Все живут вдоль, я - поперёк

В тот самый первый раз дверь Зеркального зала хлопнула, словно становясь на «вечную» защёлку, которую нельзя открыть изнутри. - Гляди-ка, - сказала Кардинена, - и впрямь чаепитие, хоть и немного безумное. Я кролик, ты шляпник, а в плотно закрытой коробке - моё любимое пойло, «Старые чайные головы». Мальте открыл, рассеянно понюхал: тухлая рыба в смеси с черносливом и грецкими орехами. - Пуэр, - женщина восхищённо поцокала языком. – Семь лет под землёй томился в ожидании момента. - Он что – рассчитывает, мы это заварим? Милорд. - Намерен подсластить кому-то пилюлю, - пояснила Карди, кладя вербный букет на столешницу рядом с чайником чашечками бурой глины. Сегодня она была в тускло-красном платье типа концертного - в пол и без опояски. Её спутник щеголял в элегантном таксидо с бархатными отворотами, белой блузе с бантом и брюках с отворотом. Уселись напротив друг друга за столиком: он – очень прямо. - Юноша, в чём проблема? - Милорд меня наказал, - Мальте потупил тёмные очи, нахмурился. – Впервые. За трусость. Вы же его видели только что - гроза. - Вон оно что. Ты не соглашался меня бить, а он заставил. - Вы меня старше. Вы дама. Я – не милорд, лишь его подголосок. - Я почти раба. Ты почти сын. И неделикатно дать даме понять, каков её истинный возраст. - Я не видел вашей причастности к тому, что случилось. А мой господин приказал мне соразмерять пытку с виной. - Так он рассказал тебе про девушку и врача? Нет, дело вовсе не в том, что кажется чужаку: и поддаться грубой силе я не могла, и выдать не мою тайну не имела права, а что до пари с лекарем - это, милый мой, такие обычаи в нашем краю. Другое плохо: я получила слишком много бонусов за сокрытие чужой тайны. Огромный заём в счёт будущих героических деяний. Если бы не это… Карди протянула руку с силтом, сжала пальцы юноши: - Расскажешь, как было с Альбином? Злорадствовать и насмехаться не буду, обещаю. …Ну-у… Он и раньше бывал на меня гневен, только сдерживался. Как с больным. А тут содрал рубашку с плеч, схватил со стола конский хлыст, такой жёсткий, с петлей на конце, вроде стека. Толкнул на стену. Я до последнего не верил. До первого ожога. - Плакал? Кричал? - Нет. Сдерживался. Хотя визжал тихонько. Больше от ужаса, чем от боли. - Молодец, если так. Знаешь, что говорят на Востоке: гранатовый плод увенчан короной и скрывает зёрна под толстой кожурой, пока не созреют. Но настаёт срок – и трескается скорлупа, ибо царственная нежность более не нуждается в защите. Время ей расточать и дарить наслаждение, и лишь в том её магическая сила и власть. Это сказано и о тебе. - А хозяин захотел силой эту кожуру лопнуть? Оба негромко смеются детскому словцу. - Хозяин хочет, чтобы ты не благоговел перед авторитетом. Ни его: ибо Их Безупречность - далеко не мармелад в шоколаде. Но милосердный садист, что не причиняет, а дарит боль. Ни моим. А то уж очень вы тут меня превознесли с лёгкой руки Тёмного Ярла. - Лёгкой? Вы сказали – лёгкой? Снова улыбка, словно зарница, беззвучно пробегает между ними. - Мы оба ребячились, уж поверь мне. Когда меня уступили твоему мэтру, стало куда как серьёзнее. Но - ни в коей мере не пошло. - Наверное, вы правы. - Учти, Ильмаринен нацепил маску заботливого дядюшки. Не скажу, чтобы отсылка была истинной – но очень достоверной. Я в самом деле такое проделывала - с большого камня да в седло кровной кобыле-степнячке. Годам к девяти лучше меня никто в округе лошадей для скачек не заезжал. Вот мне это и напомнили. На девическом лице юноши – лёгкое недоумение: - И ведь как вы сказали – я понял. Со мной под конец вышло похожее. Когда он снял меня с цепи и обхватил плечи руками… Так нежно. - Наказание – это забота, - кивнула женщина. - Хозяину не было всё равно, кто я и что я. Я привык к безразличию и считал его самым для себя лучшим. Страсть могла буквально растерзать меня в клочья. Здесь началось с неё. - Ты верно сказал. А закончилось… - Словами: «Вот посмотришь. Ты будешь лучшим изо всех». - Наказание - призыв к совершенству, - Кардинена снова кивнула. Они помолчали. - Страшновато начинать? - спросила женщина. – Тогда давай я первая. Притянула к себе связку, развернув сначала целлофан, затем - чуть влажный холст. - Здесь это в любом саду растёт: листья осенью делаются нарядные, ветви тонкие, ровные. Дёрен сибирский, иначе белый. От «драть», наверное. Корзины из него можно плести - как из ивы, но куда лучше. Время года на гибкость почти не влияет. Заранее выглажены – ни лишних веточек, ни почек, на самом конце обрезаны и чуть распушились. Шёлк и бархат. Куда ценней прославленной в песнях берёзы – что называется, «страна берёзовой кашицы не заманит шляться босиком». Неужели смотреть страшно – ведь нет же? Мальте кивнул. - Возьми в руку десяток. Обхвати всей ладонью – не кисть в щёпоти держишь. Видишь – как влитые. А теперь проведи плавно по воздуху - спину не потяни. Рубцы не очень ноют? - Совсем нет, - юноша сделал попытку улыбнуться. - Ещё проведи и резко свистни по воздуху. Ловко? Снова кивок и полуулыбка. - А теперь гляди в другую от меня сторону. Эх, ширму бы сюда. - Я не реагирую на женщин. В смысле – как на предмет страсти. - Вот и чудесно: так надоело, знаешь, пристальное внимание иного пола. В Динане я одним взглядом им всем барьер ставила. Распустила шнуровку на плечах, легко вынырнула из одежды, словно русалка из пруда. - Что же, давай потихоньку будить в тебе садиста. Я сейчас на скамью всем передним профилем лягу. Тебе пока шибко трудиться не надо - с разогрева начнёшь. Тут такая изоляция, что вопить вовсе не требуется. Лежи знай и впитывай всеми порами славянскую национальную экзотику. Прикосновение к духу, типа того. Или, нет, погоди. Уже лёжа, приподняла голову: - Ты тоже сними свой пиджак, поддёрни вверх рукава и иди ко мне, подняв… взоры. Полюбуюсь. Не зря же стеклом целую стену покрыли? Какие на ней кракелюры… Кракозябры… Уронила голову назад – коса свободно стекла наземь: - Делай раз. Розги опасно свистнули, оставив широкую розоватую полосу. - Верно. Делай два и потихоньку наращивай силу, как реостатом. На верхней губе мальчика вмиг выступил пот. - Не медли. Спокойно. Равномерно. «Ты - полотно для моего карандаша. Для того, чтобы делать наброски серебряным карандашом. Я – художник, рисующий знаки поверх иных знаков». - Я у вас не первый? - О-ох. Ты … о шрамах. Жизнь… превратила меня в летопись. Врачи - в палимпсест. Не отвлекайся, гюльбачи. В конце концов, это порка или массаж такой? Тяжёлое дыхание: её или его? Прутья выпевают мелодию, ночную, соловьиную. Сменить их Мальте догадывается сам - когда тускнеет и глохнет уже привычная для слуха мелодия. - Выбери. Не десять новых. Один. Становой, - с трудом выговаривает Карди, придерживаясь руками за один край скамьи, кончиками пальцев - за противоположный. Горизонтальные пуанты. – Тот, что «ян». Прямой стволик, толщиной с мизинец на его руке. Гладкий, будто нарочно отполирован, и разветвление на конце – будущая ростовая почка. Мальте успевает подумать, что это стержневая часть икебаны – «стебель–небо». И верный путь туда. Комель отдаёт в ладонь чужой болью. Кровавой. «Так надо, так мне и надо», - смято думает юноша. - Довольно, после наверстаешь, - женщина делает отмашку рукой, пытается сесть без чужой помощи. Мальте, нагнувшись (розга торчит указкой из-под руки), поддерживает, стараясь не касаться спины в разбухших полосах. - Кто такой гюль… - А, юнец, который играет девушку в своего рода театре, правда, не шекспировском, а восточном. Отрок – Роза. Ну и название почитаемой мечети в городе Лэн-Дархан – Кзыл-Гюльбачи. Мальт, я тебя нарочно буду уязвлять в самое сердце, чтобы в следующий раз легче работалось. - Я не хочу следующий. - Как строгий мэтр прикажет, так и будет, - возразила Карди. – Мы оба ныне в его руке. И, знаешь что? Я стану рассказывать тебе истории. Меня и моих - друзей, скажем так. Я исповедую обстоятельства - ты оцениваешь их вес в девайсах. Ты по мне работаешь – я тебя вознаграждаю за старание. Ручаюсь, милорд Альбин теперь сумеет прочесть нас через все стены и сделать верный вывод. Оттого вряд ли станет мешать. Чуть сморщила губы в иронической усмешке: - Руки-ноги фиксировать надо было. Неровен час лягну тебя, такого хрупкого и ранимого. Не сердишься? - Нет, нисколько. - А желалось бы гнева. В общем, давай обратно наряжаться. Сдай меня парням и сам сдайся кому ни на то, чтобы тебя подлечил. Сегодняшняя встреча прошла, можно сказать, с нулевым счётом. - Я немного выучился понимать хозяина, - проговорил Мальте, с трудом вдевая руки в рукава смокинга. Прутья лежали на багровом ковролине размочаленной грудой - никому их двоих не хотелось нагибаться, чтобы прибрать. На то имеется народ рангом пониже. - Продолжай. Что же ты? Но не меня, верно? - Верно. - Мальчик, я сама себя с трудом перепираю на язык родных осин. Ты спрашиваешь о цитате? Это великий Тургенев сказал об одном русском переводе Шекспира. Легче сказать не в лоб, а притчей. Вот завтра этим и займёмся. За чашкой чая, не моего любимого, а чего попроще. Знаешь, до чего быстро я восстанавливаюсь? Да не хмурься ты, всё будет пучком! И от неожиданной ассоциации оба дружно прыскают. В Оружейном Кабинете Хозяина заседают двое. Ильмаринен так же внезапно, как появился, решил избавить Клуб и город от своего присутствия. Один из его прощальных подарков уже был прикреплён к стене - сразу над лакированной японской подставкой для пары «катана-вакидзаси». Динанская широкая сабля в двойных ножнах: замшевых с ажурными прорезами и стальных, точно повторяющих абрис острого, как бритва, клинка, но нарочно притупленных. Три основных цвета: запекшейся крови, свинцового тумана, воронёной стали. Как объяснил Тёмный Ярл, исчерна-синеватый отлив самой «кархи-гран», длинной сабли, - отнюдь не покрытие, а главная характеристика металла. Какие-то редкоземельные добавки. - Работа более или менее новая, где-то середины двадцатого века. Но качество вполне старинное. Секретов и тайн мастерства в Динане стараются не забывать. - Это намёк на таинственную незнакомку? - усмехнулся Альбин. – Её ты также оставляешь неразгаданной, Учитель? Ильм почесал в шевелюре средним пальцем левой руки – жест, немного курьёзный для Старейшего из племени снобов. - Ну, прежде всего я и сам тут вроде соглядатая. Ты же понимаешь, чем меня нагрузило родное сообщество Детей Мрака. Я, можно сказать, натурализован и без натуги соблюдаю все приличия. Как-то: не пью без согласия донора или его ближних, правда, не всегда выраженного словами. Не превышаю допусков, отпущенных для проявления стихийности. Иногда случается резко остановить подонка или чуть порезвиться с гулящими девочками, но это с молчаливого согласия властей. - Но разве власти не обязаны защищать граждан от всего, что только возможно? – слегка удивился Альбин. - Лично я – невозможное и непредсказуемое стихийное бедствие, - фыркнул Ильм. – Такой вот статус. Должен ведь кто-то поддерживать в смертных интерес к жизни? Благодаря нам в Динане самый низкий в мире уровень суицидов. Это при том, что их даже церковь порицает не вполне… Так вот: местные вампиры научились бойко лавировать. Между Сциллой в лице государства и Харибдой в виде тайного общества. Находятся под двойным контролем, делают по сути всё, что хочется, – и не преступают. А у иммигрантов такое факт не получится. - То есть русскому сообществу Теней путь в эти сомнительные эмпиреи закрыт. - Вовсе не так. Они, видишь ли, отыскали у нас гаранта. Но кто он и что он - никому не ведомо. Даже из «холодных» он или из «тёплых». Если их догадка подтвердится и они примут это неведомое создание в свой узкий круг, - дело наших Тёмных выгорело. - Вот даже как. И добро бы не с ними самими вместе? - Альбин усмехнулся, смахнул белый локон со лба. – Лично я не вижу, зачем стремиться на дальний рубеж. Одна земля из многих. - Увидишь – будет поздно, - ответил Ильм с интонацией шутливой угрозы. – Помнишь сказку, в которой король за победу отдаёт злым силам неведомую домашнюю прибыль? Плату там всё равно получат, а покупку ты, считай, напоказ на прилавке оставил. - Я решаю лишь для себя и своих, - холодно ответил Альбин. - А динанцам всё равно. Они чтут польское право вето. Один пан из застянка вопит «не позволям» - и делу конец. Старший слегка вздохнул напоследок: - Кстати. Что за эксперименты ты затеял с…хм… Тергатой и твоим платоническим любовником? - Возможно, развлекаюсь, - ответил младший. – Может статься, выжидаю время. Она же лицо сугубо частное, ты сказал? Ильмар раздумчиво покачал головой: - Если ты понял меня в этом смысле – был прав. Только я бы на твоём месте все равно поостерёгся. Ваше сборище она тут, в России, никому не продаст, оставит для личного потребления. За пределами страны – то же самое, но это если так было обещано либо лично тебе, либо себе самой. А вот как обстоит с далёким Динаном и чужаками – отсюда не видать. Не имею права совсем уж с тобой откровенничать, но наша стальная леди там числится по разряду самых опасных врагов и самых надёжных друзей. Властный рубин или шпинель в закрытом перстне – о подобном я, кстати, не знал. Так что не забывай: ты и твои приятели днём спите под охраной далеко не спецназа. «Тергата, - подумал младший. – Он нарочно упомянул лишнее имя? Чтобы я понял – а что именно?» - Да, совсем уже напоследок, - проговорил Тёмный Ярл. – Динанцы – народ экономный. У них одно-единственное следствие норовит увенчать бесову кучу причин. Оттого они всегда добиваются цели: весь вопрос – на сколько процентов… - О, чай «Жемчужина Яшмового Дракона», - обрадовалась Кардинена. – Вняли моим молитвам. И кипяток есть где и в чём приготовить: вон какой самоварчик на пьезокристаллах. И свечи натурально восковые в торшере кованого чугуна - романтика свиданий. Тебе с сахаром или без? Отлично, что без. Крутые востоковеды пьют жемчужину в растворе, не добавляя ни крупицы сладкого. В зеркалах, мерцающих от мягкого пламени свечей, отражалась элегантная пара с чашечками в руках: дама в серой кружевной косынке поверх раздольного декольте, юноша – в нежно-кремовой блузе с пышными рукавами и с плоским свёртком в руке, который он аккуратно уместил рядом с электрочайником. Вода вскипела, женщина залила ею зеленоватые, похожие на опиум-сырец шарики, и по всей Зеркальной Комнате распространился чарующий и несомненный аромат. - Ну да, тоже наркотик, - кивнула Карди, - чтобы побудить меня к откровенности, тебя – к отваге. Итак… Разлила по чашкам. - Итак, благодаря сделке, которую я невольно заключила с Оддисеной… Ильмаринен упоминал при тебе, что Содружество Календаря так себя называло в давние времена? Братство людей Икс. В общем, я загадала желание, не такое сложное для агента с профессиональной выучкой и тем более женщины, но абсурдное. Сухопутный корсар с патентом. Вернее, капер, только без парусника. - Тогда с чем именно? – улыбнулся Мальт. - Под седлом – отличный жеребец эдинерской породы, вороной, блистающий, как море в непогоду. Надо сказать, до сих пор жив, хотя порядком изранен. Было ещё два, соловая кобылка под вьюки и мерин для горной дороги. Мерины - они прыгают отважней, ибо ничего лишнего на пузе не болтается. А в руках моих – право свободного найма кавалеристов для партизанской войны. У нас в горах то ли война была, то ли государственный переворот. Самое паскудное, что стремя в стремя с тобой воевали те, кто дёргал тебя за косички в воскресной школе, а напротив стояли сваты и зятья из тех, кто гулял на моей свадьбе. Скромной – пять дней всего вместо дюжины полагающихся. Ну, сначала прибился ко мне один старый воин, что меня из Замка Ларго вызволил. Вместе со своим отрядом этак в сотню сабель. Потом кое-кто из тех, кто покойного мужа помнил. А дальше пошли такие люди, о каких я в своей разведшколе слыхом не слыхивала: вольтижёры, меткие стрелки, стратеги и эрудиты. И, кстати, Дарума. Это прозвище, имени поминать не стоит, пожалуй. Хотя уж раз десять поминала. Благодаря Дару у нас появилась артиллерия – лёгкая, можно сказать, веса пера, и дальнобойная. Уйма переделанных на непонятный лад приборов для наводки и других хитромудрых устройств. Весёлый был человек, красивый и, главное, талантливый до жути. Таким и остался после контузии. Ты представляешь, что любители огневого зелья часто его виды на самих себе испытывают? Чужие снаряды и заряды незнакомой конструкции – тоже. После несчастья мы калеку не бросили, хотя не скажу – с какой стати. По указаниям Дарумы и с его личным участием соорудили седло с высокой задней лукой и приторочили к спине смирной кобылы-иноходца. На привалах седло без особого труда снималось и опускалось в подобие продвинутых детских ходунков: опоры для сиденья, загородка, прочная рама с колесиками и хитрая система рычагов, тормозов и храповичков, чтобы не катилось под уклон. В горах ведь ровное место величиной в ладонь три дня искать надо. И вот даже такой Дарума продолжал оставаться лучшим моим телохранителем, тем более что воин был, как и прежде, от Бога. Что кинжалом орудовать, что из «Кондор-Магнума» палить. Это вроде вашего «Макарова» или «Глока». С саблей вот у Дарумы больше не получалось. Сабле размах нужен. Ну вот, гуляли мы по горам и дошли мы до самой горной столицы, Вечного Города Лэн-Дархан, замкнули на нём оцепление, подтянули пушки. Сделались мы, кстати, как-то незаметно хозяйскими. Если тебе идёт крупная карта, жди, что государство и его органы внедрятся тебе в самую утробу. Командовал всеми орудийными расчётами капитан Сеф, по-русски Сиф, Армор. Имя тоже приблизительное. Ну вот. Когда мы уже примерялись и пристреливались к месту, обращается ко мне наш общий друг: - Инэни командир. Лэн-Дархан ведь символ высшего ранга и музей под открытым небом, а снаряды все его редкости вдребезги побьют. Карильон Кремника вообще с первого залпа вниз рухнет. А это была изо всех святынь святыня. Семь колоколов разного тона, крещёных прекрасными именами. Сам город по преимуществу исламский, заметь. И пять намазов творил чуть позже малинового звона, так что человеческий голос сплетался с бронзовыми. Я, как помню, ответила: - Им было велено спустить все семь колоколов наземь и хорошо укутать соломой, - говорю. - Кем велено? - спрашивает Дар. - Лично мной, - отвечаю. - Такие вещи я парламентёрам не доверяю. И тут он спрашивает: - Знаете поверье? Вечный Город не падёт ровно до тех пор, пока в Кремнике все пять времен суток и пять положенных молений звоном отбивают. Не снимет никто из жителей эти звоны так, за здорово живешь. - Не моя забота, - отвечаю. – Своего ума в чужую задницу не вложишь. Авось сойдёт и так. - Истинно говорите, ина командир, - отвечает Дарума и делает поворот налево кругом. Ноги у него, чтоб тебе знать, не как желе: прочные палки с натуральными защёлками на коленных суставах. Будто он лошадь. На другой день докладывает мне Армор: - Странное что-то происходит, ина Та-Эль. Сплошные перёлеты и искривления рассчитанной траектории. Мы и так стараемся бить по пустырям и трущобам, но не в молоко же! - Веди, - отвечаю. – Ты боишься - так я лично разберусь. И сразу в вагончик прибористов. А это весь такой из себя важный народ: без них, родимых, и их прецизионной оптики королева боя всего-навсего пешка на выгуле. И, конечно, Дарума здесь. Как можно догадаться из предыдущего обмена репликами. Сидит в своём манежике и вертит в умелых ручках какую-то хренотень из прутьев, бечёвок и шариков. - В боевой обстановке уже одно твоё пребывание здесь - готовый трибунал, - говорю и выволакиваю его за поручень на ясное солнышко. А затем доходчиво объясняю, что присягу государственному знамени давали мы оба, как ни крути, и через это не переступишь. Хоть и целовали мы кукиш, а не само красное с белым знамя, в этом кукише зажатое. Что его игрушка, которая посылает к чертям всю баллистику, весьма заинтересует Ставку, хоть сама по себе полное фуфло. И что до тройки чрезвычайных мордухаев, тем не менее, я дела не допущу. Не выдам сердечного друга людоведам на закусь. Только вот завтра с утра пораньше, еще до артподготовки, Даруму намертво пришвартуют у края обрыва, благо их в этом районе хоть зашибись. Колесики на стопор, страховочный ремень - вокруг талии. А напротив будут стоять девятеро вернейших моих стрелков: большая часть моих людей не покорёжена регулярной армией и служит одной мне. Трижды по три сорок пятого калибра: в лоб, в сердце и в эту ямку под горлом - вишудха-чакра называется. - И прошу тебя, говорю. - Хочешь уйти мал-мала с приятностью - сиди прямо, не закрывайся и не уворачивайся. - Свою ачару я с собой возьму, - говорит он. - Можно? - На кой ляд нам сдалась эта комбинация из брючных пуговиц и подтяжек? Забирай, конечно. Понимаешь, я надеялась, что это его волшебство, или неточная наука, или чистой воды потусторонний талант хоть как-то сработают ему на пользу. А остальной выбор такой: или он гибнет легко и просто, или его в подобии вашего Кагэбэ перемалывают в костную муку. И вдобавок тот механизм, или артефакт, или симулякр, что Дарума зовёт ачарой, попадает в сомнительные руки. Замолчать-то не удалось бы и прямым командирским диктатом – слишком велика огласка. - Похоже, он должен был быть вам благодарен, - пробормотал Мальте. - Наверное. Хотя - если бы я тогда плотнее знала, что такое Оддисена, могло бы и иначе повернуться. Но – просить от неё подмоги? Того же Даруму, он ведь был хоть и пятая спица в колеснице, хоть на свою судьбу в Динане жалобиться не принято и в долги влезать – тоже… Он ещё мог за себя просить. Я - нет. - И вдобавок – мог выказать свою благодарность, - продолжил юноша с интонацией, которая не знающему его могла показаться слегка зловещей. - Так и вышло. Он – тогда, ты, надеюсь, сейчас, - слова Карди доказывали, что она поняла всё до последней нитки. Она чуть наклонилась над столом, приблизив лицо к лицу. - Теперь слушай чётко, мой гюльбачи. Дар был почти твой ровесник, даже талантами вы сравнялись, хоть каждый в своём роде. Он мне сказал в ту последнюю ночь: бытие не едино, а состоит из бесчисленного множества прядей. Но это и целостность: всё происходит вместе и одновременно. Хотя времени там не существует как понятия: единственная аналогия - вечность. И это не различные миры. Каждый из этого мириада отличается как бы мелкой запятой, завитушкой, нюансом. Хотя этот нюанс в масштабе конкретного мира, о котором мы тоже знаем далеко не всё, может стать огромным. - Если хорошо проникнуться этой мыслью, - закончил тогда мой собеседник, – можно творить буквально что угодно. Лишь бы ты угадал «волевую музыку» Вселенной, как, по слухам, умеют истинные художники и творцы. Вот только помимо иной воли и твоего желания должна быть ещё и отвага - бросить всего себя на чашу весов. Тогда сбудется. - Творец – владыка? – задумчиво спросил Мальте. – Сто раз слышал такое. А с парнем что было? - Умер для нашего мира, - ответила Кардинена. – Совместный удар девяти по девять грамм был такой, что его попросту смело в ущелье. А они в горах без дна – улетишь, и тела не найдут. Вот и его не отыскали самые лучшие из моих скалолазов. Удивлялись, что ни веточки не сломано, ни клочка на них не повисло. Что ж, бывает… - А с городом и колоколами? - Взяли. Уцелело всё. И колокола, и сам Кремник, и прочие архитектурные и иные бесполезности. По вескому слову Дарумы, наверное. Это же буддийский святой был - ты знаешь, наверное. Покровитель воинов с парализованными ногами, что произошло с ним от усердных молитв. Как-то внезапно обнаружилось, что за время монолога – или исповеди? - чай весь кончился и даже заварка на донце слегка усохла. - Слово за тобой, молодой человек, – сказала Карди, отодвигая сосуды подальше от края. – Какой рецепт мне выпишешь? Вместо ответа Мальте притянул к себе свёрток и неторопливо распаковал. Без малого полуметровый ремень из бычьей кожи, приделанный к рукояти: у крестовины в виде перевёрнутого V - шириной в мужскую ладонь, на конце сходит в ноль. - Кожаная чинкуэда, - удовлетворённо пробормотала Карди, поворачивая орудие так и этак и пробуя край. – Сечение овальное. Не чечевица, не линза. Гибче булата. - Большой хлыст, - поправил Мальте. – Арапник. Так у нас называют. - Модификация ремня, взятого в одной конкретной функции, - продолжала она своё мурлыканье. - Милорд выдумал или ты сам догадался? - Сам взял из груды, что на руку легло, - отозвался он. – Что такое чинкуэда? - Итальянский меч-кинжал. «Божественная пятерня». Очень широкий в основании, с несколькими долами. Вдвое короче вон этого. Тяжёлый. - Мне думалось, он легче стека. «Логически ожидался именно стек в форме гибкого прута, он слегка увесистей розог, как бы наследник. Но хозяин сказал - поразить неожиданностью. Мне хитрить не нравится». - Верно заценил, - говорила тем временем Карди. – Сегодня учишь ты и только ты. Позволь мне только раздеться - не дело мужу и мастеру путаться в бабьих застёжках. Косынка улетела крылом. Платье сдвинулось книзу – картинка из «Трёх мушкетёров», где миледи пафосно демонстрирует Фельтону геральдическую лилию. Только пафоса нет и не предвидится. - Чёрт, на руках застряло и молнию переклинило, - ворчит женщина. – Ага, порядок, не нужно было цеплять под робу исподнее из шёлка. Мастер, тебе как интересней – в туфельках или босиком? - Без них, - отвечает Мальт, – я ловчее привяжу. Идите к «крыльцу». - Давай хоть на время сессий на «ты», - предлагает Карди, становясь на колени и вытягивая руки вперёд. – Короче выйдет. Когда он застёгивает ремни выше браслетов с самоцветами - щиколотки, запястья, потом колье, - женщина тихо говорит: - Лучше косу расправь и притяни к рукам за хвосты косника. Осторожно вынимай заколки - острые. - Вы… ты командуешь. - О, в последний раз - и молчу. Подумай, не надеть ли в следующий раз наручи до локтя: и красиво, и мужественно, и защитит от захлёстов. Мальте выпрямляется, держа хлыст в обеих руках. Мускулы ниже подвёрнутых до локтя рукавов напрягаются. Замах от плеча и удар - поперёк спины, с проволочкой. Кровь мягко и враз приливает к коже, женщина словно растекается по снаряду, не уходя - с готовностью впитывая в себя боль. Но всё равно: тонкое, как у куницы, тело, упругий подтянутый зад великолепного наездника, плечи сабельного бойца – скорей эфеб, чем женщина в расцвете. Одно оружие достойно другого. Второй замах ложится выше, но так же ровно. Третий – ниже: ремень пишет школьные прописи, густо-лиловым по алому. Не Мальте ведёт «чинкуэду» - она водит его рукой, учит. В опытном, побывавшем во многих переделках оружии возникает свой собственный ум. - Я… не команд… Резче, плотнее, наперекрест, куло де синьоре! - глухо кричит Кардинена куда-то в мёртвую кожу снаряда, согретую дыханием. И это придаёт её благому истязателю новые силы. …Вот, а теперь от… соединяй и обтирай, - бормочет Кардинена. – Надо бы водородной перекиси сюда приволочь в склянке. Смесь спирта с эфиром также хорошо весьма, только она обезболивает и при открытом пламени опасна. В смысле когда свечу наклоняешь, чтобы капнуть воском на раны. - Не пойму: ты вроде не должна любить боли. А только и подзадориваешь. - Ну да, только боль должна быть ею на все сто пятьсот, понимаешь, мальчик? Иначе, как бы это сказать… Иначе тупо и неинтересно. Противиться нечему. - И вины такой уж большой не чувствуешь, чтобы понадобилось выкупать. - Да – но выкупить можно и другое: право перехода, к примеру. И, помолчав: - А неплохой - как это – девайс. Простенько и со вкусом. С грязными застенками инквизиции не сравнить. Комната Карди. Раннее утро – хотя сюда, за стены двухметровой толщины, эманации света проходят лишь неявно, повергая бессмертных хозяев в сон, смертных слуг – в усталую дремоту, последствие ночной суеты. Сама женщина простёрлась под сенью камчи, Мемноник сторожит рядом с какой-то заумной книжкой по конструированию компьютерных наноботов или естественным языкам программирования. - Джонни, - Кардинена проснулась так же враз, как обычно. Словно прыгнула из одной части Вселенной в другую. - Вот задумалась я: активный я человек, а делать мне нечего…. -Нечего? Это после вчерашнего? - Я от природы быстро излечиваюсь, ты ведь знаешь, - возразила она. – Типа расслабься и получи сабспейс – дела-то. Потом небольшой пересып, и уже можно переворачиваться с живота на спину. И клаву мне в руки. Всю жизнь мечтала выучиться писать программы. - Думаете, ина-госпожа, так просто овладеть электроникой и автоматикой? - Не забывай, что у меня была бездна времени, чтобы пробовать. И убедиться, что вся эта продвинутая техника – уж и не техника вовсе, а кое-что на порядок выше. И работать можно почти на интуиции. - Раз так, я бы с вами попробовал. - А ты достаточно для меня продвинутый? На лице женщины изобразилось лукавство, мужчины – комическое возмущение. - Юноша, у меня дома системный блок с линуксом был не просто крутой, а наикрутейший. Я, ничего ровным счётом не смысля, лавировала внутри, как драккар в широкой протоке. Отказывала эта штуковина мне редко, признавая за свою. А для одоления трудностей был у меня сведущий человек. Захожу как-то к нему – вокруг какие-то железные упаковки, соединённые проводами, на мониторе куча значков выстроилась шеренгой, а он ещё новые набирает. Общается с искином без посредников - один на один. Ты прости, я в терминологии не сильна, но суть понимаешь? Я спрашиваю: - Ты где сейчас? - На чужой военной базе. Командная площадка для запуска ракет. - Поймают, - говорю. – Выследят, как последнего хакера. - Не за что зацепиться, - отвечает. – Компьютера нет, адреса нет, жёсткий диск и то отсутствует. Смотрите, я могу завершить вон эту строчку – и одна из обезьянок с ядерной дубиной стартует. Пойдет вверх по экспоненте – и обрушится назад, откуда вышла. Ничего похожего он не сделал, делать не собирался и теперь уж вовек не сделает. Мы его мигом назначили шефом отдела безопасности при аппарате магистра… - Кто это - магистр? Церковник? - Нет. Доппельгангер конунга, только с большей властью. Тёмный Ярл читал лекцию сотрудникам или одному милорду Альби? В моей стране правит бал социализм, ограниченный королевской властью. Или наоборот. Плюс к этому двойное правительство. Магистр и конунг властвуют по большей части номинально, президент и премьер-министр оба равны старшему легену, кабинет министров – Совету легенов, регулярная армия с её офицерами и солдатами – доманам и стратенам. Вот так примерно. Одни наверху, другие внизу – и вечно силой мерятся, хотя цель одна. - Зачем вы мне это говорите? - Для ясности и непосредственно для здешнего шефа. Не люблю умолчаний, знаешь. Джонни опустил книгу на столик рядом с кроватью: - Теперь я понял, откуда вы узнали о Милорде, Клубе и остальном. Никакой мистики. - Ну да. Кроме того, что мистика, по сути, - лишь умение говорить с природой, натуральной или созданной самим человеком, - таким образом, чтобы она рада была отозваться. - Это угроза? - спросил Альбин, когда вечером Джонни прилетел к нему в кабинет доложиться. - Не думаю, хозяин, - ответил тот. – Я ведь чувствую некоторых людей. Рыцарственное предупреждение. - Спасибо, иди. Я слышал во сне, что именно вы говорили, но не так точно, как когда ты передал в подробностях. «Она играет, - подумал вампир, шагая из угла в угол. - Мы тоже играем с ней. До каких пор всё это остаётся частным делом? И осознаём ли мы – с обеих сторон – насколько серьёзны эти забавы?» - Ничего поделаешь – вино налито, и надо выпить бокал досуха, - резюмировала Кардинена всё явное и неявное, что было сказано в перерыве между визитами в Кабинет Откровений. Мальте придержал перед ней дверь, прежде чем заложить на засов. - Открой мне тайну: ты предвидишь, о чём я буду рассказывать? Не конкретно, а настроение, ключ и всё такое прочее? - Нет, - в карих глазах появился некий мечтательный туман. – Но, по правде говоря, – не знаю. Это почти как когда видишь перед собой холст или кусок ватмана – и первое же касание кисти или угля вызволяет оттуда образ. На сей раз он надел поверх рубашки свободный жилет коричневого сафьяна, богато инкрустированный пряжками и заклёпками, и высокие краги того же оттенка: лайковая перчатка туго обтягивала пальцы, раструб закрывал рукав до локтя. Лишь в небрежно распахнутом вороте по-прежнему чувствовалось нечто хрупкое и женственное. И в глазах, и в изгибе бровей, и в том, как падает на лоб тёмная прядь, мельком подумала женщина. Сама она с ног до головы куталась в бесформенное платье распояской: слои льняного батиста казались туманом, где прятался неведомый ручей или озеро. - Вы устали? - С чего ты взял? Хотя да, может быть: это тебе на руку, а мне к лицу. Гонять со мной чаи будешь сегодня? Зря: одной неохота, а рассказ не очень идёт всухую. Что там у тебя за поясом? Когда наши кэланги – это кличка такая, против них мои всадники воевали в войну – в таком виде показывались на улице, сразу было ясно, что кинжал или короткая сабля. Длинную карху прятали под плащом, и вовсе не из-за запрета ходить вооружёнными. Уж если мир – то во всём. А холодное оружие, гибельная острота - знак чести. И того, что хозяин стали всегда готов ответить оскорбителю. Невольно коснуться – тоже оскорбить: можно ладе сказать - смертельно. Выходило с того много неприятностей. Ну хорошо, истинный динанец встречает все жизненные препоны лицом к лицу и выходит из них крепче прежнего. На то и враги существуют. Расхожая поговорка у нас имеется: «Господи, дай мне достойного врага, чтобы друзья больше уважали». Карди залпом осушила чашку, потом другую – кто-то наполнил обе из чайника сразу перед их приходом – и продолжала: - Капитан Тэйн, Тэйнрелл ибн Кади, был врагом, будто нарочно скроенным по моей мерке. Его ползуны шли за моими конниками и почти после каждого привала оставляли нам мёртвых. Зато под самым Лэн-Дарханом остались у нас недреманные очи, стальные плечи, кречеты, бьющие влёт. Да, и Дарума, если помнишь. Слишком дорог мне был, чтобы принять смерть от чужой руки. А на воле только и сталкивались мы с Тэйном, что в фехтовальном зале. Оба друг друга достойны: только он куда мощнее, а я гибче. Клинки использовали голые, чтоб без помех испытать искусство: своё и коллеги. И чтобы ран не бояться. Между нами, даже лёгкий порез саблей или шпагой уж побольнее отцова ремня будет. Не всегда, однако, поймёшь в азарте: эндорфины и прочее. Я чужим страхом без помех пользовалась, потому что сама им не страдала. Но не забывай, что публичная власть у нас была шибко народно-правильная и оттого развила нюх на всё непристойное. Скажем, мусульманские браки с махром, то бишь выкупом, или веротерпимость, когда католик в мечеть шастает, а муслим протестанта в аньды зовёт или на обрезание первенца приглашает. А тут и вовсе дуэли аж до смертоубийства. Вот и стали пытаться отнять оружие: сначала у них, а в проекте, того и гляди, у нас, победителей. Я, как узнала, говорю президенту… Да, кстати, он любовник моей вдовой матери тогда сделался и для церковного брака с нею нужно было согласие всех её взрослых детей. - Для достойного жеста необходима достойная причина. Волюнтаристски отобрать символы чести – нарваться на бунт. На обеих сторонах конфликта вольнолюбивые динанцы, учтите это, мой грядущий отчим. - А что ты предлагаешь? – спросил. – Знаешь ли, ворчать-то он ворчал, особенно когда я то направление в вольные стрелки у него выпросила. Но ум мой ценил высоко. - Новый закон не отменяет старого, если нет особой поправки, - отвечаю. – Посоветоваться надо. С аньдой-побратимом, кое-с кем из Оддисены да и с Тэйном, пожалуй. Он здесь, в столице, за старшего. - Оттого и «Тэйном» из Тэйнрелла стал? Отлично, - рявкнул. – Советуйся сколько душе угодно, только побыстрее. И знай: не сделаете, не привяжете кэлангские клинки к ножнам - прежде с тебя спросится, потом и с остальных. - В самом деле советовались? - заинтересованно спросил Мальте. - Да как сказать. Вначале думали потянуть. Как говорится, за десять лет сдохнет либо ишак, либо падишах. Но решение знали заранее. - Да? - Судебный поединок. Респектабельный предшественник дуэльного беззакония. Тэйн был специалистом Оддисены по таким вот делам. Вершились они наполовину в секрете – чтобы не помешали. На другую половину – при ясном дневном свете, а то как бы потом не оспорили выводов. И чем больше свидетелей – тем лучше. Народ против государства, однако. Со временем всё просто. Негласная договорённость - между четырьмя и пятью утра. В Динане даже воришки и наёмные убийцы этот час святят. Место известное: некий пригородный парк, куда посторонний народ не суётся - учёный. Зрители – совсем легко: нагнали половину моих, половину кэлангов, кто был не на дежурстве или службе. Все очень рады поглазеть и рассудить. Побратим мой в ту пору выслужился - охранял президентскую резиденцию, так что нет проблем. Остальных моих людей из Горной страны как позабыли вывести, так и не вспомнили: Оддисена моему как бы родичу память отшибла. А вот сами поединщики… Дело серьёзное, лёгкой раной тут не отделаешься. Второразрядных и даже просто отличных фехтовальщиков выставлять – и я, и Тэйн как зачинщики осрамимся. Нужны лучшие из лучших. Тогда я… Нет, он… Неважно. Один из нас говорит: - Первое правило боя. Не заставляй подвластных тебе делать то, на что не отваживаешься сам. - Если уход командира не приведёт к гибели армию, - дополняет второй. - Здесь иное на кону. Между нашими войсками – согласие. - Зыбкое, но всё же, - снова согласие и кивок. – И разве не одна мать-земля под нами? Та, что пьёт нашу кровь, буде она пролита? - Тогда от людей Та-Эль идёт сама Та-Эль Кардинена, - говорю я. Не знаю, додумала ли до конца. Да не в том дело: никому не прикажешь, никого не попросишь. Уже по той причине, что не откажет ни один – так меня все любили. И говорит враг мой обожаемый, Тэйнрелл ибн Кади. Судья и сын судьи. - Я один равен госпоже командиру Серо-Алых. (Это такие цвета у нашей формы были, серый китель, багряный плащ-накидка. А у них – буро-красные.) - Решишь иначе – смертно меня обидишь. Сыграем в игру друг против друга. - Дальше не надо, - попросил Мальте. – Если вы остались живы – значит, он умер? - Дрались мы в полную мощь – не в учебном бою, а в настоящем он меня всё-таки превосходил, - продолжала Карди. - И не на саблях, на прямых «жальцах» – чтобы выровнять условия. Для кавалерии это несерьёзное оружие, трудно достать им с седла. Вот на земле – самое то, но вначале ведь тебя спешить надо. А теперь запомни две хитрых вещи. Женщина от природы выносливей, только для этого нужно, чтобы ей совсем край пришёл. И может переносить наихудшую муку: иначе не родить бы ей больше одного ребёнка. А ещё схитрила я. Мы упражнялись и в других умениях – такие были вроде как танцы на установку динамического равновесия. В них я была впереди: женщин обучают по-настоящему выступать в храмах. Когда Тэйн выпал на пределе силы, я ушла из-под клинка. Выпад ведь предполагает секундную потерю равновесия. Собственно, я на долю секунды открылась и его выманила. И в тот же миг, когда острие протыкало кожу и мясо под правой рукой, сорвалась, легла почти параллельно земле, перекинула свой клинок в левую и ударила из невозможной позиции. Чётко в сердце. Она замолкла, отвернув голову от слушателя. - Тэйн рухнул на мою шпагу, как на вертел. Саму меня окончательно свалил в траву. Не сразу умер. Успел громко «Тебе победа» сказать. И «Возьми себе мою карху». Это, понимаешь, он мне полную власть отдал, чтобы уже я запрещала драки меж своими людьми. Потому что и те, и эти оказались под моей рукой. А вдобавок к моему – его место в Братстве. Юноша вывернул чайник в чашку, не глядя, чья она. Выцедил последние капли. Женщина ждала, теребя складки у горла. - Подобное – к подобному, - вдруг негромко сказал Мальте. – Смотрите. Вынул из-за пояса, развернул в длину. Почти то же, что в прошлый раз, но вчетверо уже и длинней вдвое. Такой же формы – только это скорей линза, чем закруглённый овал. По всей длине девайса явственно проходит упругая жилка. Рукоять шагреневая, в мягких шипах, чтобы не скользила в ладони мастера - ладонь его заранее защищена перчаткой. Небольшой фал: кисть так тонка, что слиплась и изострилась, будто колонковая. - То был меч. Это рапира, - Карди чуть нахмурила брови. – Адекватно. Наверное, ты пророк. - Это важно? - Мне – да. Нам - да. Отчего-то Мальте ждёт слова «приказывай», но его не следует. - Вот видишь? Надо мной сбывается ваша пословица: «Доброму вору всё впору». Мы в таких случаях говорим: «Везучий и травинкой удавится, невезучий и с пенькового каната сорвётся». - Я ведь знаю, зачем тебе эти кожаные кандалы, - невпопад отвечает Мальте. – Мой Альбин не желает искуситься смертной кровью, пока не придёт твой крайний час, - а он придёт. Пока не заберёт тебя, потому что я владею лишь по праву, данному им самим. Временно. - У человека только и есть, что время, - слышит он. - Тогда. Вчера. Сейчас. Изящные смуглые руки с резким шелестом разнимают многослойную одежду. Надвое. Ещё раз надвое. Тончайшие обрывки опускаются на ковёр, словно перья цапли, которую настиг коршун. - Лестница, - командует Мальте своим, таким привычно-мягким альтом. – Ляг навзничь и расправь руки в стороны. - Полледро, - кивает Карди. – «Жеребчик». Название станка для укрощения норовистых жеребят. Оба смотрят в ту сторону. Стан сотворён из акации, упругой словно каучук, обитые мягким ступени шириной в половину женской ладони повёрнуты не ребром, а плашмя. Лестница – подобие Пизанской башни, но опоры всё-таки есть, начинаются в нижней трети, оттого верхняя часть пружинит, уходя от удара вне желания того, кто лежит на нём прикован. Мазохизм для избранных. - Мы так полагаем, твоя спина испытала достаточно страданий, - почти ласково продолжает юноша. - А вот груди и лоно соскучились по грубой мужской ласке - так говорил мой хозяин. - Так говорил Заратустра, - почти беззвучно шепчет Карди. – Идёшь в гости к женщине – бери плётку. Оба знают, что это неправда. Альбин и не думал по-настоящему издеваться. Ехидная старушонка вложила свои слова в уста пророку. Но это также и разогрев особого рода - психологический. С преувеличенной бережностью укладывает Мальте свою жертву на планки. Привязывает руки и ноги так, чтобы кисти и ступни провисали между ступеней, не давая телу опоры. Растягивает, словно тончайший шёлковый платок на подрамнике. Ибо сегодня в его руках не воловья кожа, а хорошо выделанный сафьян. Узкое остриё по видимости робко дотрагивается до межключичной ямки, скользит вниз, поочерёдно огибая левую ареолу, затем правую, основание одной груди, другой, спускается книзу, щекоча пупок. Поворачивается, словно набирая краску с палитры, – и распускается на лобке во всю ширину. Чертит на коже невидимые фигуры. Это непростая работа: даже в большей мере, чем жёсткая порка, она требует развитых, тренированных мускулов. И такой же души – трудней удержаться, чем дать себе волю. - У меня очень хороший учитель, - шепчет Мальте, раз за разом описывая всё более широкие круги по недвижному телу. – Может одной лаской довести меня до того порога, за каким начинается безумие. Но ты не отпускай себя – жди. Круги, овалы, ромбы вытягиваются, ритм движений делается всё более быстрым. Внезапно распятая женщина нервически смеётся: - Я досыта наелась вульгарной боли. Ты даришь мне нечто новое: смерть от щекотки. - Молчи. - О, прости, карагюль. Заговариваюсь. «Я послал тебе чёрную розу в бокале…» Это звучит почти богохульно: насмешка над признанными кумирами. Над святостью истязаний. Но на сей раз богохульство явно не действует. Умный человек не ломится в открытую дверь, единожды попробовав. Мальте даже пугается – отчего Карди так внезапно и прочно умолкла, будто вставили кляп. «Ей в самом деле не больно. И всё же она понимает лучше прочих: я лишаю её этого дара, чтобы под конец обрушить. Дать вполне проникнуться его ценностью». И снова тянется кружение. Тонкий хлыст переходит из одной руки юноши в другую, медленные жесты завораживают обоих - своего рода медитация. Глаза Карди полузакрыты – видна тонкая полоска белков, словно при обмороке. Нижняя губа чуть прикушена, отчего лицо вновь становится совсем юным. «Сколько же ей лет, этой женщине-хамелеону, - думает Мальт. – Или она умеет менять свой возраст по личному произволу?» Качели начинают еле уловимо вибрировать в знак растущего нетерпения нижней. Они устроены так, чтобы выдавать человека человеку – бессмертным никогда не надо было такого. Те угадывают самое затаённое. «Удержусь, - решает про себя Мальте, выписывая всё более замысловатые узоры. – Совладаю. Ещё… Потяну ещё немного». И внезапно широко распахивает глаза. Хлыст незаметно повернулся узкой стороной и чертит кровавым. Рука сама собой отдёргивается. И нечто, подобное сухой молнии, проскакивает меж двумя. Мальте заносит хлыст над плечом и вопреки всем правилам, писаным и неписаным, бьёт с размаху, разбрызгивая круглые капли. Зёрна спелого граната. Ещё и ещё, выбивая еле слышные, но такие очевидные стоны. И улыбки, что раз от разу цветут всё щедрее. Благодатный, изобильный дождь после грозовых порывов. Первым устаёт Мальте: кладёт кисть и начинает было обтирать полученное творение полой рубашки, которая выбилась из-под пояса. - Жилетку сначала сними, испортишь, - говорит Карди. – Ой, снова преступила. Снова зарекаюсь командовать. Тебя научили, как закрепляют узор на батике? Горячим воском. Канделябр специально устроен так, что каждую свечу можно взять вместе с блюдцем, которое служит гардой, защищая руку верхнего от ожогов. Он наклоняет свечу над усмирённым «полледро». Крупные, капли жидкого хрусталя падают на кожу, растекаясь светло-алыми разводами, и от каждого такого прикосновения тело чуть вздрагивает – словно идёт мелкой рябью. - Как ты? – спрашивает юноша, пытаясь остаться равнодушно-вежливым. - Замечательно, мой прекрасный палач, - слышит он откуда-то издалека. – Великолепней, чем двуспальное атласное одеяло на гагачьем пуху. Знак, что надо постепенно бросать. Иначе блаженство сменится пропастью уныния. - Напрасно ты так испугался, - добродушно говорит женщина, пока он отвязывает её и, держа в объятиях, обирает комки и плёнки воска. - Розги - счастливое детство, ремень – грубый парень, тонкий хлыст – аристократ. Я говорила, что всю жизнь боялась встретиться со своей болью лицом к лицу, или вы с мастером и так поняли? - У вас дурная эйфория. Шок. - То разные вещи. Если милорд согласится, пусть лично посмотрит меня и вынесет суждение. В таких вещах он явно разбирается получше иного врача – и, представь себе, я тоже!