Крепко привязываются тогда, когда привязываются с трудом. Жорж Бюффон ©.
Дверь в исповедальню с грохотом открылась; от неожиданности показалось, что дрогнула не кабинка, а само мироздание. Впрочем… — Иди к чертям, здесь проходит исповедь! — крикнул Джон, прикрывшись рукой от слишком яркого для него церковного освещения, хлынувшего сюда. — Вот за что тебе предстоит прощать своего бывшего водителя. Конец всему наступил не тогда, когда Джон наконец выплюнул из себя горькие слова; он наступил сейчас. А судьба решила поиздеваться: щелчок её корявыми пальцами, и время предательски замедлилось. Как в обработанном видео, как в супер-банальном фильме на важном моменте, Джон с трудом ощущал, что такое секунды, ведь они потеряли былую быстроту. Он повернул голову, осознавая, что, наверное, с каждым сантиметром пропихивает острый кол сожаления себе через горло ещё глубже. Немного, и он с радостью достигнет артерии. Но задумано было немного иначе… Джон резко вскочил на ноги, пытаясь понять, не его ли это собственный глюк, состоящий из такого невозможного образа. Нет. В проёме двери, упираясь одной рукой об косяк, второй — кажется, не давая сердцу выскочить, стоял Кристиан, бледный, смотрящий дико, испуганно, со сбитым обрывистым дыханием, будто пробежал от самого своего дома досюда за десять минут. Джон очень надеялся, что он бежал и что его слова никак не связаны с собственным обрядом захоронения прошлого, такого идеального для жестокого мира Повелителя тьмы. Но один большой страх мутной зеленоватой тиной плескался в этих потерявших солнце глазах. Тогда мелкие холодные жилки стали стягивать сердце Джона в тугой плотный комок. Его душа была тогда одной вырытой и распаханной ямой, куда сейчас, к тому же, ещё и выливали дерьмо. — Крис… что за?.. — его голос звучал тускло, даже пропито или как бывает после того, как смачно прорыдаешься. — Джон, я… — Форстер опустил голову и, вздрогнув, со всей силы врезал кулаком по двери. «Лучше б мне по лицу», — подумал Константин. Потом, поморщившись от боли, Крис прижался к проёму, чтобы не упасть. — Прости меня… это ужасно. Всё время… во все твои исповеди… это был я! — воскликнул парень, и губы его искривились в болезненной усмешке. — Я… — дыхание перехватило эмоциями, его воротило похуже Джона, — я понимаю, что сделал ошибку с самого начала, но… если бы не случайность, я бы не понял, что… я тоже люблю тебя! — хрупкая европейская душа не выдержала, и его грудь завибрировала от мелких рыданий. Все же помнят, что вырытую душу Джона залили дерьмом? Теперь оказалось, что дерьмо ещё и горит! Константин стоял в полнейшем смятении и не мог выдавить ни слова. — Да! Как глупо… — Кристиана била сильная судорога, и он держался за дверь, как будто именно она отделяла его от лавы. — Тебе больно, я вижу, но мне отвратительно не меньше. Эти тяжёлые мысли, тяжёлые тайны… — он резко утёр ладонью щёку, — они словно консервируются в душе. И становится только хуже… мне невероятно плохо от осознания того, что я, во-первых, повязан с тобой крепкими путами, а во-вторых, что обманывал тебя на протяжении стольких исповедей… мне и правда жаль, Джон, — он осмелился сделать шаг, ещё не выпуская из рук спасительную деревяшку. Глаза эти смотрели угнетенно, убито, но они не врали. Конечно, Джона это убедить не смогло: к ужасной каше в голове добавилась ещё одна каша. — Я не верю тебе… ты не мог быть… этим священником! — он говорил раздражённо, но всё ещё приглушённо. Форстер на секунду прикрыл глаза и, улыбнувшись мучительно, помотал головой. — Это… невероятно, но… в первый день нашего знакомства здесь я после обсуждения дела сразу отправился за тобой. Просто хотел узнать, что за человек ты такой и обоснованно ли я тебя защищаю. Почти всегда так делаю. Конечно, глупо судить по одному лишь маршруту, но всё же… мне захотелось. Я удивился, когда увидел, что ты заходишь в церковь, — Крис натянуто усмехнулся. — Любопытство потянуло меня за тобой внутрь, хотя я отчаянно уговаривал себя этого не делать. Ты подошёл к главному алтарю… — он махнул налево. — Я тоже подошёл слишком близко. Потом ты прошёлся вдоль, и я только тогда понял, что оказался почти в засаде: я стоял между рядов скамеек, идти назад было долго, ты мог увидеть меня и заподозрить. Выбора не оставалось: я быстро юркнул в левую галерею, когда ты разворачивался. В галерее негде было спрятаться, кроме как в исповедальню. Мне ближе был вход, используемый для священников. Моё счастье, что там никого не было. Каково же было моё изумление, когда ты повернул за мной! — он сжал пальцами дерево до побеления костяшек. — Ты подходил, и мне становилось хуже. Наконец моя самая плохая догадка стала реальностью: дверь за тобой захлопнулась, и ты начал исповедаться. Можно было отсидеться, промолчать, а когда бы ты ушёл, выскользнуть. Но ты же знаешь, каков мой порок… любопытство. Я подумал, что смогу вжиться в роль. Пара секунд отделяла меня от главнейшей ошибки жизни. И я её совершил, ответив тебе, — Кристиан чувствовал, что дело будет провальным, и прошептал: — Прости, Джон… А у Джона рушилось всё. Ещё минуту назад жизнь казалась не такой уж ущербной: ну, гомосексуалист, ну, потратил несколько лет жизни впустую, отодвигая дорогого человека. Всё же он не ученик средней школы, чтобы ещё только пробовать взрослую жизнь на вкус и страдать от того, что его вкусы различаются со стандартными. Конечно, теперь точка зрения немного поменялась. Конечно, то, что он говорил такую пламенную речь о парне, ещё напрягало его, но со временем перестало бы казаться невозможным. Однако лучше бы эти исповеди унёс вместе с собой священник. Унижение и даже некоторое оскорбление обуяли Джона: он ещё с трудом верил в то, что сказал Форстер, однако ощутил отвратительную горечь в своём сердце от осознания, каким жалким и слабым мог видеть его этот парнишка. Кто ему вообще разрешал? Раздражение подступило к горлу; вместе с ним и остатки разума. — Это было не единожды?.. — сдержанный тон вопроса не смутил Криса. Он, устало вздохнув, сказал: — Нет… Просто вспомни, что ты ходил на исповеди ровно после наших встреч. Я аккуратно следовал за тобой… меня вело разве что слабоумие, иначе я это объяснить не могу. Я понимал, насколько это рискованно, ведь ты в любой другой момент мог сходить на исповедь и встретиться с другим священником, настоящим. Но, кажется, всё проходило довольно гладко… — И это ты так громко хлопал дверью каждый раз? — Да… — парень хотел отпустить дверь, но пошатнулся и решил держаться за неё. — Я спешил. Прости… я просто не мог уже больше скрывать это. И то, что был бы не против быть с тобой рядом, выдерживать твои злые словечки, и то, что так жестоко обманул. — Он сделал ещё один шажок. — Джонни… До Джона как будто бы только сейчас дошло всё в полной мере. Это было тихое, спокойное чувство, но ужасное по своей натуре; оно разъедало его, но бесшумно, однако до основания. Он надрывно вздохнул. Голова гнусаво заболела и перестала выдавать разумные идеи. Теперь его душа на 90% состояла из оскорбления, на 6 — из глухой боли и лишь на 4 — из желания забыть этот день и, обняв Криса, зажить с ним нормальной жизнью. Но ведь Джон и в обычные времена говорил не то, что думал… Аккуратно оттолкнув Форстера с прохода, он вышел из кабинки. — Джон, постой! — холодная рука опустилась на его запястье, карие глаза, перестрадав, уже ничего не выражали. — Пожалуйста… не уходи… Я люблю тебя! Я… всё-таки не так далёк от тебя, оказывается… — Чес был близок, но ты — далёк! — Джон чувствовал, как неподдельная злость закипала в его душе на Криса. Он знал, что рубил с горячей головы, но ощущал себя очень погано. Грубо вырвав руку, он тихо проговорил: — Больше видеть тебя не желаю… знал бы ты, хотя бы на минуту, в какое месиво превратил мою душу… — Джон смотрел в пол, в мраморный пол, потому что знал, что Крис едва успевает стирать слёзы со своего лица. — Ты был отвратительным священником, который заставил меня вынуть наружу всё ужасное, что приросло ко мне давным-давно. Да и как человек ты… — Константин сделал шаг назад; губы горели адским пламенем, словно не желали говорить такое. — Но запомни: всё, что ты слышал в моих исповедях обманом, к тебе никогда не относилось. Ты — не тот Чес. Ты другой. Я любил Чеса. Ты его не заменишь. Ради этого… я сюда и приехал… — Джон знал, что погорячился, сказав это, но тогда безумие взяло верх над ним. Конечно, он врал. Это шло вразрез с тем, что он говорил хотя бы пару минут назад. Однако Кристиан, как всегда, поверил в это и не смог шелохнуться с места, когда услыхал. Джон резко развернулся и просто пошёл быстрым шагом отсюда, от этой каменной громадины, где продал душу, кажется, дьяволу. Некоторое время он чувствовал, что Крис наблюдал за ним; он специально не стал смотреть на его лицо в последний момент, ведь понимал, что могли сделать с ним эти карие глаза… Он толкнул дубовые двери и выбежал на прохладный воздух. Здесь-то Форстер и перестал следовать за ним. Чем дальше бежал Джон от своей последней исповеди, тем больше понимал, какую ошибку сделал. И он, и Форстер. Они оба отличились. Как жаль, что полное осознание этого дошло слишком поздно… Но ведь как хотел — ушёл из Святого Бонавентуры другим человеком. И нельзя сказать, что лучше было: приезжать сюда или нет. Джон чувствовал себя… впрочем, никакое слово сюда не подходило точно, разве что убито и угнетенно. Душа его была разодрана и распродана по кусочками за бесценок. Поди найди! Джон плохо помнил, о чём думал тогда; вероятно, ни о чём. Он прислушивался к свисту в ушах и к бешеному, затруднённому сердцебиению. Весь мир для него ушёл в небытие. Остался он и большая проплешина на сердце. Он и теперь точно умерший Лион. Небо зажглось фиолетовым мглистым светом, смрадная темнота пробралась на средневековые, давно уж погибшие улочки. Пепельные силуэты домов, деревьев, ржавые ветки с листьями, люди-капюшоны, влажный плотный воздух, искристый мокрый асфальт, уходящая в бездну жизнь — Джон пробегал это, и уже всё казалось надоевшим. Все эти чудесные готические сооружения теперь только раздражали своей громоздкостью и стариной, ведь их хозяева уже давно умерли, а они сами почему-то всё ещё стояли. Но Джон понимал, почему раздражился: где-то здесь они гуляли с Кристианом, где-то здесь… да везде! Воспоминание больно клубилось внутри него ядовитым дымом. Любое касание к прошлому было равносильно касанию к раскалённому железу. Кристиан… Имя уже было позорно высечено в его каменном сердце. Джон до сих пор не мог прийти в себя от того, какое чувство вылетело из его уст, перед этим крепко сжимаясь и прячась, словно бабочка, вылетевшая из кокона, однако до того нельзя было сказать, что выйдет из него. Оно было красиво, но опасно, это чувство… Константин с ужасом принял его у себя, однако уже не смог вынести второго удара в лице Кристиана-священника. Это и вскружило ему голову настолько, что он уж и не решился подумать, что похожее на его чувство жгло душу парнишки ещё хуже. Джон добрался до отеля и просто упал на кровать. Лишь морально он был измотан, но как удивительно моральные силы подтачивали физические. Несмотря на то, что ещё не было восьми, он ощущал, что глаза постепенно закрываются, а сон, ждавший его под кроватью, медленно пробирается к нему. Не раздевшись, только расстегнув пальто, Джон, за один вечер разочаровавшийся в искусстве, архитектуре и в осеннем Лионе, заснул крепким, но не успокаивающим сном — сном несчастного. Константин надеялся, что утро волшебным образом прояснит ему всё: и его ошибки, и адвоката, и втолкнёт в его опустевший после ночи разум глубокое и светлое прощение. Но глупо было в его возрасте сваливать всю ответственность на время суток и свято верить в чудесное исцеление. Утром он не ощутил ничего, словно бы умер на самом деле пару десятков лет назад, а сейчас очнулся плотным серым призраком. Но, конечно, лучше бы так и было… В голове с посвистыванием задувал французский переменчивый ветер, стало быть, ни одной мысли там обнаружить нельзя было. Джон действовал бездумно, по инерции, по некоему закону, что был прописан ещё, казалось, задолго даже до его рождения. И первый результат: через полтора часа на его руках был обратный билет до дома. Лион — Лос-Анджелес. Пустые чёрные слова. Больше они значили, когда города стояли в обратном порядке. Они уже пахли реками Соной и Роном, ладаном тысячей церквей, зёрнами кофе из каменных тёплых кафе и шерстью фиолетового шарфа адвоката. Сейчас билет ничем не пах, разве что бесконечным табаком и продирающим нос виски. Это, вкратце, обрисовка его будущего. Под синими закорючками авиакомпании виднелась дата вылета. Удивительно, что сегодняшняя? Нет. Просто свезло. Хоть в чём-то. Так бывает, когда, окунувшись с головой в грязевую выбоину несчастий крупных, вдруг видишь на дне осколок золота. Приятно, конечно, но это никак не поможет выбраться из ямы: тут бы крепкую верёвку и толстую палку. А дают — золото!.. Кажется, кто-то отказался лететь. Между прочим, довольно верное решение. Не надо лететь к этим серым высоким сооружениям и мягкому вдали, но такому убийственному вблизи свету. Здесь и правда хорошо, в Лионе этом, если здесь тебе не эвтанизировали тут душу. Ещё чуть ниже даты вылета: время. 19:00. Чудесное время. Как раз можно поужинать, а потом заснуть. Время как будто остановиться: может показаться, что в полёте он потеряет всего лишь три часа — вот что делает разница в часовых поясах. И вот уже ближе к вечеру, часов в десять-одиннадцать, с первым пробуждением после долгой спячки самолёт будет аккуратно садиться на посадочную полосу, а город — принимать нерадивых туристов из Лиона. Довольно чётко. Отлаженная схема. Что делать до вечера? Всё, чтобы только ни одна мысль не смогла пробраться к нему. Перво-наперво Джон спустился на ресепшн и сказал, что готов освободить номер. По правилам, уйти он должен до полудня. Поэтому он тут же принялся собирать немногочисленные вещи в чемодан. К полдвенадцатому был готов и решил освободить пораньше. Уже стоя в дверях, обвёл взглядом комнату: якобы проверить, не забыл ли чего, а на самом деле, просто вспомнить, как входил сюда почти счастливый, как вваливался сюда в стельку пьяный, как втаскивал сюда не отошедшего от изгнания демона Криса… Тут остановился, словно сделал неловкое движение, и боль кольнула его. Судорога дёрнула его единожды, и Джон выронил чемодан. Полухрип забурлил где-то в горле. Ни черта не помнят эти панельные стены! Ни черта не сохранятся эти воспоминания! Быстро схватив сумку, Джон быстро вышел оттуда, бледный, а глаза что-то неумолимо кололо. Яростно хлопнул дверью, долго путался с ключом. Чуть не бросил его здесь и не убежал. Но вместо этого по-приличному закрыл и отдал теперь пустую, ничего не значащую железяку сонной ненакрашенной брюнетке. Ощущал он себя что-то около после похмелья, только похмелья душевного. Лучше к нему не приставать, и тогда он сам будет тихим и спокойным. Всё ещё болела голова, а Лион уходил на задний план в каком-то тумане, когда он ехал на автобусе до аэропорта. Может, и правда был туман? И кстати, какая погода нынче в Лионе? Джон даже не обратил внимания. Сегодня для него не было ничего, кроме его самого и большой выдолбанной дыры в его душе. Он просто не хотел думать о вчерашнем, не хотел вспоминать, иначе глаза начинала щипать горечь. Ему хотелось одного: сесть в самолёт и скорее взлететь. Так бы было безболезненнее. Хотя он сам понимал, что вчерашняя импульсивность резко стала сегодняшней; может, и не стоило покупать билет так скоро?.. Джон отмахивался ото всех «может». Уж таким он был человеком: если настаивал на своём, пусть и неверном со всех сторон, то делал это до конца. И никакая сила не могла повергнуть его упрямство; по крайней мере, сегодня. К тому же, сегодня он ведь призрак. Ну, что взять с призраков? Ходят себе тысячами по городам, как-то существуют и остаются только пылью, которую вдыхают другие люди; никому они не нужны и, пожалуй, сами довольны этим. Джон был рад остаться им на всю оставшуюся жизнь: призраки ничего не чувствовали, у них будто и не было прошлого. То, что и требовалось ему. Именно этой серой субстанцией Джон упал в каком-то кафе аэропорта на стул и просидел там до трёх, выпивая что-то и закусывая чем-то. В три часа перешёл в другое место, там отсидел, как в тюрьме, два часа. А потом уж и долгожданная регистрация на рейс. Перед ожиданием вылета Джон, запустив руку в рюкзак, на секунду вернулся из призрачной страны: с утра, без разбора сваливая всё, он и не заметил, что положил в рюкзак картины. Пальцы ощутили тёплый холст и шёлковые ленты. Целых две. Как будто булыжником ударили Джона в грудную клетку — так резко перехватило дыхание. В тот момент ему показалось, что всё ведь просто, что вот картины, а где-то в тридцати километрах — Чес, Крис, его Крис. Сидит и опухает под гнётом лионской хандры. И вот после этого то унижение и угнетение, что он якобы испытал, исповедуясь, показались ничтожными попытками слабого ребёнка привлечь к себе внимание. Мгновение, и это всё стало ничтожеством в сравнении с тем, что мог испытывать адвокат. Но реальность грубо сбила это мгновение, позвав Джона на борт лайнера. Но оживление, вызванное картинами, было не затушить. Когда самолёт разгонялся по взлётной полосе, Константин ощутил, что что-то такое же разгоняется внутри него. Огромное и блестящее. Щелчок, и ему вдруг захотелось позвонить парнишке. Прийти к нему и признаться, какой он сам идиот и мразь. Обнять его и пообещать больше не выделываться. Забыть про ошибку бывшего водителя, которая, впрочем-то, сделала их миры чуточку лучше, на самом-то деле. Просто никто не хотел признавать. Джон понимал, что осталось бы, если б он не признался: постоянная боязнь доверия и тупая грубость, отстранение друг друга на далёкое расстояние и выдалбливание в сердцах друг у друга каких-то страшных символов. В этот момент Джон не был призраком. Он вспомнил, с какой нежностью вчера Крис сказал: «Джонни», сказал, что любит его, как отчаянно блестели его глаза, слёзы на его глазах, как он чувствовал себя наверняка полнейшей мразью и едва не упал в обморок от переизбытка. А Джон послал эту сияющую чистую душу к чертям, где её с удовольствием измазали в грязи. Отвернулся от самого ангела, что продал цветущий благоухающий Рай, где ему самое место после всех мучений, ради столь гниющего, болезненного чувства к какому-то мизантропу. Самолёт резко взмыл в воздух. Джон сидел, нервно кусал губы и щипал себя за щёку и не давал себе закричать в голос. Призрачная болезнь отпустила его слишком поздно. Поздно… слово пострашнее «вечности» и «пустоты». И так говорят: не возвращайтесь к прошлому, там нет ничего хорошего, только ваши демоны спят. А это слово не только возвращало туда, но и заставляло углубляться в него, в то невесомое время, которое сейчас само было призраком. Константин утёр горячую каплю с лица — никогда потом не хотел признавать, что это была слеза. От беспомощности. От такого жалкого состояния, во сто крат хуже вчерашнего будто бы унижения. Он проклинал себя за равнодушие — сегодня, за порывистость — вчера. Для Джона вдруг всё так резко, но всё так поздно прояснилось: и неожиданный упадок настроения Криса позавчера, ещё более угнетённое — вчера, временный налёт лёгкой грусти в его глазах на протяжении их прогулок. Он страдал похуже Константина; сравнить можно было только с курением: если Джон курильщик, тогда парнишка — пассивный курильщик, а, как известно, они мучаются куда сильнее тех, кто пускает им пар в лицо. Будучи священником, Форстер передумал намного больше, чем мог представить себе Джон: он впитывал в себя не только свои проблемы, но и его. У каждого человека есть предел для такого. Вчера у Криса он закончился. И страшно представить, как он сейчас опустошён, обглодан со всех сторон мыслями, ужасными мыслями о том, что слова Джона о Чесе к нему не относятся и то, что, как он ни пытался придвинуться к тому человеку, которого, возможно, ждал всю жизнь, у него ни черта не вышло. Конечно, нельзя развернуть самолёт. Оставалось только с ненавистью вперемешку с грустью смотреть на пролетающие облака, которые летели в сторону Лиона, чтобы прикрыть за собой отчаявшегося человека. Джон был и рад снять пелену со своих глаз, но всё же от этого не стало легче. Яснее — да, но не легче. Он просто со всей серьёзностью осознал, что сделал невероятно больно человеку, который вытаскивал его из дерьма. Зная Криса, можно предположить, что он проглотит это, даже не поморщившись, лишь измученно улыбнувшись, но совесть всё равно мучала, впиваясь в Джона медленно, но чётко. Тот момент можно было считать официальной гибелью гордыни Джона Константина. Как говорится, помним, не любим, но скорбим. Тринадцать часов — время непозволительно долгое, особенно когда мучаешь себя позорными мыслями об упущенном. Но, видимо, это сам Господь решил вступиться за своего дитя-ангела, ушедшего вниз, на Землю: взмах его могучей рукой, и Джон уже готов разодрать себе голову, чтобы вытащить разъедающие воспоминания. Впрочем, поделом ему. Константин и сам так считал. Конечно, показалось, что они летели целый день, не иначе. Заснуть не удалось. А постоянный тоскливый закат, невозможность сдвинуться с места, угнетение — хорошие ингредиенты для коктейля, способного свести с ума и выдергать по ниточкам все нервы. Никакая еда в горло не желала залезать: там, как и полагается, застрял комок из несказанных слов и несделанных поступков. И за окном, как назло, ничего интересного: один чёрный и бесконечный Атлантический океан и вечный закат. Даже ни одного корабля не видно; ведь не бывает же так! Сегодня всё было обращено против Джона, и, в общем, правильно. С каждым часом в этом гудящем авиалайнере с приглушённым светом и мерно похрапывающими пассажирами мысль о том, чтобы попросить пилотов развернуться обратно в город позолоченных и сонных теней, казалась менее безумной. Но на тот момент половина пути была пройдена: уже бесполезно лететь назад. Джон с нетерпением ждал момента, когда они приземляться, чтобы позвонить адвокату. Правда, как-то не сразу дошло, что разницу в девять часов никто не отменял, и Лион, когда Лос-Анджелес засыпал, только просыпался. Семь утра. Кристиан навряд ли встаёт в такую рань. Для него самое то: восемь или даже полдевятого. Наверное, сделает кофе и поплетётся уныло до работы защищать очередных злых и нервных людей. А сейчас спит, но, конечно же, навряд ли спит на самом деле. Также мучается. И облака, единственные свидетели истинного раскаяния Джона, ему ровным счётом ничего не передали. А лучше — просто пролетели мимо засыпающего города. Константин даже достал телефон из кармана: за день ни разу к нему не притронулся. И, вероятно, забыл выключить перед полётом. Попытался разблокировать — ничего. Всё же решил нажать кнопку включения — вдруг был в таком бессознании, что таки последовал указаниям стюардов? Вспыхнув на секунду и показав красненький остаток в батарейке, телефон уныло глянул на него и снова заснул. Разрядился. Джон поднял глаза на белую панель над ним и нервно засмеялся; с соседнего ряда на него странно посмотрели. Ему захотелось просто закричать о зашкаливающей плотности случайностей в своей жизни, ведущих к непримиримому концу. Но, может, разряжающийся телефон не столько проблема, сколько преимущество: пока доедет до дома, Форстер уже наверняка проснётся. Джон пытался себя успокоить этим, но это чёртово серое устройство будто стало его последней каплей, после которого сосуд разрывало на части. Он ощутил свою дрожь, дёрнулась рука, и телефон полетел вниз; ему опять это всё живо напомнило Чеса совсем недавно: могло показаться, что скоро он взорвётся мелкой блестящей ангельской пылью и улетит туда, где ему самое место — до того было напряжено всё его тело. Константин отбросил мысли о парнишке: если ещё немного повспоминает, тут же рехнётся. Сложно сохранять вакуумную пустоту в голове, когда насчёт будущего ничего не решено, а мозг лишь мнимо пытается успокоить себя. Джон испытывал такое; что говорить-то этому Форстеру? Никакая альтернатива разговора по телефону не нравилась ему, он прокручивал придуманные речи снова и снова, и всё казалось тусклым, безэмоциональным, хорошо отыгранным, лишённым чувств. Нет, это, конечно, был далеко не телефонный разговор. Но позвонить всё равно нужно было. Хотя и выходило со всех сторон довольно ущербно. Возвращаться назад тоже было как-то… Но на воспалившийся от бессонницы мозг Джона это даже показалось нормальным. Наконец, когда до посадки оставалось три часа, не иначе как Господь решил смилостивиться — в другом случае и не был бы собой — и мягкой рукой прикрыл сходящему с ума Джону глаза. Сон опять был бесполезным и, кажется, ещё больше нагнавшим усталость. Однако радость была одна: сто восемьдесят минут вместе с двумя тысячами километров пролетели незаметно для него и его сломанного рассудка. Лос-Анджелес встретил терпкой жарой даже в поздний вечер, типичным запахом выхлопов с автомобильных трасс и невозможно ярким светом, будто солнце каждый раз не уходило, а распадалось на множество маленьких, и они заполняли проспекты города. Джон уже чувствовал отвращение, сходя по трапу. Добравшись до дома только к десяти, Джон поначалу не понял, где же вход в его квартиру. Ох уж это чувство после вроде бы не длительного, но такого яркого путешествия, когда напрочь забываешь родной дом. Хотя Джон бы его с радостью забыл. Ему ведь, по сути, здесь нечего было терять, а для ночлега и отдыха вполне хватало того номера в Лионе. Как-то неожиданно пришло на ум, что его квартира занимает первый этаж, а крыльцо, перед которым он стоял с чемоданом, его собственное. Даже ключ подошёл. Бросив всё, Джон первым делом вывернул содержимое багажа на пол и отыскал зарядку для телефона. Но… вот как-то так случается в жизни правило трёх бед: первая лишь слегка выбивает из колеи, вторая омрачает и неприятно зудит в душе, третья же высасывает из нас всякую надежду на лучшее будущее, без этих всех бед. Или четвёртая, пятая и так далее — в зависимости, как устойчив отдельный человек. Джон сбился со счёту, с какого шага он разочаровался в хорошем исходе этой комедийно-трагичной истории с привкусом ладана. Казалось бы, мелочь — сломанная зарядка или сломанный аккумулятор в телефоне, соответственно, невозможность позвонить, — но, Господи, это было сродни тупому удару под дых. Константин будто даже задохнулся, потом расхохотался, снова задохнулся и наконец нервозно раскашлялся. Отодвинув вещи с прохода, он поплёлся в пропитанные плесенью комнаты. Даже при ярком свете здесь было темновато и отвратительно; под потолком повис маленький чёрный паук, а пыль припорошила полки, словно снег. Конечно, стационарный телефон как не работал месяц назад, так и сейчас чудесным образом не заработал, хотя так бы хотелось, чтоб в дом за время отсутствия пробрался не вор, а ремонтник телефонов. Никаких вариантов, кажется, нет: другой зарядки не было, как и другого телефона, время слишком позднее для того, чтобы искать мастерскую, где это могли бы исправить. Ближайшая телефонная будка, которая, вероятно, сейчас не работала, находилась довольно далеко, а с соседями Джон никогда не ладил, поэтому стоит пойти попросить — и эти людишки тут же отыграются на нём. Они, ублюдки, всегда хорошо чувствуют, когда человек угнетён и когда можно надавить на его кровоточащую рану сильнее. Оставалось лишь одно: отсрочить звонок до утра, когда можно будет исправить телефон и, что куда лучше, позвонить из телефонного аппарата — благо, номер адвоката сохранился у Джона не только на сим-карте, но и на личной визитке Форстера, которую тот ему дал. Но, несмотря на то, что решение пришло быстро, слово «отсрочить» каждой грёбаной буковкой отпечаталось в его разъеденной душе. Целую ночь ему предстояло провести наедине с собой, с тем собой, кто сумел в один момент испортить себе счастье, запутать его и вывести в другое направление, куда оно, может, счастьем уже и не дойдёт… А где-то в тысячах километрах от него, где начиналось утро, Кристиану предстояло провести целый день наедине со своей мнимой виной и навсегда замолкшим Джоном в его душе… Константин почему-то знал (скорее всего, это бредни замурованного разума): их ночная дневная боль сегодня одна на двоих.***
Ну, естественно, Джон не сумел заснуть. К четырём был готов уже идти и дозваниваться до Кристиана. Голова шумела, ни одна таблетка не помогла, из еды он съел только сэндвич, вынесенный им из самолёта, ведь дома стоял совершенно пустой холодильник. Всю ночь Константин нервно ходил по комнатам, холодным и безжизненным — иногда видно, что хозяин своё жилище не любит — и пытался прогнать сон кофе: воды и коричневого порошка у него было в достатке. Из грязной прикроватной тумбы нашёл помятую пачку сигарет… Наплевал на Рай, закурил. Наплевал вообще на всё. Ну, кроме, кроме… кроме известно кого. С первым вдохом поморщился, кашлянул, глаза заволокло слезами; потом ничего, вспомнил. Вспомнил, как дымил с двенадцати не переставая и со вкусом. Вспомнил, как горечь от утраты лёгких резко затмевало все остальные проблемы. И на остаток это действительно помогло. Но всё же несколько раз он со злости, внезапно накатывавшей, видимо, от нервов, бросал какие-то тяжёлые предметы, что попадались под руку, в стены, в потолок, в пол. Врубил музыку на полную, чтобы не слушать свои мысли, однако не сразу сообразил, что день сейчас вообще-то в Лионе, а не здесь. Пару раз приходили соседи, жаловались; Джону таки пришлось всё выключить и кидать в стены что-нибудь менее весомое. Но в какой-то момент даже стало радостно: его дом превратился в проходной двор, раз в час к нему кто-нибудь да наведывался. Хоть призраки боли немного выветрились. Время от четырёх до пяти прошло быстро благодаря сигаретам, коих уже не оставалось, и кофе — теперь уже оправданно употребляемому. Очередной стук в дверь вызвал мазохистскую радость, но ещё немного — удивление, ведь в последние полтора часа Джон не помнил, чтобы шумел слишком сильно. Однако мог и правда не помнить. Конечно, ему бы прекратить эти издевательства над соседями и над своим и так искалеченным образом в их глазах: они уж сегодня точно решили, что он повёрнутый, а ему всё-таки ещё жить с ними. Но если бы это волновало Джона Константина, он уже окончательно перестал бы быть собой. Он резко распахнул дверь и даже приготовил безумную улыбочку и несколько едких словечек, однако от улыбки осталось нервическое подёргивание губ, а от слов — какая-то приглушённая гласная буква. От души — съёжившийся неверящий комочек, а от Джона — просто ничего. — Честно говоря, я сомневался, что найду тебя здесь. Не было сил смотреть на эту слабую безнадёжную улыбку, покрасневшие серые глаза и побледневшие щёки. Пальто висело на руке, но фиолетовый шарф по-прежнему горел своим ярким пламенем. Всё тело дрожало; от этого звонко вибрировала ручка чемодана. Джон смотрел и плохо понимал: его Господь так наказывал или жалел? — Надеюсь, ты сюда приехал не из-за меня? — Бинго, Джон, это, конечно, то самое, что стоило сказать человеку, ради которого ты разбил вдребезги себя! Но ему самому стало отвратительно от мысли, что Кристиан Форстер, этот измученный парнишка на пороге его запылённого жилья и его запылённой жизни, сейчас ответит «Нет, из-за тебя». — Пусть глупая случайность для тебя, но для меня это был знак: нашей конторе в Лос-Анджелесе перестало хватать адвокатов. Так как у нас в Лионе довольно много англоговорящих, а желания ехать на другой континент ни у кого не было, я оказался единственным претендентом. Как глупо и банально. У провидения, которое ведёт нас, совсем нет фантазии… — голос звучал тихо, простуженно, хрипло. Крис едва держался на ногах, а Джон совсем забыл, что пора бы разъяснить последние два дня. Они смотрели друг на друга убитыми, измождёнными взглядами и глухо просили «Давай не будем больше мучиться! Даже жизнь, обычно скупая на все счастливые случайности, вновь нам дала такую, чтобы мы исправились». Они молчали долго, невозможно долго. Джон выпал из реальности, а его заправленный лишь кофеином, горечью и куревом мозг давно перестал здраво работать. У Криса, судя по всему, слова застряли в горле за обидой, которая всё же была первее. Наконец Константин едва сдержал то ли смех, то ли всхлип, и прошёл мимо Форстера по маленькому коридору. Дальше крыльцо. Не дойдя до него, Джон со всей силой врезал по стене, и пепельная краска с хрустом осыпалась. Давно здесь не ремонтировали. Пальцы засаднило, но этого будто и хотелось. Потом он без сил присел на ступеньку, уперевшись головой в железные перила, и прикрыл лицо ладонью: — Что же мы наделали? — Сзади послышались вращения колёс от чемодана — Крис зачем-то попёр его за собой, но бросил около двери и присел рядом с левой стороны. Джон впервые не ощутил его физически, но ощутил как-то по-другому. Будто наконец к сердцу с выбоиной приставили недостающий кусок. Крыльцо выходило на двухполюсную дорогу; никто ещё не ездил в такую рань, просыпались в то время только самые несчастные. — Ты же понимаешь, что тогда я погорячился? — Погибать, так полностью! Джон повернул голову к парню: тот поднял взгляд на него и, проглотив мешок слёз, который пробирался к нему, нервно пожал плечами. — Ты говорил довольно серьёзно… и… — шептал, сжав кулаки, едва ворочая дрожащими бескровными губами, — и я совсем обезумел тогда. Мне показалось, что вся моя жизнь не только не к месту, но и ничтожна вообще. Но, Джон… — он, видимо, взяв себя в руки, серьёзно, но печально посмотрел на него, словно для себя уже понял, что всё бесполезно. — Знаешь что? Может, я и сделал ошибку, но я ни разу не соврал тебе тогда… Я правда, слушая все эти исповеди о тебе, о том, кем я был и, возможно, никогда не стану, смог увидеть нечто более глубокое в тебе, чем ты думаешь. За все эти дни я увидел, как мне комфортно с тобой, а тебе — со мной. Я хотел только помочь тебе, ведь, на самом деле, признайся, ни один священник не заставил бы тебя говорить такое. Тебя скорее бы отводили от этой мысли. Может, и не любовь, Джон, это… — он улыбнулся чуть светлее и на секунду прикрыл глаза, — но мне хочется остаться с тобой, с тобой любым. Твои недостатки я послушно растворяю в себе, когда они направлены в мою сторону, ты делаешь тоже с моими… Просто признай, что так оно и есть. И, пусть я, по твоим словам, никогда тем Чесом не стану, мне очень хотелось попробовать быть им… — губы его дрогнули, и улыбка стала жалкой. — Я ещё лелею надежду, что не всё, сказанное тобой после моего разоблачения, является правдой… — прозвучало сдавленно, а потом Форстер таки не выдержал и утёр рукавом лицо; были слышны в его следующих слова редкие, но от того слишком страшные слёзы. — Иначе ведь всё это… вся эта моя жизнь в принципе не имеет никакого смысла, если я умер только два месяца назад… Я долго мучился кошмарами, когда узнал… немного тяжело это, Джон, когда понимаешь, что всё, что ты помнил, фальшивка. И было в мире что-то другое, до чего ты никогда не доберёшься в своей памяти… — он больше не открывал лицо из-под ладоней. Джон с трудом оценивал масштаб катастрофы: кажется, он смог погасить солнце. Он осторожно взял немного сопротивляющуюся руку Криса и положил к себе на колено, коснувшись до влажной от слёз ладони. Сам парень отвернулся налево и поспешно утирал лицо. Он ещё сильно дрожал. Слов нужных на ум не пришло, но Джон решил: пусть за него говорит покоцанное сердце. Ему, конечно, виднее. — Знаешь… я думаю, мы сделаны из какого-то такого материала, что просто обязаны мучить тех, кто нам близок. Не знаю… всё как-то после того, как я убежал, пошло по наклонной, разве что с билетом повезло. То чувство, наверное, поймёшь, когда поначалу ничего не нужно и ты словно безвольная субстанция слоняешься туда-сюда, а потом как шибанёт — и всё встаёт на места. Только поздно. Я осознал буквально всё, когда самолёт взлетал… — Кристиан, вероятно, поняв, что дело не гиблое, заинтересованно повернулся к нему, ещё утирая влагу, чтобы как-то скрыть слабость. «Ничего, можешь показать. Ты не выглядишь жалко. Я выглядел перед тобой во время исповедей жалко». Надо было это сказать, но Джон лишь попытался улыбнуться. — Когда самолёт взлетал… — повторил Кристиан, а у самого наивно поднялись брови, губы искривила нервная, но добрая усмешка — это выражение лица называлось смех сквозь слёзы. — Не шутишь? — Нет, — Джон со всей серьёзностью понимал, что любое его слово теперь ещё некоторое время будет казаться Форстеру саркастической шуткой. Ну, сам создал это, сам и уничтожай. — Я… — Константин задумался и, хмыкнув, продолжил, — я вот только сейчас, когда ты сказал, понял одну вещь: тебе в несколько раз хуже, чем мне. Из-за того, что ты узнал эту тайну про ангелов и так далее… и про себя в том числе. Знаешь, мы почти в одинаковом положении: один унизился перед другим, хотя и не желал бы всем сердцем, второй впитывал множественные обиды и молчал. И оба были неравнодушны друг к другу. Мне очень сложно такое принять, но я переступил через себя, осознал то, что показал тебе свою слабость, свою отвратительную сторону. Не знаю, по-моему, это называется… той банальной любовью. Кристиан слегка придвинулся к нему и даже мелко, но уже более счастливо улыбнулся. Улыбкой, как тряпкой, увы, нельзя было смахнуть глубокой депрессии, груз вины, бессонную ночь, часы болезненного самокопания. Но они, конечно, очень хотели попытаться сделать это. И осторожно, пробуя новую в каком-то смысле жизнь на вкус, подбирались друг к другу. — И, знаешь, пускай сегодня Джон Константин, злобный экзорцист, подохнет в мучениях! — сам Джон звонко, но отчаянно рассмеялся. — Я был абсолютно далёк от истины там, в соборе. Ты прекрасен, как человек. Во много раз лучше меня. Сказать какую-то приятную, откровенную мелочь тебе ничего не стоит, а я готов разыграть целую трагедию ради этого. Ты смел, хотя твоя смелость иногда бывает и твоим пороком. Я… чёрт, не выходит… — слово заскрипело песком на зубах, но, поморщившись, осознав в очередной раз, кому говорит это и что сладкое самоубийство лучше сделать сейчас, договорил: — А я слаб и труслив. И судьба хорошенько отыгрывается на этом. Из тебя не только человек хороший, но и… священник. Ради заискрившейся улыбки и зажигающихся тёплым счастьем глаз Джон был готов убивать себя ещё и ещё. — Правда, — он и сам решил улыбнуться, не так бодро, но поддержать нужно было. — Очень толковый священник. Ты бы мог им стать. Как и художником. Ты талантлив во всём, что ли. Кристиан видимо засмущался, сделал вид, что убирал волосы с лица, но, конечно, суть движения была в том, чтобы убрать другое с лица. Его тело мелко и часто задрожало, словно он смеялся или плакал. Это был некий микс и того, и другого. Их пальцы сцепились ещё сильнее, до побеления костяшек, как будто в любой момент могла разверзнуться бездна и один из них мог упасть, а второй должен был его поймать. Правда, бездна разверзнулась, но иная. — И ангелом я был хорошим, да? — глядя на него насмешливо и печально, несерьёзно спросил Форстер. — Да, вероятно. Ты оказался во много раз мудрее меня. И вернулся снова в этот аллегорический Ад, чтобы только остаться со мной. Ты всё же знал, что я пойду за тобой, не признавая того, что давно мне на тебя не плевать… — По крыше над ними мягко застучали капли. Никто дождя не обещал, но он неожиданно нагрянул. Но невозможно всё-таки хотелось, чтобы он пришёл; появлялась глупая надежда: может, это те лионские облака всё же долетели до Америки? В каком-то смысле этот дождь — Крис. — Там, в Лионе… знаешь, я буду скучать. Там совсем всё погибло. Наверное, связано с твоим отъездом. Но я всё равно буду скучать. Решение о моём переезде на другое место было таким спонтанным… что, в некотором смысле, наши удачи в этом похожи. Мне быстро отыскали чартерный рейс, который жутко опоздал, оплатили его, выделили денег на гостиницу. Чудесно, как в сказке! А я чувствовал себя, как в чьём-то кошмаре… — он говорил быстро, словно пытался заполнить какой-то провал болтовнёй, а не мог. Это были не те слова. Он остановился. Потом сам же и усмехнулся над собой. — Не о том говорю, да? — Джон краем глаза наблюдал за ним, рассматривая при этом асфальт. — Я… ты и сам видишь, что не будет никогда такого чуда — всё же, не в Раю и не в той пресловутой сказке живём — я никогда не вспомню своей прошлой жизни. Я не особенный и не могу идти против устоев мироздания. Ну… тебе-то это ближе. Поэтому… я бы очень хотел узнать, кем я был, но в деталях. Я бы хотел заново пережить свою прошлую жизнь. Чтобы лучше узнать твоё место в ней и моё место — в твоей жизни. Пусть я и не тот Чес, но… — Тот, — перебил его Джон и пристально глянул на него. — Совершенно тот. Я соврал. У меня нет права говорить о вас, как о двух разных людях. Ты тот… с кем я, по крайней мере, снова готов остаться, готов выкорчёвывать из себя горделивость, готов терпеть невзгоды и кому готов всегда отдавать то, что смогу. Да плевать, как там это называется: любовь, привязанность, дружба. У нас будет что-то своё. Банальное, конечно, зато собственно придуманное. — Это оказалось слишком просто. Даже никуда не кольнуло, и чёрная совесть не заорала благим матом. Константин ещё раз сказал, что любит его, но завуалированно. Пусть так. Форстер смотрел на него восхищённо, нежно; чёрт знает что ведь сделаешь ради такого взгляда! Парнишке оказалось нетрудно разглядеть за этими словами истинные. Они одновременно горько усмехнулись; Джон не знал, о чём думал тогда Крис, но лично ему на ум пришло «Даже внутренняя рациональность заглохла и перестала кричать о том, кого я полюбил. Стало быть, всё налаживается». Джон осторожно прижал Криса к себе за плечи одной рукой; парнишка податливо опустил голову на его плечо и ещё от чего-то дрожал. Может, это осознание такой ужасной любви приживалось к его телу, а может, просто от дождя свежо стало. Не так ведь важно. Джон знал Чеса и его решительность: он примет этот яд, пусть после и будет корёжить от боли. Джон давно принял и отстрадал своё; видимо, в данный момент этот яд аккуратно и окончательно проглотил парнишка. «Будет чуть-чуть больно, ты потерпи». Они ещё долго сидели на крыльце вдвоём, прижавшись, привыкая к американскому дождю — грубому, резкому, так сильно отличающемуся от французского. Форстер перестал дрожать; Джон слушал гул капель, свой спокойный ритм сердца, редкие глубокие вздохи адвоката. Осторожно впитывая тепло Криса, он с трудом понимал, что было б, если бы он отказался от поездки в Лион. Отказался от исповеди и многих других вещей. Ведь в шестой капелле он нашёл и потерял себя одновременно; ощутил, что всё кончено, хотя всё только начиналось; наконец, похоронил свою гордыню на месте, где был захоронен Чес, и воскресил последнего. Кажется, стоит прийти сейчас на кладбище, как там не будет даже могилы. Капелла № 6… как много странных и необычных вещей она дала. И Джон теперь с уверенностью знал одно: никакая история не забудется, даже их собственная, Лионская. Глупым людям совсем не за чем знать их историю, но, главное, Лион благосклонно запомнит их слова, движения, прикосновения, их разгорающееся чувство и разгорающуюся трагедию. Но город мудро знал: не бывает спокойного счастья без трагедии, особенно в их случае. И вытерпел все их ошибки. Однако теперь, преподав им урок, невероятно полезный, но болезненный, город двух сливающихся речек и вечной осени отпускал их совершать другие истории, теперь незапятнанные печалью, но сохранившие от Лионской солнце, кофе, запах листьев, зорко наблюдающих за современным миром каменных гигантов старых веков. Хоть какие истории: Лос-Анджелесскую, Нью-Йоркскую, Барселонскую, Принстонскую, Мадридскую, Парижскую, Римскую или Лондонскую! А с Кристианом, знал Джон, это, конечно, произойдёт точно.26 августа 2016 г.