enigmatic feeling

Макишима плохо представлял себе страсть, отличную от книжной. В книгах было множество сценариев: от простых, где незадачливые любовники оказывались в одной постели из-за внезапно вспыхнувшей искры, до сложных, где влюблённые горели годами, догорали до жалких тлеющих угольков, теряли всякую надежду не то что на взаимность — хотя бы понимание, и в результате самого нелепого стечения обстоятельств, вымотанные, усталые, то ли в силу привычки, то ли из-за так и не выгоревшей симпатии — сталкивались лбами, ругались в пух и прах, бросались обидными оскорблениями, били наотмашь, сдирали друг с друга одежду, и не целовались. Пили друг друга до дна, царапали спины, клеймили и злились. Вариантов было множество. Такое Макишима видел впервые. Шинья и Аканэ походили на две глыбы льда. Он иссиня-прозрачная, бей не расколешь, жгуче-холодная. Она тонкая корочка льда над кристально-чистым снегом, режет руки, стоит коснуться. Два беспорядка, хаоса в стальной клетке разума. Гений каждого светился так ярко, что не ясно, кто от кого отражается, кто за кем идёт, где ведомый, а где ведущий. Его любопытство — её восторг. Когами тянулся к ней как юный натуралист к ранее неведомой зверюшке, она к нему, словно жаждущий знаний, тайн и открытий студент, ещё не распробовавший вкуса собственной исключительности, но уже чующий — вот оно, я не такая как все, я знаю больше, думаю быстрее и могу лучше. Макишима знал много книжных страстей — подобную видел впервые. — Я знал, что ты станешь жёстче, — Когами говорит тихо, но на старом заводе акустика хорошая. — Но чтобы настолько… Голос третьей Гончей отражается от бетонных стен, металлических балок и контейнеров, бархатом касается покрывшейся мурашками кожи Цунэмори, и та сильнее сжимает пальцы на доминаторе. Не выстрелит, нет, это Макишима видит прекрасно, ей до Когами ещё далеко — она учится, наматывает на ус, тщательно конспектирует и запоминает. Из инспектора ученица хорошая — пару лет, а скорее, несколько месяцев, и, может, не станет монстром, но заледенеет. Корочка льда станет толще, рыхлый снег превратится в молочно-белую льдину — не расколешь, и вот тогда. — Держи под контролем бунтаря, и вся стая будет послушной, — подходя ближе, говорит Шинья. Дуло доминатора упирается в грудную клетку, тотчас в сердце, Когами склоняет голову к плечу и улыбается — не нахально. Дико, яростно, необузданно, словно столбом замершее тело не его вовсе, и всё это — завод, группа захвата где-то возле, Макишима прямо здесь, за контейнером слева. Всё это выдумка, всё это несерьёзно, есть только они, доминатор между ними и статическое электричество, серыми искорками бьющее от столкновений взглядов, мыслей и сердец. — Бунтарь в данном случае, — негромко отзывается Аканэ, — ты или я? И вот тогда лёд раскрошится, не выдержав столкновения, никто из них не уступит, не растает от вспыхнувшего огня. Они посыпятся ледяной крошкой, смешаются воедино и острыми снежинками в бешенном вихре обрушатся на Землю. И вот тогда — Сивилла, группа захвата, Макишима за контейнером слева. Всё это действительно останется в прошлом. Он это знает, он это видит. Всё здесь, во взглядах инспектора и её исполнителя. От этого даже немного обидно, ведь всё, что он сделал за это время, всё, чего он добился, за что ратовал — не имеет никакого значения. Для них. Здесь, сейчас и когда-либо. Он Когами Шинью зацепил, уязвил его самолюбие, попрал личное. Она занозой засела и в сердце, и в мыслях. Сказала «нельзя», но кивнула. — А как тебе нравится, — Шинья склоняется совсем близко, Аканэ щёлкает предохранителем, но не на шаг не отступает, — мой маленький смелый инспектор? Макишима плохо представлял себе страсть, отличную от книжной. Макишима знал много книжных страстей — такую видел впервые. И когда позади него раздаётся выстрел, а через сотую долю секунды наступает темнота, он успевает лишь пожалеть о том, что так никогда и не узнает. Кто от кого отражался, кто за кем шёл, где был ведомый, а где ведущий.