами понимать, Джон, к какому типу людей вы относитесь. Для вас есть только сейчас. Только сейчас вы сможете избавиться… от груза ваших мыслей, — Джону показалось, что священник тяжко вздохнул. «Терпите, старина, терпите… Сами нарвались на такое дело. Никто вас и не просил браться за такой тяжкий труд, как убедить Джона сказать правду».       — Если так, святой отец… мне хочется верить вам. Я, конечно, ещё смутно осознаю, для чего мне надо сказать всё это дерьмо вслух, но если вы так считаете… — Джон прижал ноги к себе и именно в тот момент ощутил, как бешено забилось его сердце. Это не было жалким страхом, это было… тем, что сделала с ним одна мысль о беспечном юноше-адвокате. Что там было приятного или неприятного, сказать сложно. Просто Джон понял: он не может врать себе дольше и жестоко разорвёт свою душу изнутри ложью, если и сегодня запрячет это в укромные уголки своего сердца. Ничто не предвещало осознание этой грандиозной эмоции: большая часть исповедей была туманна и основная тема их, казалось, иная, чем сегодня. И вот один момент — и выпотроши свою душу! Для Джона всё происходило слишком резко.       — Вы представляете, святой отец, насколько это маленький шаг? То, что я сейчас пытаюсь сделать, лишь треть того, что надо. Я не знаю… реакцию своего ангела… Если уж рассуждать в общем.       — Джон! — Джону показалось, что священник слегка раздражён из-за его растягивания времени. — Это заботы будущего. Ты должен понимать, что сейчас ты ищешь отговорки. И ты в этом очень хорош. Но надо быть откровенным: это проделки слабых людей. Ты — не слабый. Поверь мне.       — Я вот понял как раз таки обратное, святой отец… Впрочем, неважно, — Джон помолчал немного, разглядывая во мраке свои ладони, потом вспомнил: ах да, тут ведь происходил перелом в его жизни!       — Если бы это было возможно, то я бы остался с ним. Только не смейтесь! Но это маловероятно. Хотя бы из-за визы… — Джон тихонько рассмеялся: да, главная проблема — это виза, конечно!       — Виза… Я опять ищу отговорки, святой отец. Нелегко вам со мной. И мне с вами… — ему показалось, что священник едва слышно усмехнулся. — Впрочем, я долго тяну. Я просто хотел сказать, что мне уютно с ним… уже говорил, неважно! Уютно и спокойно, несмотря на то, что иногда я говорю ему колкости и обидные словечки, которые выбрасывают его из его европейского чудесного мирка. И я знаю, что ему со мной тоже. Вы думаете, что это самоуверенно?       — Думаю, что нет. Судя по тому, что ты рассказываешь, сын мой, нет. Ваши души даже связаны.       — Связаны… чем? Чем-то отвратительно склизким, холодным или жгучим, оставляющим кровавый след? Эта нить сдавливает меня, душит. Его тоже. Всё в нашем случае сложно, святой отец. Это боль, которую мы добровольно принимаем. Иначе не можем. Иначе мы — не мы. Вот так. Это так и должно быть, судя по тому, что вы спокойны.       — Ты должен был изначально понимать, что всё будет довольно сложным. Но ты шёл на это, Джон. Потому что… несмотря на то, что это невероятно принять такому человеку, как ты, ты сам захотел признать для себя это. И не совсем для себя… для него. Ты не хочешь его обманывать. Потому что… ты и сам знаешь почему, — снова вздох. Сердечное участие принимал святой отец в его личной жизни. Даже Джон так не переживал.       — Всё? — Константин прикрыл лицо руками и ощутил, как дрожит его грудь. Как будто по всем его микрососудам лёгких пропускали многовольтный ток. Или это нечто ужасное таки вырывается наружу? Ведь всё гораздо проще. Он понимал, что внутри него вибрируется как раз это нечто ужасное.       — Всё. Мне сложно ещё что-то размусоливать. Невозможно. Это причина, по которой я в Лионе, святой отец, причина, почему в моей душе всё воспалилось, почему мой рассудок помутился. Причина, по которой я грубил своему бывшему водителю… и отдалял его, — грудь зашлась в бешеном ритме: это полувсхлипами вырывалась ложь, вырывалась тёмными струйками из его души. — Святой отец, я ведь… у других это называется люблю. У меня так не называется. Просто это единственный человек, который… знаете, как это лучше объяснить: вот представьте, что люди делятся на ключи и замки по характеру. Так вот, все выступы его характера ровно подходят под впадины моего. В тех моментах, где ему несложно проявлять активность, меня хрен растолкаешь. И наоборот: когда у него упадок, я, пусть и с трудом, стараюсь ему помочь. Хоть и скрываю это. Я точно знаю, что это чувство сродни… этой отвратительной любви. Я готов быть рядом с ним. А может, я и ошибаюсь, и это вовсе не любовь. Судя по всему, я никогда и не знал её, настоящую. А ещё ведь это невероятный грех с вашей религиозной однобокой точки зрения. Но вы сами виноваты, святой отец, вы заставили меня сказать это, — Джон крепко зажмурил глаза, надеясь, что так сможет скрыться от страшного дерьма, что сейчас вырвалось из его уст. — Мне… ужасно. Мне страшно. Как же здорово, что вы унесёте эту тайну и множество других ничтожных с собой в могилу. Уже неважно, святой отец. Я люблю его. Глупо прикрывать это чем-то другим, — руки ходили ходуном от дрожи, нить логики в его речи уже давно порвалась. Джон просто на секунду осознал масштаб трагедии, которую сам и сочинил: кажется, Креймер был в несколько раз мудрее его, раз решил вернуться обратно на Землю и преподать такой урок. Ангел уже все знал, понимал, что Джон испортил их отношения, загубил цветы, растущие в их душах, на корню. Но Чеса не остановила даже его смерть; он решил, что должен показать Джону: много-много лет их взаимного чего-то не могут пропасть впустую, а сам Джон, как ни будет стараться выстрелить себе в то место души, что отвечала за любовь, не сумеет этого сделать. Потому что убивающее его самого чувство окажется сильнее. Константин, обхватив себя руками, чтобы не чувствовать позорной дрожи, ещё сидел с закрытыми глазами и ожидал вердикт святого отца. В конце концов, кто заставил его разорвать мешок с гнилью под именем «душа и мысли Джона Константина»?       Ответ разочаровал его.       — Ты… молодец, Джон, — шёпот прервался голосом священника, слушать который было необычно: он оказался хрипловатым и немного молодым. — Ты сумел принять это у себя, простить себя наконец! Но сможешь ли его?.. — конечно, Джон ожидал другого. Надеялся, ему уже пообещают Рай за такое самопожертвование. Опять он думал лишь о себе…       Джон задумался над вопросом: как так, простить его? За что прощать Криса? Где-то снаружи негромко щёлкнуло. Ему показалось, что святой отец оставил его наедине, как и в тот раз, а закончить исповедь, как надо, уже не стал.       — Но за что его прощать, святой отец? — Джон надеялся, что щелчок ему показался и священник ещё тут. Какой-то звук послышался позади, за решёткой; Константин успокоился и подумал над тем, как разбить молчание, такое неловкое. «И чего он молчит? Если в шоке, так ведь… он же знал раньше меня. Если подбирает цензурные слова, чтобы избавить меня от этого греха, то… пусть».