Имеющий власть над кем-то неужели не воспользуется ей? Мариам Петросян. «Дом, в котором…»
С Димой я познакомился непосредственно перед съёмкой, - ни одной репетиции у нашего состава с ним на тот момент не было. Что было немного странно, но кто я такой, чтобы критиковать работу режиссеров. Он оказался высоким и темноволосым, весьма статным парнем, с грубоватыми, но всё равно красивыми чертами лица. Лицо у Димы было как будто резкое, угловатое и плавное одновременно, а карие глаза в темных ресницах очень пронзительные. А ещё он был очень серьёзным. Мы привыкли регулярно шутить друг с другом, хихикать с логичным или же с весьма сомнительным поводом, иронизировать отношения нас с нашими ролями… Дима оказался не слишком смешливым. И именно этим он выделялся из нашей компании, а вовсе не тем, что был в ней новым человеком. - Сколько лет? – принялся за допросы я как почётный Шакал. - Девятнадцать, - спокойно и сухо ответил Дима, серьёзно глядя на меня сверху вниз. - А где ты учишься? – столь же спокойно, заинтересованно спросил Мехак. - В колледже, - односложно отозвался Дима, - на третьем курсе. - Театральное? – уточнил Томас. - Актёрское, - ответил Дима, - с расчётом больше на кино, чем на театр. - А, то есть, ты много снимаешься? Дима нахмурился и пожал плечами. - Вроде того, - сказал он, - в основном пока в короткометражках. В кино парочка небольших ролей была… в сериале я снимался... - Вау, - вырвалось у Захара. И, вероятно, этот крик души разделили с ним многие из нас, уважительно кивая и гримасничая. - Ничего такого особенного, - дернул плечами Дима, - я думаю, это моя самая серьёзная роль. Он замолчал и оглядел нас исподлобья, как будто оценивая и пытаясь убедиться, не подведём ли мы его? Никто с ним явно не собирался спорить. Дима играл Волка. - Значит, смотри, играешь G, - объяснял Глеб, стоя с гитарой на согнутом колене и демонстрируя звук аккорда. - G, - сосредоточенно повторил Дима, глядя на гриф. - Одну строчку, - кивнул Глеб, - потом D, - он переставил пальцы, - ещё одну строчку. - D, - отозвался Дима, - дальше. - Дальше опять D, и опять G, - сказал Глеб, - и в припеве то же самое, просто в два раза чаще их меняешь. - Да ладно! – удивился Дима, - и это всё?! - Ну так да! – со спокойной улыбкой ответил ему Глеб, - она на двух аккордах играется. - Господи боже мой, - хмыкнул Дима, - давайте мне сюда. Он потянулся и забрал у Глеба гитару, сел с ней и тут же со скучающим видом наиграл мелодию. - Ну да, всё правильно, - негромко, но выразительно пробубнил Глеб, - а ты говоришь, скиньте аккорды, скиньте аккорды… - Так я ж не знал, что она такая лёгкая… Артём заинтересованно наблюдал за Димой. - А ты давно играешь? – спросил он робко. - Не помню, - удивленно дернул плечами Дима, - может, лет пять… Да и какая разница? Сейчас все подряд играют на гитаре, этим уже давно никого не удивишь… Артём промолчал. Одно стало ясно точно: Дима не учился играть специально для съёмок. А от чего-то мне казалось, что именно это Тёму и интересовало… С другой кровати вдруг раздался звонкий и мелодичный смех Соны. Я мигом развернул коляску на звук. - Да не вертись ты! - сквозь смех говорила Сона хихикающему Захару, что сидел рядом с ней, наклонив голову. Сона старательно закрепляла лаком его ярко-зелёную челку, сейчас зачёсанную к самому затылку и твёрдую как камень от лака. Это делало вид Захара ещё более забавным, чем обычно. Каким-то комично-лысеющим, похожим на карапуза. Но от веселья я быстро отвлёкся, заметив в руках у Соны что-то сомнительное… что-то, что выглядело как скальп какой-то необычно одушевленной плющевой игрушки. От неожиданности я выкатил глаза, не отрывая взгляда от этой жути, но тогда не очень мог предположить, что это такое: ярко-красная дорожка зачесанных в ирокез волос, обрамленная светлой телесной субстанцией, это было похоже на гигантскую мохнатую гусеницу в руках Соны. Потом она аккуратно нахлобучила "гусеницу" на залаченную голову Захара, и лишь тогда я понял, что это ничто иное, как необычный и причудливый парик. Коротенький красный ирокез поверх настоящих волос Захара, Сона осторожно поправляла и приглаживала его, так, чтобы ирокез смотрелся ровно, телесная силиконовая часть парика пришлась на бритые виски. - Сона, у тебя все в порядке? - поинтересовался Глеб, заметив её напряженные гримасы. - Не совсем, - отозвалась Сона, не отрывая взгляда от головы Захара, - мне его никак не закрепить... Волосики на висках уже слишком длинные, парик не хочет держаться... - А ты степлером его прикрепи, - в своём репертуаре предложил Лука, с кружкой кофе выходя из противоположного угла комнаты, - как в том фильме. - Очень смешно! - смерила его выразительным взглядом Сона, замерев. Впрочем, это действительно было смешно. Я посмеялся. - Сейчас, мне нужна еще пара тюбиков клея, и все будет О'кей... - Ты на момент что ли клеишь?! - мигом встрепенулся Степа. - Еще один! - нервно хихикнула Сона... Захар сидел, притихши, и предпочитал не комментировать. - Миссис Мейер! - строго обращался пожилой добрый птичник с козлиной бородкой - Леонтий Борисович – Мейер! Ц-ц-ц-ц-ц-ц-ц! - он поцокал языком, издавая звуки, похожие на треск цикад, - Посмотри на меня, девочка. Все хорошо, тебя здесь никто не обидит. Потерпи, ладно? Терпи... - Дима, страшно? - услышал я из своего угла голос Луки, не лишенный примеси беззлобного ехидства. - Конечно, блин! - не растерялся Дима, в чьем голосе действительно слышна была паника, - сами бы попробовали! Если она еще раз гаркнет, у меня приступ случится! - Ну-ну-ну, - вмешался Леонтий Борисович, - Ей тоже нелегко. Она не знает, может ли тебе доверять! - Понимаю, - сквозь зубы проговорил Дима. Миссис Мейер сидела у него на голове, и время от времени нервно шевелилась, переминаясь с боку на бок и растопыривая крылья, и тогда Леонтий Борисович очень поспешно успокаивал её выразительным цоканьем. Сам же Дима сидел ко мне спиной, на расстоянии где-то в пол-локации, так что я мог только представлять себе его напряженное лицо. На коленях он держал гитару, судорожно схватившись за гриф. Перед актером стоял и критически обводил взглядом локацию Лука с хорошим фотоаппаратом в руках - для фотоаппарата этот агрегат был весьма массивным, но в сравнение с уже привычными огромными камерами казался теперь до трогательного небольшим. - Так, Захар, ты все-еще там? - едва повысив голос, осведомился Лука. - Ага, - отозвался Захар с верхнего яруса кровати. Интересно, как он мог оттуда куда-то деться? Даже выпорхнуть в окно с того места незаметно не получилось бы. - Так, Захар, придвинься к краю кровати... - сосредоточенная, выжидающая пауза, - и свесь ножки... Мы сдержанно захихикали. - Осторожно только, птицу не напугай, - предупредил Лука, тем временем как Захар, забавно улыбаясь, послушно свесил босые ноги с верхатуры. - Носки на себя, - продолжал командовать младший режиссер, потом захихикал, - отлично! - с улыбкой похвалил Лука, - шедевр просто. Так, Тема, чуть-чуть левее... то есть, правее... Нет, назад... В общем, два шага назад сделай! Молодец. Он перевел дух. - Дима, теперь с тобой... Выпрямись аккуратно. Каркнула Миссис Мейер, зацокал Леонтий Борисович. Дима не произвел ни звука. По-мужски, так сказать. - Аккуратно... - взволнованно выдохнул Лука, - так, теперь подбородок чуть-чуть повыше... Совсем чуть-чуть! Хорошо. А теперь насупься. Пауза... - Отлично! Задний план - замерли! Задний план - это Степа, сидящий с ногами на подоконнике спиной к Луке, Тема со шваброй, неторопливо скребущий пол, и я, расположившийся на расстелянном пледе у самой стенки перед пасьянсом. Раскладывать пасьянс я научился еще в первые дни съемок, а теперь это постепенно начинало мне даже нравиться... Хотя у меня почти никогда не оказывается времени разложить его до конца! Послушно замираю, якобы в раздумьях уставившись в карты и закусив кончик большого пальца. Далее слышны только приглушенные щелчки фотоаппарата, не меньше дюжины! - Хорошо, теперь расслабь лицо, - продолжает фотосет Лука, - Просто спокойненько смотри в камеру. О`кей... Еще полдюжины щелчков. - Ну, и теперь улыбнись... Отлично! Молодцом! Лука снова щелкает, как будто бы даже чуть-чуть меняя ракурс. - Закончили, молодцы, - громко, на всю локацию объявляет он, аки физкультурник. Леонтий Борисович осторожно снимает Миссис Мейер с головы Димы. Тот громко айкает, и ворона вторит ему возмущенным карканьем. - Как хорошо, что вы подружились, - в шутку замечает Леонтий Борисович. - Слушайте, а ведь там не должно быть улыбки, - вдруг вспоминает Томас, вопросительно глядя на Луку, - там по контексту её не должно быть. С этими словами Томас инстинктивно поворачивается к Мариам - за поддержкой ли, или же с опаской, не разобрать. Однако писательница по-обычному сохраняет позицию максимальной безучастности, хотя по её виду и понятно, что во все происходящее она внимательно вслушивается. - Все помнят контекст, дорогой, - хмыкает в отвел Лука, - но на всякий случай пусть будет и улыбка. Мы посмотрим, какое фото будет лучше и характернее. Все это Лука произнес весьма скептическим тоном, намекая на самостоятельность режиссеров и отсутствие необходимости в актерской оценке. Томас послушно прикусывает язык. - Как вам моя прическа? - интересуется Дима, подходя к нам и демонстрируя устроенное Миссис Мейер подобие вороньего гнезда на его голове. - Супер! - смеется Степа. - Мейер-Стайл, - подхватывает Захар. - Можешь особо не причёсываться, - рекомендует Глеб, после того как мы высказали свою оценку, - просто руками разлохмать, и нормально. Волк не должен быть таким уж прилизанным. - Ну да… логично, - согласился Дима, с удвоенным энтузиазмом ероша волосы.* * *
Гунла дирдон комэни нэрэми! Гунла дирдон комэни нэрэми! Гунла дирдон комэни нэрэми! Добрый, маленький Гунла!
Мы орали хором. Я говорю орали, а не пели, потому что мы были очень громкими. И очень весёлыми. Нам нравилось это! А тот, кому не нравилось, изображал, будто ему нравится. И это было очень весело! Дима играл на гитаре те самые два аккорда, Захар крутил деревянную трещотку, а я стучал в бубен. Правда, только на припеве, когда наш хор становился совсем уж громким и перекрывал даже такие звучные инструменты. Куплеты пели чуть потише и только под гитару Димы.Вот уже он поднялся по лестнице! Вот уже он поднялся по лестнице! Вот уже он поднялся по лестнице! Добрый, маленький Гунла!
И после затишья снова взрыв припева! «Гунла! Дирдон! Комэни! Нэрэми!» Хотелось смеяться! Мы сидели в кругу на общей кровати, заваленной пледами, носками, чашками и окурками… Мы кричали и пели. Мы были счастливы. И Македонский был счастлив. Он сидел с краю, закрыв ноги пледом, и тихо пел вместе со всеми, во весь рот улыбаясь, одержимо и болезненно.Громко стучит ногами, копытами! Громко стучит ногами, копытами! Громко стучит рогами, копытами! Добрый, маленький Гунла!
Артем тихо и незаметно, плавно вытягивает руку и заводит её за спину сидящего рядом Димы. Очень медленно, судорожно дрожащими пальцами, он проводит по спине Волка, почти не касаясь его. Никто не замечает этого, потому что все поют, и я не замечаю, я даже не вижу Диминой спины, за которой стоит оператор с камерой. Просто я видел, как это должно быть и знаю это болезненное медленное движение исцеляющей ладони. Снова припев, и Артем столь же плавно и незаметно убирает дрожащую руку в карман старенькой толстовки. Сжатая в кулаке крупица чужой болезни. Она у него в кармане.Гунла дирдон комэни нэрэми! Добрый, маленький Гунла!
Македонский резко срывается с места и убегает, глубоко засунув в карманы руки. Его провожает объектив камеры, хлопок двери получается громким. Но никто не обращает внимания. Все веселятся и поют.Что же теперь, мне взять и повеситься? Что же теперь, мне взять и повеситься? Вроде не пил, так что же мне грезится Добрый, маленький Гунла?! Гунла дирдон комэни нэрэми! Гунла дирдон комэни нэрэми! Гунла дирдон комэни нэрэми! Добрый, маленький Гунла!
Горбач вдруг вскакивает на ноги и начинает играть на флейте! Чуть приплясывая на скрипучих пружинах кровати, с остервенелым энтузиазмом играет эту сумасшедше быструю ирландскую мелодию, и я невольно начинаю восхищаться Мехаком, так скромно отозвавшимся о своих успехах буквально месяц назад. После его соло мы всё с тем же восторгом выходим на финал:Гунла дирдон комэни нэрэми! Кто живет, кто прячется в тереме?! Гунла дирдон комэни нэрэми! Здравствуй, маленький Гунла!
Осторожно и тихо, возвращается Македонский. Бесшумно закрывает за собой дверь, быстро проходит через комнату и, как ни в чем не бывало, садится на прежнее место. Уже без чужой боли в руках, и с осколком её внутри себя. Как раз к последнему припеву:Гунла дирдон комэни нэрэми…
- Низко, с хитрыми взглядами начинаем мы,Гунла дирдон комэни нэрэми!
- Идёт звук по крутой нарастающей!Гунла дирдон комэни нэрэми!!
Точка. Вершина. Тишина… Мы ждем, наклонившись друг к другу и не можем сдерживать хитрые улыбки. - Здравствуй!.. – отрывистой точкой хором произносим мы, - Маленький!.. Гууууунла! Гитара, трещотка и мой бубен начинают надрываться, создавая немелодичный шум, лишь затем, чтобы разом замолкнуть и поставить точку, с которой удобно будет всем вместе звонко рассмеяться. И Македонский смеётся вместе со всеми, щурясь от счастья, и смеётся Волк. Волк пел очень весело и почти громче всех, необычно красивым, приятным голосом Димы. Но с угасающей усмешкой на лице он разворачивается, и смотрит пристально на дверь, куда вбежал и откуда выбежал Македонский. И где его встречает камера, снимающая в упор серьёзный взгляд его пронзительных глаз хищника.* * *
День был необычный в плане съемок. Все вышеописанное было лишь разминкой, но и предстоящие сцены оказались и короткими, и не сложными. И очень глубокими. Странно, как в таких несложных и недлинных отрывках прячется такой глубокий и такой грустный смысл… Я в очередной раз переодевался. Я давно привык постоянно переодеваться, и этот процесс уже давно меня не раздражал и не утомлял. Смена рубашек, жилеток, маек и украшений перед каждой сценой. Захар выглядел необычно и в то же время круто с красным ирокезом вместо зеленой челки. Я так понял, такая смена прически должна подчеркивать тот факт, что события происходят далеко в прошлом. Вот только телесная боковая часть не смотрелась правдоподобно. «Это наши проблемы, монтаж нам в помощь» - невозмутимо пояснил мне Лука. Через пару часов все были готовы. В сцене принимали участие почти все актеры состава. За исключением разве что Никиты и, конечно же, Саши. Курильщик в это время, наверняка, выслушивал инструкции братьев Поросят и учился играть в шахматы. Такой счастливый и задолбавшийся парень, не подозревающий, что его ждет… Впрочем, ладно. Не о том сейчас. Когда всё было готово, мы начали. Пару раз ничего не выходило. Дима путался в словах, остальные то и дело запинались, и приходилось смеяться и начинать заново. Но дубля, кажется, с четвертого, у нас, наконец, получилось весьма неплохо. - Хей! Какие люди! – радостно протягиваю я громким голосом. Состайники мигом оборачиваются и подтягиваются к центру комнаты, приглушенно галдя на все голоса. Из дверного проёма прямо на нас идет Волк, улыбаясь и приветливо раскинув руки в черной кожаной куртке «для походов в Клетку», принесенной Соной из гримерки. - Приветствую вас, обитатели столь благодатного края, - со смехом восклицает он, артистично подергивая лохматой головой, - мы прибыли к вам из золотой пещеры, куда от века веков не проникал солнечный свет и вожделенный воздух. Чудом удалось нам сбежать из этого проклятого места. Со мной мой верный оруженосец. Он указал ладонью на Македонского, тихо стоящего у самого проёма. Очень напуганного и очень тихого Македонского, неподвижно стоящего на пороге Стайной спальни. Мы смеялись. - Слышь, путник, - хмыкает с подоконника Сфинкс, перекрывая рокот наших весёлых голосов, - кончай свою шарманку, пока мы не разрыдались от ностальгии. - Ладно, - серьёзно говорит Волк, - ради тебя. - Да, братцы, ностальгия, это штука такая! - начинаю заводить свою шарманку я, - Подкрадывается она незаметно, как в дешёвой мелодраме, стоит кому-то что-то ненароком ляпнуть, и на! Только что было всё нормальнее нормального, и вдруг ты уже ни с того ни с сего рыдаешь… Стая уже не обращает на меня особого внимания, продолжая вести диалоги, но голос Шакала на заднем плане как будто бы даже их умиротворяет, создает привычную атмосферу… - Как там моя шестиструнная? – оживляется Дима, оглядываясь по сторонам, - расстроили, небось. Горбач вяло оправдывается. Дима находит гитару и садится с ней на край общей кровати. Македонский всё ещё продолжает стоять у стены. - Ну? Как тебе в Клетке? – негромко спрашивает у него Лэри, вдруг появившись откуда-то сбоку. Македонский вздрагивает и отшатывается от него. - Хорошо… - еле слышно, невнятно лопочет он, почти не шевеля губами. Вид у него очень напуганный. - У тебя что, тоже… клаустрофобия? – загружено и сочувственно спрашивает Лэри. Македонский еле заметно кивает и поспешно отходит в сторону, пока ему не задали еще вопросов. Все это я вижу и слышу сквозь собственный приглушенный галдеж: - <…>Самых неожиданных личностей проберет, если, конечно, как следует постараться. И ведь, главное, как будто порыдать больше не над чем. Взять хотя бы прикид Черного. Вы когда-нибудь видели майки более гнусной конфигурации?.. Волк поднимает голову от струн гитары и оглядывает Состайников. - Заваривайте чай, - коротко говорит он. После всех дневных съёмок и всех доработок, нам оставалось только ждать темноты. Темнело уже не очень поздно: часов в шесть или семь. Но пара часов свободного времени у нас организовалась. И мы общались. С Димой, друг с другом, с операторами и с Мариам… О разных вещах. Об образовании, о современном театре, о людской психологии, о воспитании детей… О разном. В какой-то момент Мехах отвлекся от диалога и уточнил у проходящего мимо Андрея: - Простите, я так и не понял, - спокойно сказал он, - мы сегодня утром снимаем сцену или нет? - Нет, - покачал головой Андрей, серьёзно переглянувшись с Глебом, - Марк не готов ещё, - невозмутимо пояснил режиссер, переводя взгляд, - правильно я понимаю? Марк молча закивал. - Да, - лаконично ответил он, спустя паузу. - Думаю, мы тот отрывок отснимем отдельно, уже ближе к лету, - глядя на Мехака, добавил Андрей, - в шею никто не гонит. В мае там где-нибудь. Отснимем и Мышиные спинки, и это. Я вспоминаю про задолженную нами сцену «мышиных спинок», с тем ехидным и бесшабашным паясничеством очень уж усталого от горя Сфинкса. Мы уделили ей как-то почти всю репетицию, но пока так ничего и не вышло. Никто не винит Марка в том, что у него не получается. В конце концов, он не актёр. Не учился этому столько, сколько многие из нас. Потом стемнело. Темнота подкралась быстро, как она это умеет, особенно осенью. Едва спохватившись, мы начали готовиться. Некоторые переодевались в футболки и шорты. Я обрадовался поводу снять браслеты. Они натирали запястья. Дольше всего готовили камеры, - их требовалось сегодня довольно много. Прошло около часа, пока все было готово к съемке. Потом мы заняли свои места. Потом выключили свет. Сначала было совсем темно, затем глаза привыкли, и комната стала больше сумрачной, чем темной. В синем ночном свете были хорошо видны очертания всех предметов вокруг. В темноте мы лежали и, глядя в потолок, слушали голос Андрея. Он объяснял нам, что мы должны будем делать. Он сказал, кому на какой бок повернуться. Он рассказывал Диме, когда ему нужно будет задержать дыхание и как потом незаметно его восстановить. Он разрешил мне чуть-чуть поворочаться. И наконец, сосчитал, немного устало: - Три, два, один, - и непривычно спокойно и негромко скомандовал, - начали. На площадке было очень тихо. Я не помнил здесь такой тишины, и не рассчитываю снова её здесь услышать. Её нарушало только сопение носов. Исправное сопение притворяющихся спящими актёров. Я лежал на общей кровати, справа от меня спал Сфинкс, слева Лорд, за ним Волк, с краю. Камера медленно проплывала над нашими головами, фиксируя спящие лица. Я едва дернул плечом и беспокойно повернул голову, еле слышно мыкнув во сне. Волк лежал на спине, чтобы его лицо было видно зрителю. На одной двухяруске спали Черный и Горбач, на другой Лэри, а под верхней полкой Македонский плакал и кусал пальцы. Его было почти не слышно. Но я вслушивался, и различал судорожное дыхание и редкие придыхательные всхлипы. Дыхание было тяжелое, как у астматика, оно было похоже на вздымание грудины упавшей птицы. Но больше за душу брали эти всхлипы: судорожные, тонкие, еле слышные всхлипы, не горя, а ужаса. Это были звуки не сдерживаемых порывов ужаса. И это были единственные звуки, нарушающие тишину. Мне хотелось посмотреть на него. Открыть глаза. Но я пока решил этого не делать. Наверно, еще рано; наверно, нас еще могут снимать. Потом он замолчал. Македонский затих. Резко. Тишина капала с потолка. Не шевелясь, я осторожно открыл глаза. Вокруг было много камер. Почти повсюду. Их объективы блестели в ночном свете маленькими синими бликами. Ссутулившись и сжавшись в комочек, Артем сидел на кровати и жался к стене, глядя перед собой, затаив дыхание. Вот он медленно повернул голову и посмотрел прямо в нашу сторону. Глаза у него были очень широкие. Он смотрел на Волка. Смотрел, не издавая никаких звуков, все больше убеждаясь в том, что понял сразу. Что понял в тот же неотвратимый миг. Потом его начала бить дрожь. С новой силой. Он отпустил собственные колени и опустил руки, еще сильнее вжавшись в стенку, не отводя полного ужаса взгляда от мертвого Волка. Я как завороженный смотрел на Македонского, уже не думая словами. Я весь превратился в чувство, о котором не мог подумать, так как для этого нужны были слова. А он все дышал, тяжело и судорожно, испуганно, но облегченно. Потом он схватил ртом воздух, пугающе резким движением поднял руку и закусил её, проглотив вопль. Глаза у него стали мокрые. А потом он сорвался с места и убежал. Я вспомнил дневную сцену, когда так же он убегал в эту же дверь, пока мы пели. И от этого воспоминания мне захотелось плакать. После приглушенного дверного хлопка стало совсем тихо. Я снова закрыл глаза. Что-то должно было произойти, но я не мог вспомнить, что именно. И оно всё никак не происходило. Время шло, секунды капали. Камеры смотрели своими блестящими глазами. Смотрели на колышущиеся от ветра шторы, на скомканные одеяла, на облупившиеся двери, на нас… - Стоп, - сказал Андрей очень тихо. Такого тихого «стоп» никогда еще я не слышал. И такой долгой паузы после него, - снято… Да, этого я и ждал. Странно. Как это я мог забыть?.. Медленно, как будто бы действительно просыпаясь, все открывали глаза, садились на постели… Кто-то включил настенную лампу, озарившую локацию слабым рыжим светом. Нам хватало этого света. Люстру сейчас совсем не хотелось включать. Тихо вернулся Артем, закрыл за собой дверь, и так и остался стоять возле неё, убрав руки за спину. Лицо у него было мокрое от слез, нарисованные веснушки едва поблекли. Он выглядел всё таким же замученным. Он выглядел так, будто боялся съемочной группы. При рыжем свете настенной лампы вокруг нас постепенно начал восстанавливаться шум. Операторы тихонько перешёптывались и пересматривали записи, шуршали листки сценария, кто-то поставил чайник. Дима так и остался лежать, дольше всех. Открыл глаза и рассматривал потолок, и взгляд у него был сердитый. Потом он сел и, сгорбившись, уставился перед собой. Шум потихоньку нарастал… - У него было будущее, - вдруг произнёс Дима, перекрывая все остальные голоса. И тут же, почти сразу, тишина возобновилась. Все смотрели на Диму, а тот сидел и хмурился. - В Наружности, - пояснил Дима, поднимая глаза и встречаясь взглядом с пристально слушающими его людьми. - Таких, как он там любят, - сказал Дима, - артистичный, смелый, харизматичный… Его место в Наружности! Его бы обожали там! – он скривился от обиды и злости, - Он получил бы все, чего бы ни захотел!.. Он добился бы всего! Это была его жизнь, и она была бы потрясающей! Мы все, - актеры, режиссеры и операторы, - смотрели неотрывно на Диму и слушали с подобающей болью, все больше проникаясь ноющей грустью от его слов. А Дима замолчал на пару мгновений, и еще раз обвел комнату полным обиды взглядом. - Он однажды поддался самому себе, - сказал Дима со злостью, - Он лишь однажды ошибся! Только один раз! Он разрешил его собственной тьме поглотить его! Почти перейдя на крик, Дима вдруг снова замолчал. - Господи… - сказал он тихо, - он мог прожить эту жизнь, она была его по праву. Но он однажды захотел всё и сразу… Максималист хренов… В тишине после этих слов при желании можно было услышать многое. Но еще больше слышать не хотелось. Я почти не знал Диму, а потому не мог сказать, как долго в нём копились эти слова. Не мог ли он их удержать, или же просто не хотел. Я знал наверняка одно: его боль настоящая. И она острее боли самого Волка. Она распространялась на присутствующих в комнате, оставляя в каждом по кусочку. Хорошего, трепетного размера, такие кусочки боли обычно очень ценят. Правда, были и те, кто отхватил больше, чем нужно было… Дима продолжал сидеть на постели, сгорбившись и сердито глядя на одеяло. Я поднял было взгляд, чтобы впитать в себя лица окружающих. И тут меня словно пронзило. Все мысли замерли и умерли в голове. Мариам стояла впереди всех и смотрела прямо на Диму. Она плакала. Стиснув губы и прикрыв рот ладонью. Постепенно всеобщее внимание переползало с Димы на неё, а взгляды из грустно-задумчивых, становились взволнованными. Звуков она не издавала, но глаза и щеки её были мокрыми. Потом у неё затряслись плечи. Она переместила руку на лоб, закрывая лицо от окружающих, и быстрым шагом ушла прочь. Артём испуганно отшатнулся от двери, круглыми глазами глядя на Мариам. Дверь в очередной раз хлопнула. Несколько человек тут же по инерции дернулись в сторону выхода, в числе которых немалая часть актёров. - Тихо! – внезапно скомандовал Лука, серьёзным голосом прорезая тишину, и все тут же замерли, - не нужно её сейчас трогать. - Предлагаешь просто оставить её? – с сомнением и волнением спросил Глеб. - Ну да. Она взрослый человек. - Я пойду к ней, - произнесла вдруг Инна, очень твердо и непреклонно, вставая с места. - Только дай ей пару минут, - всё, что сказал негромко Андрей, оставаясь сидеть на кресле. - Разумеется, - хмуро кинула Инна и вышла вслед за Мариам. Сразу же после этого зашуршали чехлы от аппаратуры и молнии. Приглушённый шёпот бежал по локации. Я посмотрел на Диму. Он всё-еще сидел на прежнем месте и отрешенно смотрел на дверь.* * *
Инна медленно, взволнованно выдохнула и прислонилась к стене. Она ждала дольше, чем две минуты. Наверное, минут пять. Сложив руки и борясь с волнением. Она не знала, чего боялась. И не хотела этого понимать. Минуты не были томительными. Стрессовое состояние не давало погрузиться в раздумья. Наконец, она пошла. Включая свет в коридорах, заглядывая в пустые комнаты. Мариам она нашла в одном из коридоров. Писательница стояла перед окном, сложив руки, и смотрела сквозь стекло. Вдалеке за забором горели теплым желтым светом окошки дачных домиков. - Мариам… - тихо окликнула Инна. Мариам обернулась. Она уже не плакала, но взгляд её не был спокойным. - Инна, - отрывисто обратилась она, - не было никакой практической пользы в том, чтобы я сегодня весь день присутствовала на съемках, - категорично и твердо произнесла она, - я не принимала решений, я не давала указаний; от меня ничего там не зависело. Меня просто заставили на это смотреть. Инна замерла, не отводя стеклянного взгляда. - Я не хочу на это смотреть, - сказала Мариам, - я не хочу смотреть на его смерть. Инна стояла посреди коридора, нерешительно облизывая губы. Во взгляде её было сожаление, а в молчании – спокойное бессилие. Мариам, наконец, опустила взгляд. Ей захотелось извиниться перед Инной. Но она не могла пока. Она все ещё сердилась, а притворяться, что это не так, смысла не было. Она отвернулась и снова посмотрела в окно. В стекле назойливо хотело заявить о себе отражение. Какое-то время они молчали. - Ты помнишь, что на кастинге сказал мне Тёма? – наконец, снова заговорила Мариам, - когда я спросила, что он сказал бы мне, будь он Македонским. Инна настороженно подняла взгляд. Ей казалось, что она помнит, но она молчала. Мариам самой нужно было сказать о том, что ей было необходимо. - Он сказал «Простите», - едва морщась от боли, проговорила Мариам, - «Я знаю, что был там лишним. Что меня не должно было быть»… Она вздохнула, грустно покачав головой. Инна спокойно стояла на прежнем месте и тихо слушала. - Он купил меня этим, - сказала Мариам, - притом, должно быть, осознанно. Он знал, что это я больше всего хотела услышать от Македонского. Мы оба это знали… И оба ничего не смогли с собой поделать. Она вновь замолчала, обдумывая собственные слова, пока они успевали спокойно заполнить пространство и впитаться в стены. - Для него сегодня всё только началось, - с горечью произнесла Мариам, - И мне так жаль его... Она внезапно развернулась и посмотрела на Инну с изумлением. - Господи… - прошептала она, - мне никогда не было так жаль Македонского. Как странно… Она потупила задумчивый взгляд. За годы работы в актерском Инна очень хорошо закалилась эмоционально. Поэтому сейчас ей и не приходилось сдерживать слезы. Что было очень кстати. Они молчали долго. Мариам нужно было время отойти от собственного эмоционального потрясения, и Инна ждала. - Вам лучше не оставаться с этой болью, - в конце концов, негромко произнесла Инна, осторожно подходя к окну, - во всяком случае, не один на один. Я могла бы поехать с вами… Мариам молчала несколько секунд, а потом еле заметно закивала. - Спасибо, - тихо, спокойно сказала она. Инна лишь молча кивнула. - Инна, - серьёзно обратилась Мариам, не отрывая взгляда от стекла. - Да. Писательница повернула голову и взглянула прямо на неё. - В дальнейшем, если я скажу, что не хочу принимать участие в съемках отдельных сцен, то я не буду его принимать. - Да, - столь же серьёзно ответила Инна, - разумеется. Мариам только лишь спокойно кивнула, снова поворачиваясь к темному отражению. Вдалеке горели теплыми квадратиками дачные домики.* * *
После ухода Инны мы с ребятами, не сговариваясь, собрались в круг на общей кровати. И, не сговариваясь, сидели там молча, время от времени лишь обмениваясь взглядами. Мне становилось легче в этом молчаливом кругу. Дима тоже был там с нами. Сидел всё так же молча и все так же отрешенно. Наверно, этот круг тогда и сделал его окончательно частью нас. Вокруг сматывались провода, шуршали листки и звенели молнии чехлов. Мы думали о том, что говорил Дима. И обо всём, что мы прожили за сегодня. Мы думали о Волке. О его смехе. О любви. О смерти. Об ошибках и о тьме… И о страхе… Но нам становилось легче рядом друг с другом. В какой-то момент Тёма начал читать стихи. Бунина, как потом оказалось… Но тогда это было не важно. Важен был лишь его необычно нежный и полный спокойной грусти голос, заполнивший тишину внутри нашего круга и тишину в наших сердцах: И цветы, и шмели, и трава, и колосья. И лазурь, и полуденный зной… Срок настанет – Господь сына блудного спросит: «Был ли счастлив ты в жизни земной?» И забуду я всё. Вспомню только вот эти Полевые пути меж колосьев и трав. И от сладостных слез не успею ответить, К милосердным коленям припав.