Все живут вдоль, я - поперёк

Безотказный Валд обмахивал Кардинене спину большим китайским веером с изображением гор и вод – всё, что он мог предпринять после того, как трискель на спине протёрли слабым спиртовым раствором и опрыскали спреем. Сама она уже успела полюбоваться новым украшением с помощью двух зеркал, что держали перед ней «здешние мальчишки», и с тех пор только и комментировала обстоятельства: - И ведь не соврал хозяин: с большим задним декольте уж не пощеголяешь. - Почему? – возражал латыш. – Вышло куда интереснее тату. Воспаление проходит, мода остаётся. А если не понравится – будете прикрывать кашмирской шалью, впереди поздняя осень и вся зима. - Это у кого ещё впереди, - проворчала женщина. – Carpe diem, то бишь хватай день за горло вместе с тем, что он приносит. Будем пить, есть и веселиться, пока естся, пьётся и любится. Кстати, ты или кто ещё не в курсе, откуда шеф берёт деньги на мои наряды? Знай только рвёт в клочья, будто марлю, или подпаливает, словно свинку-щетинку. У него что – акции Сретенских изумрудных копей имеются? - Не слыхал, - улыбнулся Валд. – Клуб приносит доход, хозяин умело ведёт дела - и всё, наверное. - Крыша в Клубе крепкая, угощение чистокровно-изысканное, - понятливо кивнула женщина. – За такое любым уральским самоцветом заплатишь. Но изумруд - особая статья: любимец Изиды. Защищает от демонов и сам демон. Почти что человек. Валд слегка удивился сравнению и сказал об этом. - Неважно, - ответила Кардинена. – Просто вспомнила друга, который любил такие побасенки. Через несколько дней, когда с клеймом более или менее уладилось – как всегда у неё, очень, если не слишком, быстро - явился Мальт. Немного задумчивый, по большей части радостный, но с виноватыми глазами – каждый с кофейную чашку, наполненную доверху соответствующим напитком. Карди, сидя на постели в монгольском парчовом халате, рассматривала элегантно притрёпанные джинсы. За этим процессом вдумчиво следили Валд и Мемноник, слегка хмельные от ночного недосыпа. - А, привет, чудное дитя, - произнесла женщина, не отрываясь от занятия. – Так обшиваем кожей внутреннюю сторону штанов или нет? Стиль стилем, а дырки на ляжках – дырками. Едким потом проест. С чем прибыл, Мальте? - Ина, попросите обоих мужчин выйти, прошу вас, - ответил юноша. Те уже были за порогом - выучка Альбина. - Садись рядом и докладывай. - Ина Карди. Милорд считает, что с вами я превысил меру, насколько – можете судить лишь вы, - ответил он, ещё не устроившись толком на одеяле. – И просит вас взять дело в свои руки. - Хм-м. Новое из жизни Чебурашек. «Дело» - то есть тебя самого? Это из-за моей печати, верно? - Он в сердцах произвёл вас из «нижних» в свободные. Теперь вы кто-то вроде его личного донора, а я в последние минуты экшна был с вами излишне фамильярен. - Логика… Словно в кондовом русском быту. Недосол на столе, пересол на спине. Ты веришь, что твой милорд мог так крупно лохануться с эмблемой? Извини: ошибиться. Лично я – не очень-то. - Редкий знак, - пояснил Мальте. – Лет двести его не применяли. Он вообще не совсем готский. Тогда ярл Ильмаринен ещё не посвятил милорда в наследники - может быть, потому. - Вот тут вы попали в точку. Не готский, хотя, возможно, готический. Это дед Ильм на днях просветил хозяина? - Почти. Прислал по смарту экстренное сообщение с рисунком. Почти таким. - Итак, сразу узнаём две вещи: Тёмный Ярл едет с визитом и сильно укрепил связи с Братством Расколотого Зеркала. Второе – повод для первого. - Откуда вы… - Прости-прости: мы трое узнали три вещи, но третья – новость лишь для тебя. Когда ты слагал мозаикой «Да сплавится воедино расколотое Зеркало - кровью и слезами», ты понимал, что тобой движет? - Нет, - ответил Мальте с удивлением. - Могу только уверить тебя: движителем в данном случае была не я. И когда ты угадал имена людей-месяцев - тоже. И когда набросал на ватмане древний легенский знак – тройной либринкс, лабрис, секиру. Лабрисом до сих пор кое-кто подписывается: консультант посланника из аборигенов, например. А уж орудий для накожной графики я тебе тем более не подсказывала. - Извините, правда. Я сейчас одно почувствовал: милорд ревнует. - Это из-за того, что я на тебе прокатилась, как хорёк на кобыле? Кстати о кобылах: мы тут как раз обсуждали лошадиный прокат. Парни думают устроить для гостей скачки при луне и конкур с теплокровными призами, а я могу быть конским экспертом. Делать-то мне нечего. Они даже выбрали парочку полукровок, а седлать боятся. Короче говоря, ты со мной вместо гражданина прибалтийских республик. Иди к себе, натягивай штаны попроще, куртку - и вперёд. До конюшни их добросил сам Валд, очень довольный обстоятельством. Громоздила сёдла на хребёт и затягивала подпруги на пузе Карди – чувствовалось, что набила руку на этом деле. Лошади, пожилая кобыла и мерин, оказались дружелюбные, хотя одна как-то странно косилась на тросточку за поясом всадницы, и Мальте внезапно открыл в себе неплохого наездника. Как выразилась его партнёрша, инстинктивно ловил ритм во время шага. Ездить как-то иначе было затруднительно: местность была даже не деревенская – лесная глухомань, по его мнению. - Конечно, - подтвердила Карди. – Что за интерес топать по асфальту с бетоном? И копыта сбиваются. - А как насчёт корней и стволов? Не мешают? - Так то ж природа. - Дикая. - Вот погоди, будет тебе культура. Один мой знакомый… Да вы что думали – у меня только одна явка во всём большущем Е-бурге? Тропа сузилась настолько, что кони шли друг за другом, вежливо переступая через ямы и выпуклости, уклоняясь от сучков и торчков, что выступали из стволов параллельно дороге, и опасливо косясь на поросшие мхом валуны. Мальте настолько увлёкся классификацией незнакомых природных образований, что едва не пропустил момент, когда перед всадниками открылась небольшая поляна. Хижина посреди негустой, вроде бы скошенной травы имела непривычный вид. Привязывая лошадей к примитивной коновязи, Кардинена объяснила: - На Руси принято брёвна вязать поперёк. Ты мальчик городской, одни картинки видал или стилизацию а-ля рюсс. А тут все стволы поставлены торчком: комель на земле, вершина под кровлей. Комель почти не гниёт, в щели не дует - брёвна соединены по долгим продольным выемкам. Крыша лёгкая, из лиственничного гонта: вода скатывается, дерево не гниёт. Дверь на подпятниках – ставилась вместе со срубом. Она тряхнула массивный щит – дверь отворилась без скрипа. - Вот, прошу. Владелец жил тут года три, пока не заскучал, и на морозы не жаловался. Хотя с чего бы ему… - Да тут пол земляной! - с разочарованием сказал Мальте. – Только что трамбованный. - Угу, и ещё вынут чуть пониже уровня земли. Так куда теплее. - И чисто, и вроде как топлено, - заметил он, озираясь по сторонам и нюхая воздух. - Ага. Ты думаешь, у одного твоего милорда есть слуги? Внутри почти не оказалось ни мебели, ни утвари: небольшая печь, труба которой уходила в специальное узкое оконце, прибитая к стене полка в три яруса, два табурета, стол на перекрещенных ногах и на пол-хижины – постель под лоскутным одеялом, при виде которой чётко вспоминалось слово «нары» или, на худой конец, «топчан». - Зато нужник тёплый, по одной крышей с прочим, однако вытяжка – зверь, - похвалилась Карди. - Никакой дрянью не пахнет. И лохань для мытья с подогревом имеется – в печь вмурована. Там сарайчик сбоку. Это для гостей, хозяину не так и надо, ближним ручьём круглый год обходился. - Почему? - просил Мальте. - Он дирг. Соло-дирг, - коротко ответила женщина. – У них нужды иные, чем у нас с тобой. Даже, как ни странно, чем у милорда с компанией. И почти не дав юноше опамятоваться от информации, усадила на один из табуретов. Села сама, положив хлыст рядом на стол. - Ты понимаешь, зачем я тебя увезла от любопытных глаз? – сказала мягко. - Наверное. Конечно. - Отсчитать тебе сдачу. Но далеко не, как говорят. С первым можно было без хлопот прогуляться до главных клубных зеркал – милорд бы понял, остальные не догадались. И никакой лишней огласки. Мальте кивнул, соглашаясь, потеребил пальцами язычок зиппера. - Однако я вовсе не в претензии ни к тебе, ни к нему, - продолжала Карди. - Скорей наоборот. Только вот… Знаешь, чего я для себя добивалась, помимо прочего? Не так выкупить вину. Не столько выучиться иному смыслу боли. И вовсе не подчинению самому по себе. Ибо сказано: лишь умеющий в совершенстве подчиняться и претерпевать может с достоинством держать власть в руках. А я, как и ты… Поверь непонятному: мы оба на пороге власти, и, по несчастью, она может оказаться безмерной. - Я верю, - тихо сказал Мальте. – Как это ни абсурдно. - Тогда подчинись. Мне тоже важно в этом подчиниться Хозяину. И всецело доверься мне – я не причиню тебе вреда. Даже не испугаю. Она поднялась, откинула покрывало: - Простыни тонкого льна, свежие, будто вчера постелены. Иди. Нет, не раздевайся совсем: брось куртку, расстегни пояс и молнию, первую пуговку на вороте блузы… Разуйся, понятное дело. Эй, тебе точно не надо отлучиться на сквознячок? Он чуть улыбнулся, помотал головой - только взметнулись гладкие волосы и пали назад на плечи. - Ничком. Так, как есть. Лбом в подушку - она жёсткая, мы, динанцы, такие любим. Можешь скрестить руки над головой в стиле тёмного романтизма. И старайся хорошенько слушать, ладно? А ещё лучше – отвечать. Совсем иной голос – из глубины. De profundis. Как тогда, когда крикнула в объятиях тавра, хотя чуть потеплее. Кивнул в ответ. - Вот этот стек - для лошадиной шкуры, но этих тварей разве что пугает. С человеком немного иное дело. По слухам, мягче розги, но, по другим слухам, куда гибче: сущая пружина из фернамбука. Гладок как отполированный. Его иногда называют «смычковой тростью без конского волоса». Петлей на конце хлыста, словно крючком, зацепила подол рубашки, резко дёрнула вверх. - Не пытайся шевелить локтями – ты связан. Бросила петлю вниз, выдернула из шлёвок ремень, будто крючком. Переплела им щиколотки. Стянула вниз плотную джинсу: - Ты уж не сердись, задница - самое вразумительное место для науки, мой мальчик–горностай. Белее лилий, тоньше горностая – так пели в старину о таких, как ты, светло-смуглых, стройных и гибких. - Мне больше мальчик - Розовый Цвет нравился, - он даже чуть хихикнул. - Добро, будут тебе и розы. Зашелестела ткань – вроде бы она сама тоже раздевалась. Мальте не смотрел: отчего-то боялся женской наготы пуще предстоящих побоев. - Спинок у ложа нет – держись за воздух. Если станешь биться рыбой на песке – пожалуйста, с дорогой душой, - доносилось со спины. – Большего от тебя не ожидается. Это у вас в Клубе церемонии, у нас всё по-простому. - Вы…ты кончай уже заговаривать зубы, - пробормотал он в подушку. - Тягомотина - часть процесса, - отозвались оттуда. – Учти: так я выражаю благодарность и выказываю приязнь. Всеми его деталями и во всех деталях. Держи! Из высей сорвалось и остро черкнуло пониже лопаток. Долю секунды спустя оттуда взошла боль, проросла, растеклась по коже. - Круто… А где разогрев? - Ценю чувство юмора. И свободное дыхание при этом. Второй удар – от плеча до талии. Третий – наперекрест. «Что там про дыхание – выбило ведь напрочь», - Мальте на инстинкте пробовал высвободиться, извился ужом, но следующий удар вогнал его в подстилки. Наконец, дыхание пришло. Вместе с нутряным стоном: - Бо-оже… - Только не становись на колени, прошу тебя, - очень вежливый и нездешний голос. - Растекайся как ручей. Вот. Какое прекрасное тело! - Любуйся… на здоровье. Хоть целиком. В ответ – целая серия «резов» - адски трудно не потерять счёт, но юнец почему-то решает, что обязан считать. Как всегда с милордом. Секундная передышка - между двадцатью и двадцатью одним, - во время которой он, валясь назад «из позиции червяка», ощущает под низом живота мягкий комок. И безжалостные удары по такому же мягкому. До дрожи во всех членах. До немого плача. Когда хлыст перестаёт и трепещущей плоти внезапно касаются ласковые, чуть шероховатые руки, нечто внизу с ритмическими толчками растворяется, словно выпуская липкую кровь из ран неким оборотным ходом. Его приподнимают, разворачивают набок, расправляют сбившуюся одежду. - Поздравляю, ты уже мужчина, - доносится до слуха прежний, певуче-смешливый голос. – Неужели тебе и сны снились только сухие, как чёрствая корка? Отросток такой умилительный, что и меня в слезу бросило. Наконец, Мальт отваживается, поворачивает голову, встречается с ярко-васильковыми глазами: - Не думал, что такое у меня будет с женщиной. - Это он, - перед его лицом поворачивается трость темно-вишнёвого оттенка. – Он – крепкий муж, судя по характеру танца. Лучше скажи - как тебе? Лучше или хуже, чем с господином Альби? - Скажу, что хуже - неровён час примешься доказывать обратное. Похвалю – решишь, что нужна добавка. - А ты сыт? Лукавый взгляд скрещивается с другим лукавым взглядом. - Наверное, да – до поры до времени. - Какой смышлёный мальчик, однако! Карди одним рывком вытягивает из-под него тряпки вместе с простынёй, перестилает постель свободной рукой, как и раньше, придерживая пациента на сгибе другого локтя. - Чем ты… связала? - Хороший вопрос. Про курицу и меловую черту слыхал? Придави голову, нарисуй у клюва линию - не шелохнется, как пришитая. Типа гипноз. - Так то птица. - Так то человек. - Когда нам отсюда? - Тоже дельно спросил. Времени нам дали до поздних сумерек. Маловато, думаешь? Смотря для чего. Хочешь, чтобы побыстрее зажило? - Угу. - Тогда кладись обратно. И потерпи немного – будет примерно так, когда я выстрелила в тебя жаром от калёного железа. Ладони женщины на миг становятся нестерпимо горячими – стальные когти бороздят спину по обе стороны от станового хребта, разбрасывая в обе стороны по жгучему вееру. И всё проходит, как и не было ни хлыста, ни ран. Только в мозгу и остаётся - памятью. - Не сердишься на меня, гюльбачи? - Сержусь. Очень. И намерен отомстить, - в лад с Мальте начинает смеяться и Кардинена. - Шоу маст гоу! Гоу он энд он! А потом он укладывается спиной в чистейший шёлк и шелест, накрывается лебяжьим пухом. Она придвигается поближе и говорит: - Самое время для рассказов, какие приняты в нашем тесном кругу. Эти – не такие, как раньше, к их печали я непричастна. Но давай раньше назначим им камни. - Как это? - В честь одного из твоих прозвищ мы пересчитывали гранаты: каждому человеку, чья судьба преломилась – возможно, переломилась через меня, как через призму или колено, - соответствовал камень. Майе-Рене, Танцующей на всех ветрах, - яблочный гроссуляр, Чёрному Лекарю - чёрный андрадит, Механику Даруме – пурпурный альмандин, Судье Тэйну – винного цвета пироп. Желтоватый спессартин, травянисто-зелёные демантоид и уваровит (второй сходен с лужайкой, pluribus unum) - это Звездочёт, Побратим и Волк. Но каждый живой камень - это ещё и месяц. Ты знаешь, что знаков Зодиака на самом деле не двенадцать, а тринадцать? Между Тельцом и Близнецами, февралём и мартом, скрытно развесил ловчую сеть знак Арахны, Паучихи. Его хорошо знали кельты. Он был повсеместен в ту эпоху, когда женщины властвовали, и считался самым мистическим. И хотя нет для него места, вспомни, что знаки созвездий неточно совпадают с месяцами. Двенадцать месяцев – это солнечный год, мужской. Но женщины до сих пор считают до тринадцати: лунные месяцы, в каждом двадцать восемь суток, и ещё один или два для того, чтобы сходились концы с концами и лунный год совпадал с солнечным, а женщина стояла вровень с мужчиной. - Ты хочешь меня усыпить? – томно проговорил Мальте, ложась щекой в ладонь Кардинены. - Я желаю окончательно тебя вылечить, - ответила она. – В том числе - от дурного касания, дурной памяти и дурных людей. Творя то же самое, но по-доброму. Так вот – нам осталось пять историй о камнях и людях. По другому счёту – шесть, но самая последняя ещё не произошла. А из пятерых людей две пары слились во взаимной любви и стали одним. Итак, вот тебе три истории и три драгоценных камня. Изумруд – любимый самоцвет Востока. Изменчив, переливчат, вкрапления более тёмного цвета его не портят. В него втирают масло, чтобы исцелить царапины, но не для того, чтобы заблестел о сам, а скорее – чтобы умерить нестерпимый блеск. Защищает от драконов и сам дракон. Несёт на себе знак Дракона, что увенчан и свит в кольцо. Самый почитаемый камень Рудознатца. Мы с ним росли вместе… Во всяком случае, с тех пор, как мой родной дед наложил на меня руку, забрал от очередных названых родителей и решил заняться образованием. Смешная была деревушка – Лин-Авлар. В Горной Стране и без того полное смешение вер происходит, но тут, нам на радость, и христиане были, патер самого лучшего иезуитского толка, то есть с пострижения отменный педагог и умница. И муслимы – мечеть своей башней выше храмовой колокольни поднималась, пять раз на дню муэдзин своим распевом всех деревенских кочетов будоражил. А мулла был прямиком из аль-Азхара, это знаменитая богословская школа. Собирались его оставить в Каире, да родина притянула. И до кучи в крошечной такой синагоге, не три еврейских семьи, учил самый настоящий любавичский ребе. Вот я и болталась между одними воротами и другими, как щеколда, к месту не прибитая. А Карен был такой мусульманин. Имя ему папаша выдал в честь своего побратима. Из армян, что после девятьсот пятнадцатого года весь мир собой наводнили. Диво, да и только: всех своих турок они ненавидят, и вроде как поделом, - а тут чужой…. Тогда моему приятелю было лет семнадцать, мне – десять: самый раз женихаться и невеститься, чтобы время не терять. В Горной Стране нравы свободные и цивилизованные, если смотреть с точки зрения европейца на среднеарифметическое состояние ислама. Меня никто не заставлял прятаться под хиджабом – мала ещё, всякий юнец любуйся и прикидывай насчёт недалёкого будущего. Так что с Кареном не разлей вода были. Он меня, кстати и привадил к камушкам. В горах они, бывает, идут на ловца и знатока, но продавать их - скверная примета и не в обычае. А Карен из реки шлихи брал – иной раз вылавливал крошечные, но драгоценные искры. Шли на присадки к металлам. Когда я уж повоевала и по ноздри напилась войной, отправили меня из новой «красной» ставки в столицу исконную и древнюю. Превращать перемирие в долгий мир. Помнишь про Даруму? Мы как раз её и осаждали незадолго до того…. Ну, в честь меня – то ли презренного победителя, то ли почитаемого заложника, то ли пришей кобыле жеребцовый хвост – устроили приём. Мужчины, хоть штатские, хоть военные, в смокингах, женщины - в нагих вечерних платьях, одна я вылезаю из этого благородного собрания, как чертополох из розовой клумбы. Цивильное мне за неделю до того пошили силами армейского портняжки. Как говорится, не знаешь что надеть, - бери английский костюм. Вот и взяли на вооружение. Лацканы, двойной ряд пуговиц, юбка до щиколотки, материал - серая диагональ. Рубашка с галстуком - оба в тонкую полоску. И ботинки на шнурках – потому что кругом дефицит. Победа, видишь ли, завоевателя не красит, потому что воцаряется на гари и пепле. Теперь понимаешь, отчего я на красивые тряпки так западаю? Вот, значит, питаюсь здешними блокадными деликатесами в стоячем положении - в сидячем не влезет, чего доброго. Шроты, жмых, вязига… Тут, понимаешь, не Ленинград сорок первого, если «аристо» живёт лучше вассалов, да ещё напоказ, ему это лишь к позору. Запиваю всё кофием. И вот что соображаю: кофе в любом доме - марка гостеприимства, особенно в исламском. Предпочтительно арабика родом из самых запредельных мест, какие и на карте не сразу найдешь. А тут сплошной желудевый цикорий. Поднимаю голову от пойла – а за мной вовсю наблюдает некто. Годов этак тридцати пяти, изжелта-смугл, лоб с ранними залысинами. Веки со складкой, огромные глаза, чуть удлиненные и подтянутые к вискам, нежный рот: воплощение Будды Майтрейи. Секретарь и референт, в общем, нечто неразборчивое. Нас представили, но оба не совсем догадались, что знакомы. Хотя он видел меня без юбки и военной выправки, собственно – в шароварах, а я его хоть без бороды и при волосах. Но ведь правоверному такие детали внешности невольно пририсовываешь: без бороды и длинных кудрей - не мужчина. И говорит мне Рудознатец примерно следующее: - Выслушайте и, если хотите, можете меня потом на дуэль вызвать. Но кто-то должен взять на себя риск надавать вам благих советов. - Что, всё так плохо? - говорю я. - В том смысле, что у меня звание мастера клинка вот-вот будет в кармане, а им запрещено сражаться с собратьями до смерти. - У меня тоже, представьте. Почти. Так я осмелюсь высказаться? - Разумеется. - Во-первых, запеканку из селёдочных жил нельзя вздевать на вилку целиком, даже если она настолько тверда, что никакой нож не берет. На рыбу с кинжалом вообще не ходят, да будет вам известно. Есть такое клинковое оружие с мелким зубцом, называется рыбный нож. Но проще взять две вилки, свою и соседа, и разодрать кусок на две делёнки, а уж потом питаться. Ту же вилку не хватают намертво, будто новобранец - шпажный эфес, а берут вот этими тремя пальчиками, так, чтобы поворачивать вверх-вниз. Во-вторых, шипованные башмаки только зря паркет царапают. И, в-третьих, находясь среди вечерних туалетов, уж лучше бы вам нацепить на себя мундир: к нему хотя бы сабля полагается. - Не думаю, что мне они прямо сейчас понадобятся, - отвечаю. – Но вот женский вечерний туалет мне противопоказан. Ваши заплечных дел мастера так надо мной однажды порадели, что не только плечи - ножку в открытой туфельке нельзя из-за подола выставить. И сразу вижу - не червь извилистый предо мною, но муж. - Простите, я не понял, - говорит. - Мы все полагали, что вам нравится изображать из себя боевой штандарт. - Карен, - отвечаю. – Не узнал, что ли? Мы же с тобой в юности жили крест-накрест. Не так давно ведь именно с тобой насчёт колоколов договаривались, хоть и без большого толку. Если и случалось поцапаться, то шутя и по старой памяти. А если всерьёз - то когда мир рухнет. Но уж тогда держись крепче за землю. В общем, разобрались и начали пахать в одной лэн-дарханской упряжке. К тому же, как позже я и Тэйн, оказались мы две ветки от одного корня - Оддисены. И какая разница, что между нами колючая проволока проросла! Но чувства… Я мало к мужчинам тогда была приспособлена. Во-первых, первый погиб. Во-вторых, Майя, мечта моя, помнилась. А в-третьих – ох, это я раскладывать по пунктам у моего дружка выучилась. В-третьих, когда вокруг тебя тысячи бойцовых петухов, чувствуешь себя вроде младшего бухгалтера. - ??? - Бухгалтер или, вернее, кассир, что выдаёт зарплату, видит вокруг так много денег, что они для него словно бумажки. Иначе рехнуться можно. Нет, я и в самом деле главбух. Перед каждый боем или рейдом высчитываешь протори, после – сводишь баланс. Прикупаешь карту. Война не для девушек, хотя из них получались отличные бойцы: хладнокровные, равнодушные к боли, жестокие. Кар – это не совсем даже мужчина. На нём печать старого друга, земляка, такого «почти родича», что женитьба равна кровосмешению. Как и с моим Снежным Рыцарем – Нойи. А тут, кстати, и Волчий Пастух рядом нарисовался. Врага – особенно если он условный, почти игровой враг, – много легче принять в сердце, чем давнего приятеля. Вот только делить власть - такое для нас оказалось невозможным. Но это борение лишь украшало союз. Они трое ревновали друг к другу. Я видела, конечно, только – это же суть и сок жизни, без таких вещей она загниёт, словно пруд без проточной воды. Но земная жизнь - такая штука, которая беременна смертью с самого первого дня. И пылинки. И дерева. И животного, и человека. И Вселенной. Какой смысл говорить о любви? Её просто временами испытываешь. Она заметила, что глазища Мальте буквально вперились в неё, то добавила: - Как мотор на тренажёре. На износ и разрыв. Он начал догадываться. - Когда меня стали попрекать моим то ли Волком, то ли Пастырем, что-де не руку моих противников держит, Друг остался в стороне: не годится добивать того, кому перестала улыбаться удача. Когда вышла та самая авантюра с перстнем Звездочёта, меня поддержал. Оставить сапфир в живых – давало рискованный прецедент, но мы с Кареном оба увидели в этом глубокий смысл, могущий проявиться через столетие. Но вот стоило мне утвердить подпись на смертном приговоре… Одна из дам-легенов, кажется, тогдашняя Ткачиха, так выразилась: - Ты сделала верно: так верно, что глаза наши на тебя теперь бы не глядели. То есть, как и с передачей силта вместе с эманацией, они ждали от меня дерзости. Дерзания. Дела, идущего поперёк всех установлений. Исполнителя в том случае выбирают из своих. Он берёт саблю виновного, а тому дают – какую угодно, лишь бы остро была заточена. Нет, шансов победить у казнимого нет - лишь худо-бедно оборониться, и то не нарочно. Наносить серьёзные раны он не имеет права, затягивать дело – не должен, доводить партнёра до измождения сил – самому будет хуже. Рука с карающим клинком должна быть верной и мощной. Так вот, немного погодя приходит ко мне в апартаменты Рудознатец. Невозмутимый – и ресницей не дрогнет. Такой был всегда, как помню. И говорит: - Высокая ина Та-Эль Кардинена. Я вызвался принять Тергату, чтобы хоть таким образом поставить свою подпись рядом с вашей. В рукояти талисман – изумруд редкостной красоты и мощи. Не навсегда, так хоть во время боя силу камня почувствую. Вот он весь. И не всё сказал – а всё до нитки высказал. Был такой обычай, что саблю - убийцу хозяина забирает самый близкий ему человек и хранит до похожего случая. Хочет похожей судьбы - вешает себе на пояс. Тьма была всяких не то чтобы прямо суеверий, но примет и сказок, связанных с оружием. Отвечаю: - Боишься – не делай, делаешь – не бойся. Такого великолепного фехтовальщика вдвоём, по очереди изматывают. После покойного Тэйна и меня – Волк лучший в Динане. - Значит, ты, высокая госпожа, первая, а я на время вторым буду. Совсем рядом окажемся. Сказал, повернулся и пошёл. Выводить моего Волка из камеры на шахматный пол, как мы говорили. В Храм Тергов. Потом сказали мне, что бились оба не так долго. Карен нарочно подсёк и разрезал запястье противника. До обильной крови. По не столь динанскому, сколь всеобщему обычаю безоружного щадят. Отсрочка получается. Но Волк тотчас перехватил клинок левой рукой, упёр острие в щель между плитами, пал на колено и говорит: - - Боишься – не делай, делаешь – не бойся. Не сделаешь – погибнешь. - Это не мои слова – Чингисхана. Наш с Волком любимый исторический персонаж. Ну, Карен тоже перехватил Тергату поудобнее и полоснул прямо по склонённой шее.. В тот же вечер, ещё до похорон, вновь приходит ко мне Друг. Протягивает саблю вперёд эфесом и так говорит: - Чистая она. И до крови, и после крови в проточной воде омывали. Владей – с давней поры тебе завещана. То была правда. Волк показывал мне, хвалился, называл «клинок-женщина». Полутораручник, вроде катаны, для мужской руки лёгок, для девичьей -тяжёл. Думаю теперь, Волк под меня украсил старинную карху-гран, только я из упрямства отказалась. - Красавец клинок! – ответила, как помню. - Что рубить, что резать, что колоть. Но, боюсь, женщине не по руке придётся. Там внутри что - ртуть от рукояти к острию переливается, как в мейстерских двуручниках? Намёк, получился довольно-таки прозрачный: мейстерами у нас называли исполнителей суровых приговоров. С долей некоего уважения, но всё-таки... Обиделся мой Волк, но виду почти не показал. Почти - значит, не против, чтобы и заметили. Кто ж его знал, что сбудется случайно оброненное слово… Вгорячах думала я карху на пол между мной и Кареном кинуть. Но это оскорбление стали. Хотела отказаться от приза, однако… Слушай, вот когда твой милорд Альбин дарит страдание – и не смей перечить… Это ведь правильно? Ну вот. Тогда я сказала: - Первый раз отвергла – не к добру. Второй выйдет не к счастью. Но будь что будет. Кушак на мне был неподходящий – без петель, вообще вроде шарфа. Так что я не прицепила карху, а заткнула за него и крепче затянула узел. И говорю Другу: - Теперь уходи, откуда пришёл. - Благословляешь, значит? – спросил и усмехнулся. Мне бы догадаться, что и на этот случай есть пословица: «Откуда мы пришли на землю – туда и вернёмся». На другое утро вручил Карен свой силт Совету, благо тот ещё не разъехался после суда. Это, по-нашему, не самоубийство. Даже не попытка его: Совет может заточить легена-расстригу «навечно и без солнечного света». Того хотели для Волка, но не пожелали для Рудознатца. Выписали ему отставку по всей форме. И вот что я тебе скажу, малыш. Любовь распознаёшь, когда она уходит. Пока она жива и рядом – можешь не увидеть. Когда не один голос поёт тебе хвалу, а много и каждый по-своему, - можешь не услышать. Одно мне утешение: изумруд, гранённый в форме двойного кабошона, или яйца, опустили мы в саркофаг того, что ставил его превыше всех прочих самоцветов. Мальте перекатился набок, вздохнул: - Такие древние истории вовсе не кажутся страшными. Разве что – романтическими. Милорд любит подобные. - Вот и перескажи ему при случае. А мне надо идти описывать картинки иных нравов. Второй камень из незаурядных – карбункул. Голубой карбункул, фантастический самоцвет из разряда гранатов – помнишь новеллу Конан-Дойля? Это символ одновременно природного и неприродного. В природе карбункулами именуют большие алые камни. Но человеку всегда мало того, что ему дано от природы… От травок самое горькое пшено станет сладким, самая замкнутая женщина - плодовитой. Так говорят. Тот дворянский мальчик по жизни был вроде как монах, я у него была первой и единственной женщиной. В ту дурацкую бойню, о которой уже сказано-пересказано, он был сущим мальчишкой – как говорится, офицер по праву высокого рождения - и настоящего дела не нюхал ни разу. Однако прямой клинок носил. Прямую – у нас сабля означает прирождённую военную косточку, конника и рубаку, а спада – мужа высокого происхождения. Возможно, дуэлянта, но никак не убийцу. А поскольку гражданская война смешала приоритеты и сотворила слишком много защитников, которые в кодексе чести ни черта не смыслят. Вот один такой – кажется, даже из моих - в пылу спора не просто коснулся чужих ножен, а попробовал, крепко ли в них «чёрное жальце» сидит. Попробовал. А это ведь для наследника голубой крови хуже, чем за яйца взять. И отвечают на такое инстинктивно. Ну, наш родовитый задира выдернул спаду из чужих рук и сгоряча рубанул оскорбителя чести от плеча вплоть до задницы. Как только сил достало – сам як та тростиночка… Воронёной стали и остро-преостро заточенная. Шутили, что… как это? Мономокулярный клинок у него был. Наследство от папы-джедая. Потом сынка весь день рвало жёлчью с отвращения. Это уже когда под арест взяли. Хороший был мальчик, светленький, белокурый. Народной юстиции его выдавать обидно. В Европах, говорят, такие перевелись, а в нашей островной изоляции натуральные блондины с фиалковыми глазами пока ещё попадаются. А к тому же меня, видишь ли, после того расстрела объявили бесплодной. Но, добавили, если отца подобрать с некими врождёнными особенностями, то, может быть, и не выкину. Не убью,как убивала зачатых от моего Волка. Как можно догадаться, у нашего аристократа гены были тык в тык подходящие. И говорю я кому надо из Братства: - Заплатите за молодца выкуп, чтобы отпустили до суда погулять по Лэн-Дархану и на всякий случай о деньгах этих забудьте. Стояла зима. Снежило, завораживало, в воздухе плясали мириады храмовых танцовщиц в пышных белых платьях. Ветер относил их в сторону и бросал наземь, но оттого их не становилось меньше... И вот, представь себе: приехал, идёт наш мальчик мимо здешних каменных красот, мимо готического леса в невестиной вуали… Это я пробую передать его собственную речь. Будь мирное время, он бы поступил в гильдию вольных каменщиков или подготовительные курсы Архитектурного университета. И видит сквозь снегопад некую смутную фигуру в длинной накидке. Скорее всего – женщину, но кто ж разберёт за метелью? Роскошных победоносных самок он не переносил, с девами не знал, откуда начать, пуще огня боялся нежного материнского начала. Но тут, как он рассказывал мне, было совсем иное. Летящие крылья накидки, парение в воздухе, полёт в нескольких сантиметрах от земли. Ни женщина, ни мужчина. Лишь сердце заходится и стучит у самого горла… Так он до конца и не понял, даже когда откинутый капюшон показал светлые волосы и мои васильки встретились с его фиалками. Я это была, конечно. Мои подруги-танцовщицы когда-то показали мне, как можно колдовать движениями. Немного гипноз, чуточку магия ритма и прочее. - Спасибо, до дому вы меня проводили, - говорю. - Не заглянете ли внутрь? Обогреетесь, чаю выпьете, вина согрею ради гостя. Он послушался и в самом деле как заворожённый. Бродил по дому – у меня отдельный был, чтобы и на домашних, и на охрану хватило. С огромными витринными окнами в первом этаже, убирающейся лестницей на второй этаж, где в старые времена полагалось пережидать осаду, и слепым подвалом. И… как в сказке, нам обоим стало легко. У меня было собрано много книг – работа, так сказать, благоприятствовала. Он был отпетый книжник из семьи книжников и радовался, что в угаре и пожаре не все пергаменты сгорели. Не так важно, что поменяли собственника. В конце концов мало кто соглашается долго держать в доме источник пыли, хоть и драгоценной. У меня было много таких вещей, что мало были пригодны для тогдашних государственных библиотек - обречены на безвестную гибель в схронах или обмен. Или - о чём не говорилось - должны были до времени погрузиться в тайники Братства. А пока мы перелистывали тяжёлые страницы с золотым напылением, по одной брали из папок рисунки. Пили густой чай из трав, шутя пытались доставать прямо ртом бирюльки со дна плоской чаши, как будто я была гейшей или юношей-сюдо с драгоценных гравюр укиё-э. Да, понять, в чём загвоздка с его длящейся девственностью, было мне просто – но ни он не понимал, ни я его не просвещала. В конце концов очередной раскрашенный лист соскользнул с наших колен. И мы бросились друг другу в объятия - с отчаянием последнего дня. - Знаешь, у меня ведь никогда не было женщины, - пробормотал он. – Ине думал, что будет. - А её и нет, - отчего-то ответила я. - Лукулл в гостях у Лукулла. Хамелеон наедине с Протеем. Первая женщина для первого мужчины – а кто из них есть кто? Это было чистой правдой, которой не было дела до десятков, сотен… тысяч подвластных мне мужчин и женщин. Только сейчас, когда мы, не разъединяя рук и губ, пали на ковёр и запутались в одежде друг друга, он испугался. Однако куда меньше, чем мог, если бы дал себе труд понять истоки моего опыта. Я сдерживалась, как могла, но невинные души и тела - они особенные. В свой первый раз они прорицают глубины. - Ты как земля. Всё поглощаешь без возврата, - помню, сказал он. - Я как вода: смываю любую нечистоту, - ответила я. - Принимаю любую форму, оставаясь собой. Я - огонь: выжигаю, чтобы возродить. То были верные слова. И всё же в такие часы говоришь совсем не то, что намереваешься, - и не тому, кто должен слышать. - Знаешь, я ведь человека убил, - неожиданно признался он, прижимаясь ко мне всей дрожью своего тела. – И на мгновение страстно пожелал этого. - А я, наверное, сотню. Это тех, чьи имена я запомнила. Тех, кто сумел их назвать. - Моё имя - в их числе? Он понял верно. После сегодняшнего безумства никто и ничто не могло остаться прежним. Это было как смерть естества. И мы заново окрестили друг друга. Юноша Гранатовые Уста. Имени не может быть наследника – но ты похож на него, как оборотная сторона света на сам свет. Первый раз я произнесла это имя в поцелуе. Он тоже назвал меня по-новому. Протея. Такое имя он выкрикнул, когда я приняла его ещё раз. И ещё раз, и ещё - пока он не насытился, а я не получила от этого ребёнка другое дитя. Не спрашивай, как я угадала то, чего не знает с точностью ни одна женщина. Но сбылось. Он никогда не узнал о своей дочери. Может быть, это переменило его жизнь? Даже такие, как он, даже на том пути, что он прошёл, не устают мечтать о потомстве. Если бы я не пожалела его тогда – возможно, и с Волком сложилось бы иначе? Ибо я обменяла сострадание на любовь, а в истинной любви состраданию не может быть места. - Он тоже умер? – спросил Мальте. - Не тогда и далеко не сразу. Суд сослал его в Сухую Степь, где были свои древние города и свои каменные деревья. Вот только настоящей, живой флоры почти не было. Раз в году, весной, земля превращалась в цветущий луг, и посреди него возвышались покрытые благоуханными алыми чашами гибиски. Не совсем такие, что дают нам чай. Другое семейство и, кажется, даже другой вид - листья словно ноготки. Ближе к местному гранату, чьи жёсткие глянцевые коронки и похожие на кинжал листья через неделю после рождения тускнеют от налетевших суховеев. Эро, заглавный город, по которому нередко называют и всю землю, - город из глины и самана, не любящих дождя. И всё же эта недолговечность умудряется хранить себя веками. Ты, может быть, видел Самарканд, Ташкент, Исфаган и иные города: в центре - Европа, на окраинах, вытеснены новорожденной цивилизацией, дворики с глухими заборами, резные калитки, хранящие приватную жизнь, сады, что выплёскиваются наружу ухоженной зеленью. Площади в окружении квадратных и стрельчатых ворот. Снова деревья: ильмы, тополя, груши, яблони. Могучие и дикие при всём изобилии листвы и плодов. И надо всем, прямо в палящем небе, царят стройные башни и купола в сложном и чётко рассчитанном узоре голубых изразцов. Что значит для них внешнее? Они едины с деревьями и почти что природны. А в закрытом городе, Запретном Городе всё течёт как прежде. Был в Лесу и Влажной Степи Белый Царь, но, как водится, принесен в жертву переменам. А остальные – те же люди и лица, хоть в ином наряде: мужчины более закрыты и сдержанны внутри, женщины – открыты до полного исчезновения тайны. Те же сады и рощи, хоть дувалы кое-где и пошатнулись. Те же дома, но в маскировке. Тут мой Пастырь Древес и наткнулся на свою судьбу. Более не монах – откупоренный сосуд, из которого можно пить каждому. Хоть бы одними глазами… Жил в граде Эро такой художник, что пытался угодить любому господину. Не ради выгоды – чтобы защитить своё трепетное нутро. Кажется, это и у нас, как в вашем бывшем Союзе, именовалось «монументальная графика» - плакаты-ширмы, плакаты-декорации, что загораживают полдома, если как следует растянуть. Вот он изготовлял как раз такие. - Не понимаю, как можно загородить от глаз целый минарет, если на то пошло, - Мальте перекатился на живот. - Можно сотворить пёструю иллюзию, чтобы глаза не понимались ввысь, в небо, - объяснила Карди. – А уж стереть фрагменты росписей и резьбы по ганчу, обессмыслив тем целое, – ловкость рук и большое мошенство, как говорится. Но, видишь ли, мой тонкий горностай, человек, сладостно помешанный на прекрасных строениях и деревьях, и тот, кто специально затеняет красоту, неизбежно должны были столкнуться – даже в таком немалом городе, как этот. Мой Зачарованный Пастырь довольно легко заметил адрес мастерской на краю огромного холста и явился со своими протестами прямо туда. Так совпало, что в пустынной мастерской, где полы были застланы испачканными декорациями, его встретил сам художник. Из-под чалмы, свисающим концом которой вытирали кисть, всю в масляной краске, текли волосы цвета золы и пепла. Юные глаза смотрели из-под седых бровей, надменно-алый рот прятался в проседи усов и бороды. Много старше был он, чем пришелец, но никому не было под силу угадать истинный возраст Глашатая, ибо за ухом носил он безвременную пунцовую розу. - Зачем вы маскируете красоту? – с порога спросил Зачарованный Мастера. - Чтобы глаза невежд не пятнали её и не воровали, - ответил тот. – Известно ли тебе, юноша, отчего наши женщины закрываются плотными вуалями? Было бы слишком просто ответить, что по устарелому завету Пророка. Истина вечно скрывается от взоров, потому что они не умеют её воспринять и оттого хулят. А в наших жёнах, сёстрах и матерях она пребывает, как вино в запечатлённом кувшине. Я попыталась сейчас передать прежнее значение прилагательного: не только «нарисованный кувшин с неким воображаемым напитком», но и «кувшин, плотно закрытый печатью». А пока я так исхитряюсь, мой бывший дружок, по слухам, спросил: - И собор, и женщина открывают себя лишь посвящённому. Я могу согласиться с этим. Если натуральная защита истончилась, те, кто знает, подновляют её своей магией. Ведь все творцы, все люди искусства суть маги. Но разве вам никогда не хотелось отдёрнуть завесу или сорвать печать с горлышка? Скажу проще: вы обязательно должны рисовать и писать для себя, иначе что за смысл продаваться властям задёшево? И тогда художник показал ему заветное. На отходах казённого полотна, выдаваемого мерой и весом. На обёрточной бумаге. На оборотной стороне посылок с книгами. В те времена Степные Земли жили так же скудно, как до и после – богато: метрополия навязывала им правильную мораль и в ответ тянула из них соки. Но куда важнее было, что «дефицитные» и «подотчётные» масло, темпера и гуашь тратились на сомнительное или прямо на крамолу. Мастер писал танцы юношей. В нашем наполовину христианском, наполовину исламском Динане до сих пор существуют языческие подземные храмы. «Языческие» стоило бы заключить в кавычки, как всё традиционное и этой традицией освящённое. Многих девушек и по сю пору учат исполнять под музыку выверенные столетиями иероглифы. Это способствует особой грации и здоровью - телесному и душевному. Но для другого пола такое в то время и в том месте запретно: отроков полагается обучать верховой езде и оружию. Я, понятное дело, не имею в виду обычные бальные, салонные и прочие парные танцы… А тут изображались отроки, увлечённые пляской. Или отдыхающие после неё. Или увлечённые разговором. Томные, грустные или улыбающиеся, с чашей или музыкальным инструментом в руках, но всегда подчиняющиеся неслышной мелодии. Их гибкие мальчишеские тела, их лица с подведёнными глазами и бровями несли в себе тот отблеск воспитавшей их женственности, которому суждено остаться до первой ломки голоса. То был некий третий пол, существующий для украшения жизни и замены собой потайного женского общества, невидимого для тех, кто не посвящён в главную храмовую тайну. На самой главной картине не было и танцев: юноша с разломленным плодом граната в руке сидел на ковре словно Будда, готовящийся вновь сойти в мир – одна нога подогнута, другая мимолётной стопой касается пола. - Это ты, - вдруг произнёс Глашатай, обхватив плечи юного Пастыря. – Не посохом железным будешь ты пасти народы, но рассевая спелые зёрна граната. Целые гранатовые рощи будут вырастать там, где ступит твоя нога, а капли твоей святой крови обратятся в дорогой камень. - Они полюбили? – спросил Мальте. – Ты это хотела сказать? - Уж если тебе понадобилось забегать вперёд – то да. Кажется, не то их погубило, что оба были схожи. Скорей - «танцевальное» кощунство. Или отвага быть собой вопреки сплетням и наговорам; или всё вместе. Дневное правительство не спускало глаз с тех, кого однажды взяло на заметку, - вот в чём была подлость. А ночное, теневое… Не всех и не сразу удаётся защитить. И далеко не все жаждут такой защиты. Я так думаю, оба хотели себя утвердить. Заявить о себе хотя бы таким экстремальным способом. Местные муллы и «блюстители шариата» не вмешивались, разве что порицали словесно: в Эро не принято без спроса отворять дверь спальни, скажем так. Когда пришла заёмная, государственная полиция чистоты с ордером на арест – мастерская внезапно и со всех концов загорелась. Лучшие картины и даже этюды потом выплыли из небытия; не сомневаюсь, их роздали заранее. Любовники – нет. Пошли прахом. Я бы не стала нагружать тебя всей этой печалью, если бы не главное. Этой соломинки хватило, чтобы из чаши народного терпения хлынуло через край. Возможно, многие эросцы хотели наказания святотатцев – но своими руками, а не чужими. И возмутились. И свергли чужеземную власть. А потом всё вернулось на круги своя - соседи ведь были, хоть и за надёжным горным забором. «Сосед хорош, когда забор хороший». - Так, может быть, оба возлюбленных того и хотели? - Если их предвидение было равно твоему? Да, об этом я и толкую. - Но это почти самоубийство. - Такое плохо? Избавиться от жизни с её позором - для динанца всё равно, что стереть с себя пятно грязи или краски. Ты же слышал о Карене. Отчего тебя так задевает принесение жертвы? Истории так увлекли Мальте, что он лишь сейчас сообразил, что голоден, а заодно желал бы выпить чашечку чего-нибудь горячего и антистрессового… и удовлетворить потребности, обратные еде и питью. А когда Кардинена помогла ему и с первым, и со вторым, и с третьим, потому что в измученном тебе ныли все жилки, настал черёд следующей повести. - Третий знаковый самоцвет – александрит. В зависимости от характера света он то голубовато-зелен, а тон дневному небу, то пылает густо-алым заревом пожара, теплотой домашнего очага или крови. Мужчина и женщина сразу. Создание обеих природ. Два близнеца в одном теле. Я не имею права говорить о тех, кто ещё жив и здравствует на этой стороне - оттого вот тебе побасенка. Далеко отсюда, на берегу холодного залива стоял и думал думу Сфинкс, выточенный из белого мрамора. Так протекали века, безмолвным свидетелем и устным летописцем коих оказалась его душа. Плоть же его против обычая была не львиной, а скорее от быка или тельца. Хотя неудивительно: знаешь ли ты, что сам Христос может быть обозначен как жертвенный телёнок или агнец - но и лев пустыни? И хотя в звериных очертаниях корпуса виделась наглядная мощь, голова, увенчанная короной, безусловно была женской, даже кудри – или грива – были длиной до плеч и слегка вились. Тоже понятно: Сфинкс, Сфинга или, как иногда говорят в Санкт-Петербурге, Сфинка, - слово отчётливо женского рода. Душительница. Губительница. Убийца. Вот именно. Зато какая красивая убийца! (Или – красивый?) Черты лица тонкие, взгляд отрешённый и мечтательный, на полных губах играет некая двусмысленная улыбка, ноздри точёного носика широко открыты, словно чтобы впивать набегающие со стороны моря ароматы дальних стран. Вот в одну из этих благородных ноздрей и забрался, спасаясь от непогоды, крошечный рыже-чёрный паучок. - Какая наглость! – воскликнул Сфинкс. (Заметим, что все живые или одухотворённые существа, в отличие от человека, прекрасно общаются друг с другом в ментале.) - Ты заплёл мне все каналы для поступления воздуха. Надо сказать, что паучок проворно расставил тенета в обеих ноздрях, довольно близко посаженных; наверное, думал устроить в одной спальню, в другой – кладовую припасов. И уже посягал набросить флёр на рогатую корону с диском посередине… Да, такое наголовье свойственно как раз египтянке Хатхор, божественной корове, так что мы были правы насчёт сфинксова тела. - Карди, извини, что перерву. Разве Хатор, - богиня неба любви и веселья, дочь самого Гора, не обращалась гневной львицей, когда надо было защитить её отца от нападения людей? - Вот видишь, я снова и даже не однажды попала в центр мишени. Но продолжим сказку. - Разве ты дышишь, почтенная химера? – звонко спросил паучок. – Да ты и говоришь-то не голосом, а мыслью. Вот у паучка-то голос как раз имелся - хулиганский фальцет. - Не дышу, не пью и не ем, - величаво отозвался Сфинкс. - И с места, небось, не изволите трогаться? - возразил паучок…. Не мешай: по-старинному «возразил» - значит подал ответную реплику, хотя новый смысловой оттенок весьма к лицу нашему персонажу. - А к чему? - Не знаю, для интереса, наверное. Вон Медный Всадник только и делает, что выходит на ночные променады, - сообщил паучок. – Народ пугает, в том числе гражданина Пампушкина родом из Москвы и нашего земляка профессора Андрей Борисыча Белобугаева. А один ваш львиный сотоварищ помогает мужику рыбку ловить. Другого весьма импозантная дама на поводке прогуливает, словно породистую кошку… Побывала я однажды в мастерской модного живописца и видела тому свидетельства. - Как-то ты непатриотично отзываешься о наших русских кумирах, - заметил Сфинкс. - Тоже мне местный уроженец времён Очаковских и покоренья Крыма, - съехидничал паучок. – Видала я таких жуков в ботанизирке и на булавке. Скарабеев-навозников. - Постой-погоди, - откликнулся Сфинкс. – Ты что - женщина? - Конечно. Притом незамужняя. - Ну как же иначе, - резюмировал зверь. – Язычок ядовитый, окраска предупреждающая, супруга не имеется… Каракурт ты. Чёрная Вдова. Самая зловредная тварь пустыни. - Могу прикончить кого угодно, от человека до суслика… Извини, наоборот, - похвасталась паучиха. - И меня? – с лёгкой тревогой спросил Сфинкс. - Фильтруй базар – ты ведь каменный, – хихикнула вдовица. – Так что решай возникшие проблемы сам. - На что ты намекаешь? – грозно спросил Сфинкс и с натугой оторвал от постамента левую переднюю лапу. - На то, что в вашем почтеннейшем возрасте жить не питамшись крайне опрометчиво, - вежливо заметила Каракурт, уворачиваясь от каменной оплеухи. – И так порядочно захирели. Я бы доставляла вам годные тела. Мне много не требуется, а мясо вокруг раны не ядовито. И вообще самое вкусное. Сфинкс почесал лапой в затылке, изобразив мысленное усилие. Он уже успел позабыть, как это – быть кумиром и фетишем. Эдип вовсе не прикончил его, лишь опозорил, разгадав загадку о своём роде-племени. Доказав, что кое-кто из людишек всё-таки задумывается над гносеологическими вопросами и верит если не в личную смерть, то хотя бы в старость. - Звучит неплохо, - ответила, наконец, химера. – А что ты со всего этого будешь иметь? Альтруизм, знаешь ли, слово из позапрошлого века. - Надёжный кров, оттуда меня не извлекут, - ответила паучиха. – Легендарную силу и немного крепкой мужской ласки. И заодно - рассказы о былых временах, что воспеты легендами и запечатлены в древних свитках. Неужели ты забыл, Сфинкс, что когда Эдип был простым козопасом, а боги бродили по Греции, словно в прихожей собственного Олимпа, тебя звали Хранителем Летописей, а меня - Ткачихой Арахной? Мальте помолчал, пробуя усвоить всё сказанное. - Так она его кормит? – спросил он. - Полноправный донор. Сам не охотится – лишь принимает дары, - ответила Карди с ласковым юмором. - Неплохо устроился – досыта кормлен, а не убийца. - Ой, а ведь снаружи потемнело, - вдруг спохватился он. – Милорд хватится нас и рассерчает. - И верно. Тогда поднимайся и давай поскачем в город. Заодно поучишься стоять на стременах и пускать коня в галоп - думаю, седло вдруг станет жестковато для твоей супротивной части. - Карди, можно спросить в зачёт будущих свиданий? – говорил он на скаку. - О чём и какие свидания? Ах, понятно: снова напрашиваешься на мою ласку… Давай говори. - Ты убила Тэйна, хотя он тоже был мастером клинка? - В том-то и было позволенное нарушение. Увы. - Что ты сделала с моими ранами? - Ерунда. Вроде иглоукалывания. Прошлась по нервным узлам, но вообще-то секрет фирмы. - Кто этот – как ты сказала - дирг? – Солнечный дирг. Солнечный вампир. Такой же, как Милорд и его родичи, но, так сказать, круглосуточный - вроде вавилонских экимму. Мой сердечный друг - вернее, друзья они оба. Родичи по Великим Тергам. - А Терги? - Соответственно - Левая и Правая рука Всевышнего. Супруги. Близнецы. Ритуальные брат с сестрой для того, кто берёт полноту власти. Ты стоишь многого, раз догадался нынче задать такие вопросы. - Многого? В том числе от тебя самой? Тогда… Знаешь, о чём попрошу тебя? В следующий раз снимай с меня всё руками, а не розгой: всё выдержу. - Оно и видно, - усмехнулась Карди, скашивая глаза на спутника. – Оно и видно, говорю. Хоть через одёжки, хоть без…