Повстанцы(омегаверс, постапокалипсис)

Развалины Ласау, 24 мая **75 года Семнадцать лет назад в Ласау был окружён отряд альф. Они укрывались где-то в центре, у здания администрации, поэтому центр был перепахан коммунскими фугасами. Там не осталось ни дорог, ни целых стен. Только холмы бетонного крошева и затянутые плющом каркасы зданий. Если бы не ровные проёмы окон кое-где, можно было бы решить, что это такие естественные скалы посреди зелени. В центр соваться нам смысла не было. Да и опасно: две зимы назад под Кальбором мы напоролись на снаряд, который семнадцать лет проспал под слоем колотой тротуарной плитки. Жопу джипа разворотило на звёздочку, а нас только оглушило, пристёгнутый Льен вообще шишкой на лбу отделался. С того раза в места ожесточённых сражений моя группа ни ногой. Во времена предыдущих визитов в Ласау мы облюбовали здание скотобойни на окраине. Сюда во время войны бомбы не летали. Крыша здесь прогнила ещё не вся, асфальтированный подъезд позволял подогнать фуру, а здоровенный ангар размером с Западный зал в Гриарде: двадцать на двадцать, не меньше — фуру укрыть. На территории скотобойни мог бы разместиться весь клан. Тут тебе и путаница гулких коридоров, и цеха с выбитыми окнами во всю стену. В тёмных подсобках торчат из потолка пучки проводов, в рабочих шкафчиках пылятся растресканные резиновые сапоги и клеёнчатые фартуки в засохшей кабаньей крови… Тишина и покой. Въехав на крутой пригорок, мы оказались на месте бывшего двора скотобойни. Он зарастал белой сиренью, буйно цветущие кусты подступили со всех сторон. Корни взбугрили асфальт по краям, а посередине из трещин лезли пырей и довольные одуванчики. Теперь это было их поселение. Льен загнал «КП» под дырявые листы крыши, где уже стоял «Челдон». Шикнули тормоза. Я захлопнул за собой дверцу, и слащавый аромат сирени чуть не сбил с ног. Льен застонал, пряча нос под спецовкой: — Эта дрянь весь май портит. Есть такое. Степные травы куда ни шло, но сирень пахнет мощней, чем сотня течных омег, запертых в одной каморке. Бетам проще, а мы рассчитаны на обнаружение феромонов за километры. Абир говорил, если альфу оставить в одном конце пустыни, а омегу в другом, они рано или поздно выйдут друг на друга, инстинктивно. Возможно, про пустыню и туфта, но всё равно с непривычки сильный аромат ощущается как после подвала прожектором в глаза или как гудок локомотива над ухом… Когда-то в этот ангар заезжали машины на погрузку мяса. Подвесные пути со ржавыми крюками для туш уходили в соседний цех и дальше, в тёмную глубину коридоров. Приехавший раньше Гай уже шнырял там; луч светоуказки ползал по обшарпанным стенам. У этого сейчас одно было на уме. Укромный уголок искал, чтоб дырку свою уволочь. Арон, закрываясь рукавом от цветочной вони, оглядывал ангар. Солнце падало из дыр в крыше, лилось из окон, высаженных взрывными волнами. Под берцами крошились осколки кафеля со стен, битое стекло и мусор, который нанесли сюда послевоенные туристы. Хруст отзывался эхом, но не живым, как в пещере, где журчание Бура, омежьи голоса и детский смех, а мёртвым. Здесь всё было давно погибшим — от ржавых ферм над головой до толстого слоя шняги на полу, в котором ноги утопали. Вперемешку с бетонной пылью валялись шуршащие пачки от сухарей и обрывки конфетной фольги, россыпи окурков и зелёные пачки из-под «экосигарет» с биофильтром, мятые жестяные банки «Саардское светлое», кусок лыжной палки, непонятно каким боком тут оказавшийся комнатный шлёпанец… На скотобойне погостило уже поколение туристов. Не отрываясь спиной от «Челдона», Рисс взглянул на меня, и я понял: что-то не то. На душе стало пощипывать, так бывает, когда предстоит муторное, например, идти к Халлару после того, как накосячишь. Обречённое «эх, вот бы как-нибудь без этого». Моё, не моё чувство — не разберёшь. Страх ни при чём, в нашем техзале потолки были выше, чем здесь… Я подошёл, погладил его щёку: — Что?.. Что, солнышко? При дневном свете его кожа сияла тёмно-золотистым, как гречишный мёд. Блестели чётко очерченные сочные губы. Разве можно быть настолько совершенным? Глазам же больно. Рисс оглянулся на багажник, где за стеклом продолжал ёрзать связанный пастух. — Беты не занимаются сексом, да? О, нет, только не снова… Глупенький, они поэтому нас и истребили. В остальном мы ничем не отличаемся. Я покачал головой. — Он не убивал… — тихо, но упрямо сказал Рисс. Защитник нашёлся. Я развернул его за плечи. — Да ты вокруг посмотри! Стены ангара в квадратиках замызганного кафеля были покрыты надписями из баллончиков. По низу красовались нейтральные «здесь были Шейл и Венион из Броша» или «Группа Е, Геофизический факультет Саардского Университета им. А. Сорро, 68 год». Такие «автографы» не выделялись, в отличие от кричащих «ТУДА ВАМ И ДОРОГА, ПОДОНКИ С ЯЙЦАМИ», «АЛЬФЫ И ОМЕГИ — ГРЯЗНАЯ НАКИПЬ ОБЩЕСТВА». Разноцветные буквы потускнели от времени, свежие надписи наслаивались на древние. Кто-то не поленился забраться под потолок, чтобы выразить гордость: «МЫ ПОБЕДИЛИ! ВЕЧНАЯ СЛАВА ОБЪЕДИНЁННОЙ КОММУНСКОЙ АРМИИ!», «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТОВАРИЩ СОРРО!» Вдоль всей стены, высотой в мой рост, жирно чернело: «АЛЬФЫ ГНИЮТ В ЗЕМЛЕ». — Видишь? — тряхнул я Рисса. — Это про меня. Про Халлара, про Льена и Кериса. И про тебя тоже. Ты, ты, Рисс, для них накипь. Отброс! — Дар, это не он писал, — упёрся Рисс. — Но такие, как он! Дай ему оружие, и он убьёт тебя просто за то, что ты есть!.. Идём, покажу. Я потянул его за собой во двор, Арон шагнул за нами. Льен остался, он вытаскивал из кабины «КП» одеяло водилы, чтобы сесть на чистое. Чем ближе к выходу, тем сладкая вонь сирени становилась сильнее, но носы уже свыклись. Ухватившись за петлю, оставшуюся от ворот, Рисс как в землю врос, дальше ни шагу. Его страх обдал меня морозом по лопаткам. Рисс смотрел вверх; крыша ангара будто очерчивала невидимую границу, за которой для него начиналась пустота. Я поставил его лицом к развалинам Ласау. — Смотри! Нахмурясь, он поглядел с пригорка на зелёное море, из которого выступали покосившиеся останки стен, кривые, как сломанные зубы. Над пышными кронами возвышалось ржавое колесо обозрения — разноцветные кабинки яркими пятнами на фоне лазурного неба. Наполовину колесо было смято подбитым вертолётом, его обгорелый остов торчал из мешанины погнутых спиц. Недалеко от скотобойни на боку лежал трамвайный состав из двух облезлых вагонов, заплетённых плющом. А совсем близко, под пригорком, за стеной сирени виднелась круглая, в центре просевшая вниз, поляна размером со стадион, жёлтая от одуванчиков. — Видишь, Рисс? В тех домах жили омеги и дети. Они тоже ничего не сделали. А вон под теми жёлтыми цветами — Арон, не ходи туда — там могила. Тела грузовиками свозили и сбрасывали в огромную яму. И потом зарывали экскаваторами, чтобы не было заразы. Их тысячи там! Арон опасливо отошёл к ангару, суеверно сплюнул через плечо, как делал Керис. Напряжённый Рисс хмуро сопел, стиснув мои ладони на своих плечах, метал в меня страхом, мольбой за жирного ублюдка в «Челдоне», призывом, почти осязаемым: Не-надо-запрети-отмени-не-надо! Его волновало настоящее, ему на погибших плевать было. На детей и омег, которые лежали там, под землёй, вповалку, быть может, мои близкие, родная кровь. Риссу не приходилось слышать во сне их крики. Он не грыз локти от бессилия, видя с Циренского пика, как коммуны салютами празднуют годовщины победы. Ему было плевать. Я вскипел: — Их перебили, как чумной скот! Какого хрена жалеть бет? Вот и мы с ними, как со скотом. Мы не просим прощения у коз за то, что убиваем их. А это тоже голод! — Я показал на «Челдон». — И хватит, не хочу больше к этому возвращаться! — От голода умирают, — глухо возразил Рисс. — Разве Гай умирает? Кхарнэ, он мог прямо смотреть мне, злому, в глаза и спорить. Как сильный альфа, как Райдон или Халлар. Более того, его взгляд ломал мою уверенность; я чуял, что не то говорю, не убедил, не смог, олух! Ну как ему объяснить… (Он прав, вообще-то). Лажа, Дарайн, полная лажа! Ты гнёшься. Нет уж. — Охрененно, Рисс! Давай отпустим его, давай! А завтра он возьмёт ПЛ и начнёт искать нас. Эти мрази упорные, он приведёт с собой шоблу, и те перестреляют клан! Ты ни черта не понимаешь, тебе семнадцать лет промывали мозги, и ещё месяц назад ты ссал в штаны и думал, что это нормально! Так что не суди о том, в чём не разбираешься! Открыв рот, Рисс растерянно отступил от меня на шаг. Земля дрогнула и ушла из-под ног, перехватило дыхание, и показалось, что я падаю, лечу с обрыва спиной вперёд. Отражение его шока. Силы небесные, это я сказал? Я? Смоляные ресницы Рисса опустились, их тени легли на щеках… длиннющие, такие длинные… Надо было что-то сказать, срочно… Золото — слова, а не молчание. Но что теперь говорить-то? Это и правда трудно — говорить, когда между нами звенит тишина. Сбоку намеренно громко загремели стеклом под ногами. Бесшабашный и всё понимающий Льен взмахнул прозрачной папкой бумаг. — Дуй сюда, Рисс. — Он спас меня. — Покажу, как фальшивую путёвку сварганить. Альфа перегрелся, походу, нехай пробздится на ветерке. Я уставился в прямую спину уходящего Рисса. Ни ответа, ни вздоха, будто пофиг ему. Да только не пофиг было солнышку. Его обида жалила меня — колючая, острая, будто водят раскалённой пилой по спине. Кто меня за язык тянул? Набросился, наорал на омегу, унизил. Халлар с детства отучивал напирать: группа не пойдёт за самодуром. Сила нужна для драк за течные задницы, а по жизни будь хитрее, убеждай аргументами, а не давлением, бла-бла. Говённый я ученик. Арон неуверенно улыбнулся мне. — Пра-а-альна. Давно б так… Не, ну а чо он… — У тебя кто-то мнение спрашивал? — гаркнул я. — Хрена тут уши греешь? Фургон от наклеек чисть! Альфёнок отпрянул, развернулся и поспешно скрылся от меня за фургоном. Лезут тут, советчики сопливые. Рисс уселся рядом с Льеном на расстеленном поверх мусора одеяле. Разложив бумажки на ровном куске фанеры, Льен вытащил из заготовленного термоса первое куриное яйцо, для тренировки. Заойкал, рукой затряс — горячее. Яйцо и ловкие руки — и печать перекатывается с маршрутного листа на новый бланк. Рисс сидел спиной ко мне, сняв пиджачок. Растерянный и поникший. Вылезшая этикетка майки торчала поверх ярко-синего шарфика, некому поправить, позаботиться. Он внимательно смотрел, как надо быстро и правильно чистить яйцо, чтоб гладкое оставалось. Можно было на зуб спорить, что следующее будет очищено идеально. Он продолжал учиться, невозмутимый с виду, но я-то чувствовал, что для него планета с оси сдвинулась. Его заботливый Дар на поверку оказался способен на грубость. Чем Рисс заслужил её? Он так старался помочь нам, работал на пределе сил, до беспамятства выматывался. А я с ним в ответ вот так. Стоило Риссу заиметь своё первое собственное мнение, как ему заткнули рот. Зато ты на свободе, омега, живи и не вякай. Такая вот свобода, чо. Как я мог? Раздался скрип — это Арон принялся отдирать рекламную наклейку с борта фургона. С ней чересчур приметно, а так будет беленький кузов без финтифлюшек. Сфотографированные булки с кунжутом отлеплялись хреново, рвались и полосками падали на пол. Долго с ними Арону возиться. Мне надо было проверить добычу, прирезать и освежевать ягнят, но не до ягнят стало. Подошёл к фургону, открыл задние двери и тупо смотрел на пирамиду картонных коробок. Наша с Риссом земная ось, одна на двоих, всё кренилась с каждой секундой молчания. Я готов был отдать половину добычи и ещё три ящика, лишь бы назад отмотать это дерьмо. Мычащий в «Челдоне» жирдяй испоганил нашу идиллию между альфой и омегой, а без неё всё стало никчёмным. Имелось только два способа вернуть, как было. Первый — убедить. Провалено. Второй — уступить. Чёрт, ну не могу я, Рисс! Это бета, который видел нас и слышал наш трёп о том, что есть клан. Это слово альфы, данное Гаю. Это первая серьёзная просьба омеги, которому я готов был звёзды под ноги бросить, а на деле бросал упрёки… Я выкинул из фургона столитровую кегу с пивом, подтащил к Арону, чтобы он залез на неё и сверху тоже булки посдирал. Арон отворачивал от меня моську. И этот обиделся. Все избегали встречаться со мной взглядом. Льен показывал Риссу заготовку для временных прав, типа взамен потерянных. Настоящие права мастерить — маета долгая, а пустыми бланками для временных мы разжились у дорожных полицейских. Рисс без интереса смотрел на полузаполненный листок. — Гля, чувак, — тыкал пальцем Льен. — Нас с тобой в одном институте смастерили. Ток ты из «суперов», а я себе категорию «О» намалевал… «Ординарный», значит. Ямы рыть гожусь, а чего посложнее — траншеи там под прямым углом — эт не ко мне… По-твоему, потяну на «О»? — Угу. — Рисс не улыбнулся. Льен всегда так: если мы, альфы, пересрёмся из-за чего-нибудь и дуемся друг на друга, его разбирает на чёс языком, да так, чтобы и нас втянуть. Лишь бы мы тишиной не грузились и не грузили его, будто совместная болтовня о постороннем могла сразу нас помирить. Много лет назад так вёл себя Керис, когда пытался разрулить наши детские свары: «Чего сидим по углам, на кухню марш! Ножи в зубы и свеклу режьте, заодно будет мозгоштурм. Задание первое: на какой вопрос нельзя ответить «да»? — Накладных нарисуй, — сказал я Льену. — Ага, сделаю ща. — Он кивнул на временные права, где ещё не было вписано имя. — Слышь, Дарайн. Давай меня будут звать Тюили? Ну ржачно же! Я указал ему за спину, на скромное «здесь были Шейл и Венион» на кафеле. — Венион — имя для дебила, — вздохнул Льен, повернулся к Риссу за поддержкой. — Я Тюили всё утро придумывал. Ни фига он у тебя в именах не шарит. Рисс делал вид, что меня нет. От него исходило тяжёлое чувство, что назревает непоправимое, неправильное и страшное, а он не в силах предотвратить. Хотелось обнять его, успокоить, маленького, глупого… Как я мог согласиться сделать его охотником? Стоило мне направиться к «Челдону», и окатило лавиной — надежды, восторга, благодарности. Рисс решил, что я передумал. А когда я вытащил мешок с ягнёнком и снова захлопнул багажник, на меня обрушилось его разочарование. И так тошно, а он добавляет. Грёбаная эмпатия с ума сведёт. Ягнёнок бекал и дрыгался в мешке. Я нащупал его голову и тюкнул костяшками пальцев в темя, как Халлар учил. Им много не надо, слабые животные. Дрыганье прекратилось. Развязав верёвку на мешке, я вытряхнул мёртвую тушку в пыль. Старенький любимый нож привычно скользнул в руку из сапога. Из разреза на шее ягнёнка хлынула почти чёрная кровь. Пять минут — и можно шкуру снимать. Конечно, лучше бы резать их в Гриарде, в переходе за кухней. Но «Корпорация Питания» не возит живность в своих фургонах. Беканье из кузова будет звучать подозрительно. А вот мясо они иногда возят, правда, в холодильниках. Ничего, если на посту докопаются, Льен скажет, что в родной коммуне ожидается праздник. Партию младенцев заказали. «Ординарных». Я подтянул крюк для туш по висящей рельсе поближе к омегам. Мы не дома, с них глаз нельзя спускать. Мало ли что. Связанный за задние ноги ягнёнок повис на крюке. Скрутив шейные позвонки, я отрезал ему голову, положил на кусок плёнки. Рисс не поворачивался в мою сторону. Душу разъедало мерзкое чувство, что он на меня обижен, отдалился, ему гадко и страшно, а я могу всё изменить единственным словом, но жестоко молчу. «Дар… ты лучшее в жизни». Только и делаю, что убеждаю его в обратном. А ведь ни черта этот пастух не опасен, если отпустить его. Про Гриард мы не говорили, номеров фургона ему из багажника не видно. Ну добежит он до полиции, ну расскулится там. Коммуны и так уже поняли, что повстанцев не один-два в регионе, а поболе. Правда, он срисовал лица Гая и Льена… На крайняк можно отпустить пастуха, чтобы Рисс увидел, а потом, когда тот отбежит, влезть на крышу и воронам на корм его пустить. Заряженная снайперка под фальшивым дном в багажнике… Оно-то можно, если бы не годами наработанное «но». То самое «но», которое началось с «Дарайн за старшего, он краем уха слышал слово «ответственность» или «А кого же ещё координатором, здрасьте?» или уверенного «Папочка сказал, будет мармелад, значит, будет». Я вспомнил, как пьяный в дугу Тар согласился отпустить со мной Льена: «Раз даёшь слово». Тар никому теперь не верил, но мне доверил самое дорогое… Вспомнился дерьмовый день из прошлого: я на полу в боксе Халлара — онемела челюсть и во рту солоно от крови из разбитых губ, спасибо, хоть не при всех саданул. Я позволил коммунам искалечить Льена, я готов бодать стены от злости на себя; ничего не исправить, его пальцы остались в кювете, кабздец. Халлар орёт вслух: «Ты поклялся беречь его! Как назвать альфу, если его клятвой можно подтереться?!», а я ору ему мысленно, что я никогда, никогда, никогда больше… И до сих пор я никогда. Дарайн сказал — Дарайн сделал. Уложив освежёванную тушку на плёнку, я вышел из ангара вымыть руки, чтобы в багажник лезть за следующим ягнёнком. У стены во дворе стоял пластмассовый бак для отходов, гигантский, мне по грудь. Когда-то в него собирали рога, копыта и прочий шлак со скотобойни, но семнадцать лет дождей и снегов давно вымыли всю грязь. Борта бака поросли изнутри кудрявым мхом, недавние ливни заполнили его водой почти доверху. Я хотел опустить в бак руки, но в наушнике послышалось: — Эй-эй! Стой, не пога̀нь. Гай выглянул сверху, с крыши скотобойни, помахал где-то найденным жестяным ведром. — Набери чистенькой. Ржавое ведро плюхнулось в бак, окатив мне куртку брызгами. Я зачерпнул машинально, пока оно не утонуло; мелкие головастики прыснули во все стороны. Только потом дошло, зачем Гаю вода. Тоже кровь с себя отмывать. После. Гай слез по водосточной трубе, спрыгнул вниз. Успел по всей развалюхе прошвырнуться, а туфли блестели всё так же, и на кожанке ни пылинки. Не каждый омега так сумеет. Приготовился уже: завязал отросшие волосы в короткий хвост на затылке, чтоб в рот не лезли. Сунув руки в карманы, Гай довольно задрал голову к солнышку, пока я отмывался в баке. Он притворялся, что расслаблен и никуда не торопится, что не вибрирует весь в нетерпении и не ноет у него в паху с самого поворота на Хасту, когда он увидел пухляка в бинокль. Нарочно оттягивал момент, типа такой, тра-ля-ля, погодой-природой наслаждается, ага. Я-то помнил приятный мандраж предвкушения. Лёгкое неудобство перед остальными помнил: ну простите, альфы, сегодня мне подфартило, вы сами вытянули короткие спички. Помнил волшебное ощущение полной власти. Вон там коммун лежит связанный, захочу — понежничаю, захочу — помучаю. Можно так и трахнуть связанного, загнуть, чтобы ртом песок черпал; можно избить, сломать, можно всё, что рука не поднимется сделать с омегой. Да об омегах и думать так святотатство, они отцы наших детей или будущие отцы. А тут исполнение любых фантазий, как во время дрочки, но наяву; к тому же свой кулак и горячая живая дырка — это небо и земля. Они кряхтят, визжат и умоляют, они боятся члена до обморока. Им остаётся жить минуты, ты последнее, что будет в их жизни… Я всё помнил, но на этот раз не испытывал ни следа зависти и ни малейшего желания толочь коммунское дерьмо. Я смотрел, как мечутся в ведре крошечные головастики, которым тоже осталось жить недолго вдали от родного бака, и никак не мог решить, что делать. Мы с Гаем недаром знали друг друга столько лет. Взгляда на меня ему хватило, чтобы всё сложить. — Так… Значит, это не галюны были. — Он показал на наушник, давая понять, что слышал наш спор. Оглянулся на Рисса. — За бету впрягается? Ему-то что? Я отключил микрофон, чтобы нас не слышали остальные. Всей эмпатии не хватало, чтобы понять Рисса. — Считает, несправедливо, — попытался объяснить я. — Боится… Просит очень. — Так сильно прям? Я отвернулся к пустырю с одуванчиками, отряхивая мокрые руки. — Душит. По справедливости, с какого перепугу Гай должен был отказываться от удовольствия? Он имел право отпердолить коммуна во все щели и даже не тратить на это честно заработанное на клубнике желание. Гай уже настроился, если попрошу отказаться, его начнёт бомбить. А я уже, можно сказать, прошу. — Кхарнэ… — Гай почесал затылок. — Чо-то я про такое и не подумал. Ты хоть бы подмигнул. — Говорил: не сегодня, в другой раз. Что толку? Ты дырку почуял и быка включил. В отличие от Рисса, Гая я понимал прекрасно. Он размазал подошвой одуванчик по асфальту, посмотрел на «Челдон», на небо, и тяжело вздохнул. — Короче… Хрен с ним… Давай тут его бросим, типа отпустили. Рисса бери в кабину, вывози, я следом. Шею пышке скручу и за вами тронусь. Две секунды. Я ушам не поверил. Тот самый Гай, который ради секса готов был выстрелить мне в спину, теперь добровольно отрекался от заслуженной награды. И ради чего? Ради спокойствия моего омеги! Во мне ёкнуло: я признался себе, что сам такое для Гая не сделал бы. Вряд ли. Нет. Он шепнул заговорщицки: — Не ссы, не допрёт он. У Карвела Мо хитрей, чем твой Рисс. Чёртов Гай стоял и смотрел на меня как ни в чём ни бывало красными от недосыпа глазами; ветер трепал чёрные пряди, выпавшие из его хвоста. И я вспомнил, как чуть больше месяца назад он, раненый и сдавшийся, стоял под дулом моего автомата и так же буднично предлагал: «Убей». Кхарнэ, сколько можно! — Хорош тебе, Гай! Ничего ты мне не должен! Он глянул возмущённо. — Пошёл ты… Думаешь, не вижу, как тебя перекосило? У вас от них тормоза рвёт, что у тебя, что у Тара. Предлагаешь забить и своё гнуть? За тварь меня держишь? Без ножа резал. Мой Гай, с которым мы убили нашего первого коммуна, старого сторожа со стройки, ещё до встречи с кланом. Распяли гвоздомётом на полу сторожки за полпалки колбасы, лепёшку и контейнер с грибным супом. Вдвоём. Великий Отец-Альфа, как было вкусно… Повисшую тишину нарушил Льен. Я услышал в наушнике, как он Арона окликнул: — Правый угол не дочистил, заметно. Арон, стоящий у фургона на кеге с пивом, шмыгнул носом, как после плача, буркнул: — Кто заметит? Дарайн? Сколько его помню, он, кроме омег, ничо не видит. — Шакалы заметят. Обдери, говорю… Ты не врубаесся, малёк? Дарайн тут не кентяра тебе, а координатор. Так что язык покороче. Влом тебе с ним охотиться — кукуй дома, с папой пшёнку перебирай. Всё-таки Льен прелесть. Даже Арон понимал, насколько я завишу от Рисса. Арон, для которого я всегда был примером. Кто я после этого? Омегин прихвостень… Может, у Тара и рвало тормоза, подумал я, но для него Льен единственная причина, чтобы жить. А у меня ещё как минимум шестнадцать маленьких, но безумно дорогих причин с голубыми, как мои, глазами. Я им очень многое должен. Никто не посмеет попрекать их тем, что их отец-альфа стелется перед омегой. Я пошёл к «Челдону», открыл багажник. Аптечка лежала на обычном месте в левом углу, сам собирал. Апмулу лидокаина клал одну, больше мы не берём, Абиру в лазарете нужнее. Анестетик убойный: в запястье уколоть — вся рука отнимется. Не обращая внимания на удары тревоги, идущие от Рисса, я вытащил из аптечки ампулу и шприц и вернулся к Гаю, который ждал меня снаружи. — На, заморозь его. Услышу, орёт — приду пристрелю. Не обижайся потом. Гай начал: — Да зачем, сказал же… — Всё равно мочить его, — перебил я, сунул шприц и ампулу ему в ладонь. — Хоть польза будет. Иди давай. У тебя час. Ему хватило сорока минут. Арон бойко обдирал шкуру с третьего ягнёнка — быстро учился альфёнок — когда Гай приплёлся из глубины скотобойни. Голый по пояс, куртку и рубашку нёс на плече. Морда осунулась, сам носом клевал; видно было — каждый шаг ему через силу. После пешего подъёма на Гриард так не устаёшь, как после лёгкого перепихона, а Гай ещё и ночь за рулём провёл. Взбодрить его могли сейчас только две вещи на свете: запах приманки течного омеги или таблетка «энергетика». Ни того, ни другого не предвиделось, были только сушёные семена горянки. Халлар научил: нажуёшься — вроде сонливость отпускает чуток. Мы их на перегонах пакетами съедали, если на ночёвку остановиться не вариант. Вкуса — никакого, как тряпку жуёшь. Засыпав в рот горсть семян, Гай привалился плечом к стене ангара и виновато покачал мне головой. Понятно. Пастух ещё жив. Чего тут удивляться, и я не смог бы. Чёрт-те отчего: то ли инстинкт альфы такой, то ли ещё почему. Если ты только что прижимался к живому существу и накачивал его своей спермой, то больше не можешь его ненавидеть. Становится насрать, что это бета, безъяйцевое мудило, враг. Пофиг — чувствуешь к нему что-то вроде благодарности и желания покровительствовать. Короче, ухайдакать его так же сложно, как связно мыслить во время сцепки. Со всеми альфами так, ничего стыдного. Одна из немногих наших слабостей: добивать твою дырку должен кто-то другой. Я кивнул Гаю на омег, сидящих на одеяле: приглядывай. Пусть только попробует заснуть, это будет его последний расслабон на вылазке. Рисс заполнял накладную скачущим почерком Льена. Сам Льен жевал яйцо с оттиском штемпельной краски. Интересно, коммунские учёные понимали, кого они создали? Суперомеги-то у них по клеткам сидят, никак себя не проявляют. А такой и подпись президента подделает, не подкопаешься. Ему надо лишь разок увидеть движения руки. Льен все сорок минут пытался повлиять на него: — Бросай кисляка корчить, чувак. Если бы не война, Гай трахал бы сейчас мужа. И по взаимному желанию, и не на чужих плевках посреди грёбаной завалюхи, а в супружеской постели. Беты нарвались — они и расхлёбывают. Кончай. Рисс угрюмо водил по бумаге ручкой. Упрямый омега не хотел верить, что он не прав. За все сорок минут я не был награждён ни единым его взглядом, и уже начало казаться, что задыхаюсь. Острый недостаток Рисса, ломка. Качалась башня, и приходили странные мысли вроде припасть к его коленям и просить прощения. С одной стороны, куда он от меня денется? С другой… я прекрасно знал, как это бывает… Вот я часами кукую на корточках в тоннеле, карауля, когда Рисс пройдёт мимо к сортиру, пройдёт же когда-нибудь… Мне только шапки не хватает… Вот Халлар выдувает сигарный дым мне в глаза: «Хватит гордости не волочиться за омегой?» И Рисс, лицо с сияющей медовой кожей перекошено от злобы: «Ненавижу!» «Я не просил делать меня истинным!» «В боксе ты ничтожес…» Нет, это он не скажет, только не это. Стараясь отвлечься, я научил Арона резать и потрошить ягнёнка. Занятие несложное, третью тушку альфёнок свежевал сам, поглядывая на меня преданными глазами: правильно ли? Я одобрительно кивал и не лез, а то чуть руку себе не располосовал, думая о другом… Рисс так же нуждался в мире со мной, и вопрос был в одном: сколько ещё он выдержит. Или сколько выдержу я. Оставив омег на Гая, я хлопнул Арона по плечу: заканчивай, отлично справляешься — и направился в темень скотобойни. Луч светоуказки скользнул по вздутой от сырости деревянной двери, хранящей следы зелёной краски. Дверь взвизгнула от толчка, я шагнул внутрь. В тесной каморке для переодевания рабочих мощно фонило смесью сырого мяса, спермы, альфьего и коммунского пота. Знакомое ржавое ведро валялось на боку у входа на мокром цементном полу. То, что было пастухом, лежало, распластавшись навзничь на куске брезента. Пуговицы рубахи были выдраны с тканью; на животе, на слое сала наливались чёрным свежие синяки. Следы укусов кровили на складках пухлой шеи, на скуле, вокруг сосков. Оторвался на нём Гай. Кровоточил и крошечный сморщенный член между раскинутых ног на фоне промежности без яиц, как у куклы. Такое и членом не назовёшь: сам ствол крохотный, в пару сантиметров длиной. Будто одна головка торчала из тела, как что-то чужеродное. Обычно у бет всё-таки побольше. Он не сощурился от света, не шевельнулся. Медленно вздымалось искусанное брюхо. Уничтоженный коммун еле дышал; из-под бёдер по брезенту расплывалось кровавое пятно. Не жилец уже. Тело беты, даже такого жирного, не рассчитано на член альфы, тем более на раскрытый узел. Кишечник в лохмоты: гадить он больше не сможет, впереди медленная смерть. Я дам быструю. Внезапно оживший коммун вдруг уставился на меня совершенно осознанным взглядом. В тишине каморки отчётливо прохрипело: — Будьте… вы… прокляты. В душу словно льда сыпанули. Нет, я был далёк от суеверной фигни, в которую верил Керис. Просто ярость коммуна казалась до тошноты осязаемой. Надо было привести сюда Рисса, чтобы он увидел этот взгляд и понял раз и навсегда, почему их нельзя жалеть. — Мы давно прокляты. Кадык хрустнул под моей подошвой, глаза пастуха помутнели.

***

Наверно, нас спасло то, что я настоял на похоронах. Иначе сидели бы мы в ангаре, и накрыли бы всех, как голубков. Гай был вымотан, его рубило так, что семена горянки не справлялись. Но мне после посещения тёмной каморки стало совсем не по себе. Лёд на душе не таял, Рисс по-прежнему меня игнорировал. Вот тревожность и обострилась. Да, проще было выбросить пастуха и водилу фургона где-нибудь в лесополке по пути. Но так мы делали, только если очень спешили. Халлар учил нас заметать следы, а пастух был накачан спермой, из ушей лилось. Поэтому я заставил Гая прибрать за собой. И поэтому я сидел в носках на земле у мусорного бака и без аппетита давился четырёхэтажным бутером из тех, что Зейн собрал нам в дорогу. Надо было пожрать, пока время позволяло. Выбрав место за кустами сирени, Гай в одних трусах — в коммунских, в облипку — орудовал короткой лопатой. Комья рыжей глины сыпались на вывороченную из земли бордюрную плиту в метр длиной. Щегольские брюки висели на дверце «Челдона», вместо туфлей я одолжил Гаю свои говнодавы, ничего, что на три размера велики. А то как наша цаца поедет потом грязный? Без рубашки Гай на бету никак не походил — с такими-то плечами и выпирающими грудными мышцами. Бете, чтоб так выглядеть, надо синтогормоны тазиками жрать на завтрак, обед, ужин и ночью в два подхода… Я смотрел на крутую подъездную дорогу, на тонкую, «нищенскую» прослойку козлятины в бутере, наблюдал, как Гай вытряхивает тела из плёнки в вырытую могилу, и, подойдя, смотрел на них. Жмуры лежали на жёлтой глине, лицом к лицу, как уставшие любовники. Мозолистая кисть водилы со знаком Четвёртой добровольческой дивизии покоилась на исцарапанном бедре пастушка. Старый и молодой, бывший палач — руки в крови по плечи — и безвинный мученик. Один погиб, потому что наши дети и омеги должны что-то есть в ближайший месяц, цена жизни второго — три килограмма клубники для моего будущего сына и сорокаминутный крышелёт для Гая. Беты сами дали нам право… Гай ковырнул лопатой, комья сырой глины глухо ударились об уложенные лоб ко лбу головы. В полузасыпанном ухе пастуха зашевелился обрубок дождевого червя. Покойтесь с миром, ублюдки, подумал я. Отвернулся и обомлел. По подъездной дороге расслабленно поднимался шакал в форме. Табельная «муха» болталась на груди, шакал лениво оглядывался на кого-то позади. — …разбомблено, время только тратим. В целых поселениях надо ис… Он повернулся ко мне, сбив шаг. Заученно схватился за «муху» — явно не салага. Я рванул ПЛ из-за пояса, Гай среагировал раньше, метнув лопату. Она пролетела пару десятков метров, впилась шакалу в переносицу. Хрустнула кость. Солдата отбросило ударом, обрывая крик: — А-а-альф… За ним показалась голова ещё одного. Мой ПЛ тихо тренькнул, шакала скосила пуля. Краем глаза я увидел, как безоружный Гай спрыгнул в могилу. Только теперь удалось набрать воздуха: — Атас!!! По Ласау шла облава.