…и наступает утро В нем тебя больше нету Жизнь в полторы минуты В двух океанах света… Магелланово Облако — «Два океана».
«Бульвар Мэри» славился разбоями, импортным виски и жгучими красавицами. Если разбои случались день ото дня, то застать тот импортный виски и получить красавицу вместо общественной девицы было сложнее: с грин-картой не всем в городке везло. Деймон с усмешкой смотрит на попытки мальчишки с Шауст-стрит попасть в бар хоть на долю секунды. Он замечает, что мальчишка похож на девчонку у шеста. Он усмехается и запивает жжение в глотке импортным виски и пробует на вкус приторно-сладкие пухлые губки малышки Бекки. Да и она приторно стонет, когда его руки проходят под короткой серебряной юбкой. — Нил, да ты прелюбодей, — хихикает пьяно. — Знаешь, это отвлекает от отвратного шрама на твоем плече. — Ты такая честная, когда под стопкой побывала и под тройкой парней, — отвечает он взаимностью. Она хихикает снова. Деймон знает, что девчонка из приличной семьи, что у неё неприкосновенность, что ему нужно её сердце. Бекки мягкотелая, поэтому поддается на его развязанные слова и полярность в душе. Её волосы уложены лаком, пахнут цветами, а сама она, словно шелк: такая лоснящаяся, легкая, нежная. Её глаза цвета дневного неба, но зато пустые, как и слова, льющиеся с её уст. Она хихикает не над шутками Сальваторе. Бекки устала быть ненужной куклой, а её смех забавляет всех, пусть позабавится и этот незнакомец со странным калифорнийским именем — Нил. — Знаешь, Бекки, я ведь не за выпивкой прихожу, — ухмыляется, сверкая искорками в ярко-голубых глазах — в таких бы и Елена утонула, если бы не умела плавать, но, к счастью или сожалению, эта псина плавает получше ньюфаундленда. — Зачем же, м? — вскидывает она бровь, заползая на бедра Деймона. — Неужели тебя не привлекает вся эта магия? — Меня привлекает лишь то, что скрыто за кадром, — шепчет он ей на ухо с семью сережками. — Ты, Бекки. И он чувствует, как тает её сердце, льется кровью к его ногам, трескается под давлением чувств. Это же Сальватор, а этот ублюдок знает, как заставить трепетать и убиваться в агонии. Бекки лишь была одной из его целей, а не манерной куклой на один вечер, поэтому на неё потребовалось меньше слов и больше стопок текилы. «Бекки». Звучит по-детски. Звучит наивно. Звучит вульгарно. Деймону плевать на неё, как и на её чувства, хотя это тоже по-детски глупо: плевать на все его уже заебало. «Елена». Деймон ухмыльнулся, когда краем глаза уловил её на бедрах одного из костюмов. Она просто сука. У Сальваторе для неё определений не хватает. Не потому, что она пустая, а потому, что ему не хватает её гневных речей, чтобы харкнуть ей близ лица. Ну так, для оправдания её имени. Пока Бекки целует его кожу свои упругими губами, лоснится к его телу, жмется бедрами, допивает остатки своего мартини и возвращается к его засиневшей шее, Деймон оценивающе смотрит на неё: на ту, что мысли его занимала своими безвкусными речами, криками и тонкой талией. Она была не его стихией, а он, конечно, не из её мира. Трущиеся друг о друга оголенными чувствами, накаленной ненавистью, испитой любовью, перевязанными ранами, они думали, что из разных полюсов, по другие стороны экватора. Одна плевалась, гавкала, кричала, а второй любовался и упивался зрелищем. Елена.Больная сука.
Она завороженно смотрит в ответ, будто не замечает скользящих рук мужика, будто ей достаточно воздуха, чтобы дышать самой, будто может просто встать и подойти, чтобы рявкнуть что-то в своём стиле и, крутанув бедром, выйти из бара. Она однотипная, таких хватает лишь на ночь, а затем они теряют вкус. Не пустая, не безмолвная. Наоборот. Громкая, дикая, темная — хотя имя её может гласить иное, — жестокая, остервенелая — такие быстро теряют вкус, источаются быстрее, гаснут скоротечно, опустошаются до дна. Такие ему не по зубам: слова не помогают, поступков они не ценят, нужны проебанные чувства, которых нет у гнилого сердца Сальваторе. Таких ему не давалось попробовать. Елена. Как магнитное поле. Как мертвые, цветущие цветы. Как разные полюса. И на каком-то из них есть и он. Черствый, пропитый, полусгнивший Деймон Сальватор. И она, сухая, переполненная, крепкая — как русская водка из бара — Елена. — Бекки, — говорит блондинке с глубоким декольте и в короткой серебряной юбке, смотря в глубокие глаза Катаут, медленно упивающейся штормом в его взгляде, — сколько мы с тобой пьем, я до сих пор не знаю о тебе ничего. Она хохочет. Она привлекает внимание к себе. Она единственная звезда в этом баре. Но Деймон понимает: чем больше звезда, тем быстрее она сдыхает. — Ни-и-ил, — тянет своим сладким голоском, соскакивая с его бедер и легко присаживаясь на деревянный стул. Он отворачивается от разъедающей глаза Катаут, внимательно всматривается в мутно-голубой взгляд пьяной и наивной Бекки и томно, едва слышно шепчет ей под ушко, проколотое двумя сережками: — Бекки, я адвокат из Джерси, и мне заказали твоего братца. Стук её мелодичного сердца заглох. Да и глаза стали яснее. — Надеюсь, мы сможем поговорить в приватной обстановке, — продолжает наступать, — если же нет, то ты знаешь, что пуля моего револьвера окажется про меж глаз твоего дорогого братца. — Нил, — сглатывает она, а насыщается её страхом он, — шутить ты не умеешь. Он порождает в ней не страсть, а ненависть. Он остается тем же ублюдком, в глазах которого плескается океан и тонут корабли. Он для неё Нил, а для сволочной Елены — ненависть и Сальватор. И сейчас он хочет ей глотку вскрыть, пока та верещать не прекратит и лупить своими мерзкими, опьяняющими глазами. — Ой, кого сюда занесло, — слащаво поет она, присев на соседний стул, скрипнув деревом о толстые темные половицы — вот сука-то, ещё короче б юбку нацепила, не хватало и «крутани бедром», — не зря говорят, что вспомнишь про г… — Суровая реальность, Катаут, — фыркает Сальватор, крепче сжимая запястье Бекки, давая той понять, что кранты и ей, и её братцу, если хоть пикнет или двинется. — Упездывай, глаза мозолишь только своей мордой. — Какие мы грубые, — цокает она язычком и примечает округлые бедра под юбкой блондинки. Он не знает, что на уме у этой девицы, не понимает, чего та хочет или куда ведет этот псевдо-разговор. Елена же не позволяет прочитать в своих глаза ничего, как и в подтексте своих речей. Катаут не настолько пьяна, чтобы подходить к её милой и бывшей сокамернице Ребекке Майклсон. Бекки не настолько охмелела, чтобы узнать в дикой и страстной девице ту хмурую и жуткую девчонку с ножом-бабочкой. А на полутрезвую голову и вовсе нет причин находить отличия, ведь понятно: эта девица глотку порвет за просто так. — Блондиночек, значит, любим, — усмешка, горечь с языка и по нервам Сальваторе. — Знаешь, расскажу одну тайну, ты только тс-с, усек? — Проваливай… — жжется, как огонь, но сладок, как подтаявшее мороженое. — Так вот, — жмется сука ближе, но Бекки не замечает повадки — не похожа же она на ту, что сердце её ранила, а потом избила до полусмерти: слишком уж вусмерть пьяна. — Жила-пила, как в сказках не полагается, девица, блондинка же естественно, да были у неё замашки, такая на понтах и с сигаретой мамкиной меж губ пухлых, за которые, по жанру, её невзлюбили. Слезы лила, рыпалась на всех, как псина драная, а потом говорят, мол, девчонка-то психанутая! Мамашка горевала, злилась, решила найти развлечение для своей дитятки, ну чтобы не ревела и курила поменьше, да и сверстники добрее относились к девице. Отца-то она и в помине не знала, так, заезжал на пару-тройку дней, а потом в пердак долбится уходил, а работал адвокатом престижным: зализанные волосы, запонки золотые и задница посеребренная; так суть в том, что зверюшку надо было молчаливую, тихую, чтобы в любой момент утопить можно. Кажется, лет пятнадцати где-то от силы зверюшке той было. На мгновение замолчала Елена, да затем фыркнула, усмехнувшись своим хмельным голоском. Видно было, сказка-то не про любовь, как во многих случаях да детских сказах, а про ненависть и скупую справедливость, которую ебать хотели во все дыры. Бекки молчала, не слушала внимательнее Нила — ну как он ей представился, а как охмурял красиво, — скорее хотела узнать, что же со зверьком произошло, из-за чего эта девица, надравшись, решила поговорить, чем прогадать удобное время и расположение, чтобы произошло что-то. А время всё шло, но так не казалось лишь Елене. Сальватор же кратко посматривал в рот Катаут, ну чтобы проверить, выбивали ли ей зубы за её чреватое желание быть везде и всюду со своими упругими бедрами и длинным языком в глубоком рту (он еще в этом сомневался, ну что её глотка высоких моральных принципов, как и белоснежная задница). Ещё он усердно искал подковырки в её рассказе да находил одни емкие отсылки к праведной сучке, с которой снова его свела недотраханная судьба. — И вот. Привели, одели, накормили, пожалели сиротку такую, ну жалкая на вид, тупенькая, с такими коричневыми глазами и выпирающими костями. На суп такую, если только, да и то бомжам. Кожа да кости, хотя ручонки-то золотые, — усмехается вновь она, откидываясь на стол и опираясь локтем, придерживая хмельную башку. — Крала временами, таскала мелочь, всякие брюлики, хоть и не нужны были. Ну это не по правилам сказки, чтобы сестрица-умничка заставляла оборванку-сиротку подворовывать, поэтому блондиночка была хорошей, а этой доставались обглоданные кости. — Звали её как? — резко спросил Сальватор, не дав закончить Катаут. Теперь её очередь пришла смотреть ему в рот. И слов нет, чтобы назвать её, а имечко гадкое такое, вертится на языке да не произнести, чтобы не сглупить. Выпивает-то из-за неё и за неё, точнее за скорую смерть и облитый её кровью асфальт с размазанными по нему её надутыми принципами. Да и мозгами — ну если они есть, конечно. — Гадко как-то. Приторно. Ну как принцесс обычно зовут с чсв, — фыркает и глотает свой зеленый эль. — Кэролайн. Её звали Кэролайн. Сальватор усмехается: ну конечно, кто же может не знать Кэрри Форбс, которая пробила дно его кораблю и пробила, наверное, тогда ещё лодку Елены Катаут. Миловидная, застенчивая, тогда ещё привлекающая его чувствующее сердце, мигом очаровала и приковала внимание. А ему-то что с того, ну раз или два подмигнула да пронеслась ураганом, умотав в свой потрепанный и затерянный, как и этот город в лесах Вирджинии, Мистик Фоллс. Елена не заметила сверкнувшего в глазах Сальваторе огонька, медленно повернулась в сторону входной массивной двери и мигом размазала губную помаду по щекам. Деймон её не понял. Ребекка странно покосилась. А ей-то что с этого, ну раз или два попробовала убить человека да не получалось, потом сваливала и терялась в пабах соседних городков. — Ты помаду размазала, — тихо произнесла отрезвевшая Бекки. — Ой, да правда? — едко ответила та, не удосужившись взглянуть на потерянную бывшую Майклсон. — А кто это там?! Смотрите! Он не поверил ей, но захотел посмотреть на спектакль с участием в главных ролях самой Елены Катаут. Только вот он не думал, что ему тоже достанется. И не только главная роль. — Господи! Мерзость! Пьяница! Ублюдок! Бутылка зеленого эля разбилась о затылок Сальватора, а Бекки была вырвана за руку той же героиней, что ударила бутылкой — как бы типа Нила. На момент дезориентирован, оглушен, унижен какой-то девкой в мини-юбке с алыми губами и дикошарыми карими глазами. А она всё верещит и верещит, кидается туфлями и скулит, как ободранная псина. Видит, что ошалела в конец, ебанутая сука, а ведь сомневался в её нормальности — кажется, напрасно — и трезвости её мозгов. Знал же, что сука с чсв и вечным запоем. Он примечает, как Ребекка, поджав хвост, удирает на своих каблуках и кидает мимолетный взгляд куда-то (не заметил этого, когда Катаут нагло и борзо перекрыла ему воздух взмахом своей руки по глотке), сжимается в три погибели и падает под стол. Выстрел. Один. Третий. Пятый. Катаут верещит и визжит, пока разрываются искрами лампочки, падают мешками официантки и ревут в свои кружевные платочки. Сальватор видит лишь её, громкую и взрывоопасную, дикую и необузданную, подранную и захмелевшую. И её имя Елена. — Хули булки протираешь, Салли? — неожиданно возникает она, хватая за плечо и впиваясь своими дикошарыми карими глазами. — В метрах двух есть зеленая дверь, но ты ее не увидишь, поэтому, прошу, — хмурит брови и фырчит, — не раскрывай свою пасть, пока и нас не подстрелили. — Ты ебанутая, — и этого хватает, чтобы он увидел искорку с её пустых глазах — диких, но пустых — и разглядел ухмылку вместо тупых натянутых улыбок. — Открыл Америку, — фырчит вновь и лыбится — как-то искренне, по-родному, как старый, полудохлый пес с ободранным ухом. — Быстро и без оглядки: щас ты уже своим хуем не повертишь, когда нагрянут полицаи. Он не хочет уже с ней говорить, просто заебала и смотаться бы побыстрее, чтобы больше не видеть её рожу и не чувствовать тлеющего тепла от воспоминаний про старого Барбоса при виде её ошалевшего взгляда и лыбы. Деймон слышит выстрелы, чувствует тлеющий костер в груди и видит в темноте лишь искры глаз Елены, крадущейся сквозь дым и осколки, скользящей меж пуль и людей, крепко держащей его руку — хотя могла плюнуть и кинуть, а его и пристрелили бы там, мол, не своего и пулей пробить можно, да и братец Бекки милость не оказал бы — и приковывающей его взгляд. Она не смеется, что странно. Она не подпитывает ненависти, что непривычно. Она — тишина. Деймон не оборачивается на спрятавшуюся в туалете Бекки, чтобы понять, что уже как ему не жить, так и ей. Сальватор не считает нужным заплатить за разбитый эль, потому что он перемешался с соплями и кровью какого-то алкаша с Южной стороны. Он не думает, что Катаут устроила это всё для него — хотя всё с точностью до наоборот, но вряд ли он это поймет так же, как и искры в её диких глазах. — Ты ебанутая, — утверждает он, глотнув спертый запах блевотины в переулке. Она усмехается. Это звучало по-детски обидно. Это было по-взрослому смешно. — Знаю, — фырчит вновь, доставая сигарету из кармашка клатча (хотя его не было, как он помнит), — поэтому и спасла твой хуй. — Великое дело, да кто ж тебя просил. Елена поднимает на него глаза. Катаут всматривается во всю синеву его взгляда. Девица просто зажевывает малиновую жвачку и сплевывает. — Ты знаешь ведь её? И что трогать её нельзя. Не договаривает эта сука что-то — он это чувствует. — И таким образом устроила бедлам? Ебанутая. Точно. — Потом отблагодаришь, упырь. Сальватор не смотрит ей вслед, когда она разворачивается на каблуках и выкидывает бычок. Деймон лишь мельком оценивает её взглядом и точно знает, что вернется сука эта не только с вопросами, но и с ответами. Он чувствует, как ненависть больше не греет его. В следующий раз они встретятся на лестничной клетке, когда та будет в пьяном угаре, а в его постели будет лежать блондинка, напоминающая стервозную и неповторимую Кэролайн Форбс.