Искра

— Suilad, Gwelwen. Рыжая синдэ выпрямляет спину, оборачивается и вдруг улыбается, как умеет только она — искренне и внезапно, не только всем лицом, но всей фигурой, как будто с горящего светильника вдруг упало покрывало. И это — несмотря на усталость, которая читается в каждом жесте. — Нинуи! — она неожиданно оборачивается и подходит ближе. Она всё делает неожиданно, как-то вдруг, даже самые обычные вещи, — так, как будто ещё секунду назад и представить не могла, что так поступит. — Я так рада видеть тебя живой, — она берёт Нинуи за руку и подводит туда, где только что стояла сама. — Смотри, она готовится расцвести. Ветка, которую показывает Гвельвен, сверху донизу покрыта мелкими бутонами. Из некоторых, самых верхних, уже проглядывают белые лепестки с желтоватыми прожилками. Нинуи знакомы эти цветы, она видела их, хоть и нечасто, вот только за всю аманскую жизнь она так никогда и не поинтересовалась, как они называются. — Я до сих пор такое видела только в чужих воспоминаниях. На Аглоне их тоже сажали, но там они не цветут, даже в помещении. Им нужно, чтобы свет был всегда, как на Западе. И как здесь. Тэлерэ слегка улыбается. Как у этой женщины получается здесь и сейчас думать о цветах? Сразу после Дагор Браголлах, после того, как она неделю выходила из лазарета только чтобы поспать хоть несколько часов? — Я их даже в Амане видела нечасто, — отвечает Нинуи. Почему-то перейти к самому волнующему вопросу оказывается неожиданно сложно. — Они горные цветы, в Гавани они не росли… — Здесь много такого. Кое-что я вообще вижу впервые. Когда станет чуть меньше работы в лазарете, попрошусь в ученики к тем, кто их здесь выращивает. Уже столько времени этим не занималась… Сейчас-то я совсем ненадолго вырвалась. Цветы. Ох. Они встретились впервые за добрый десяток лет, они пережили битву, забравшую столько жизней, — и вот они стоят посреди Западного Сада Нарготронда и говорят о цветах, как будто больше не о чем. Было бы смешно, если бы были силы смеяться, — хотя Гвельвен вот улыбается, и как у неё получается это… Ну же, Нинда. С тех пор, как тебя в первой же волне эвакуации отправили в этот притихший в общем страхе город, ты столько времени ждала вестей с северных рубежей. Ты стала ещё бледнее, чем всегда, пока ходила здесь тенью среди теней, задыхаясь от ожидания. И вот она перед тобой, и ты не решаешься спросить. — Мы очень поздно пришли, — тихо, не оборачиваясь, заговаривает Гвельвен. — Слишком поздно… Нас было много, там были такие стены, что почти все спаслись… лорд Куруфин потом лично поджёг крепость, когда мы уходили. Но мы шли медленно, потому что с нами были раненые. Воины, конечно, умчались вперёд, на подмогу… а я пришла в последних рядах, когда уже ничего было не спасти. Лорд Келегорм как раз готовил отступление… Синдэ замолкает. Несколько ударов сердца Нинуи напряжённо смотрит на её хрупкую фигурку на фоне подсвеченных мягким розовато-жёлтым светом листьев. — Нинуи, — Фастиэль наконец оборачивается к ней и смотрит в глаза, — он умер. И тут же снова опускает глаза — как будто просит прощения. — У меня не получилось, Нинуи. Я очень старалась, но… Стрела была отравлена, чем-то новым, я с таким ещё не сталкивалась. Они периодически придумывают новые яды, а этот, наверное, специально для этой битвы… — Гвельвен говорит почти скороговоркой, потом вдруг обрывает фразу и тяжело вздыхает. — Он умер у меня на руках. Нинуи медленно опускается на ближайшую скамейку и прикрывает глаза. Гвэль. Сын мой, моё счастье, моя единственная радость. Зачем ты так. Зачем ты так упорно не хотел оставаться в стороне, почему тебе так нужна была эта война, победа в которой всё равно едва ли возможна? Ведь это должно было кончиться именно так, рано или поздно. Ведь уйди мы в Нарготронд раньше, когда он только был построен, всё было бы иначе… Но ты не дал тогда уговорить себя, ты заявил, что Минас Тирит и так был уступкой мне… я знаю, ты хотел Дортонион, а лучше вообще Аглон, потому что там Фастиэль и там же та женщина, которая всегда меня пугала и у которой ты так хотел учиться. Тебе и в самом деле было всё равно, ты, кажется, так никогда и не понял до конца. И вот теперь тебя нет. Так тянет сейчас переспросить, в самом ли деле она уверена, не могло ли ей показаться. Но бесполезно, конечно. Гвельвен — целитель, и целитель хороший, и Нинуи может представить, что значит её „я старалась” — интересно, долго ли она вообще потом держалась на ногах. И уж живого от мёртвого она отличит. Синдэ очень тихо садится рядом — не касаясь, но всё же гораздо ближе, чем принято при обычном разговоре. Нинуи держится ещё несколько секунд, а потом порывисто обнимает её и так замирает. Потому что у Гвельвен есть Тинвэ, есть тот нежданно обретённый брат из народа Финголфина, есть родители, наконец, — а у Нинуи нет теперь больше никого, кроме Гвельвен. — Он просил рассказать тебе, что он был на Балар, — почти шепчет Фастиэль. — И что он теперь тебя понимает. От этой вести становится чуть теплее — даже несмотря на всё. Балар. Много долгих дней на юг от Тол Сирион. Остров, куда можно добраться только по воде. Остров, куда она в годы Долгого Мира раз за разом возвращалась — одна, прибиваясь к случайным попутчикам, почти скрывая цель этих визитов от сына. Возвращалась просто затем, чтобы несколько дней прожить на берегу, снова увидеть бескрайнее море, почувствовать его запах, постоять лицом к Западу, напрягая глаза, пока те не начнут слезиться… Гвэль не высказывал удивления, но Нинуи всегда знала, что он не понимает, почему ей это так нужно. Если теперь он понял это… может быть, он был бы способен понять и многое другое. И от этого становится чуть светлее — пускай даже увидеть это уже не получится. — Спасибо, что сказала, — так же почти шепчет она и аккуратно отстраняется. Почему-то ей чуть-чуть стыдно за эту вспышку эмоций. Она подумает обо всём этом потом, наедине с собой. Сейчас же нужно просто сцепить пальцы и успокоить шум в ушах… — Давай… говорить о тебе, наверное. Вы ведь последний раз от меня уходили к твоим родителям, кажется? Гвельвен тихо смеётся. — Мы их не нашли, Нинуи. Не знаю, что случилось. Дом на месте, всё цело, но их там нет. И, кажется, давно нет… Деревья говорят, что они ушли. Сами. Куда — неизвестно. Гвельвен улыбается — совсем чуть-чуть, как будто растерянно. Значит, и у неё не всё так просто. И эта её улыбка — кажется, у неё есть улыбки на все случаи жизни, но эта совсем невесёлая. — Прости, — только и может ответить Нинуи. — Ничего, — пожимает плечами синдэ. — Говорят, некоторые истории повторяются. Они когда-то потеряли Тойнвэ… а я теперь потеряла их. Нинуи вздрагивает. Родители Гвельвен ещё в Великом Походе ухитрились как-то разминуться со старшим сыном — да так, что не знали о нём ничего до тех самых пор, пока он сам не вернулся через Вздыбленный Лёд. Рождённая спустя много лет Гвельвен о нём до тех пор слышала разве что вскользь — знала, что у неё когда-то был брат, но и не более. Почему-то именно теперь эта история кажется особенно дикой и кошмарной. Наверное, такие родители и в самом деле могли переселиться куда-нибудь, ни слова не сказав дочери. — Я же всё время в Аглоне, — как будто отвечает на её мысли Гвельвен. — Или у вас, или в Хитлуме у Тойнвэ, или ещё где-нибудь… Они туда как-то не очень хотели приходить, и я их даже могу понять. Они и к Тинвэ отнеслись… напряжённо. А я сама у них бывала… реже, чем у тебя. „Я их тоже понимаю”, — рвётся с языка Нинуи, но она останавливает себя. Во-первых, понимает она их не во всём, а только в нежелании пересекаться с народом Феанора. А во-вторых… иногда, глядя на Гвельвен, Нинуи видит какие-то очень узнаваемые взгляды и жесты. Жесты, которых не было у неё, когда они встретились впервые. Гвельвен вряд ли замечает их сама — и всё же они отбивают всякое желание говорить при ней что-то плохое о Первом Доме. — Не оправдывайся, — мягко останавливает её Нинуи. — Ты ни в чём не виновата. Фастиэль вздыхает. — Хотелось бы верить… Знаешь что? Давай рассуждать о цветах. У меня это лучше получается.