Неповторимый

Иногда мне кажется, что я не понимаю слишком многое. Что вопросы, которыми я мучаюсь, на самом деле имеют ответы, и мне они известны. Но я бегу от осознания их, словно они вмиг разрушат мой мир своей очевидностью. Может, это инстинкт защиты не дает мне осознать правду, лежащую на поверхности. Должно быть, она мне совсем не понравится. Да, я вновь подавлен, а как же. Я с раннего детства воспитывался стратегом и тактиком, я считаю, что неплохо владею собой. Cмогу остановить себя, пересилить. Смогу победить нахлынувшие эмоции. Но, нет. Я ошибся. И от этого становится почти невыносимо... «Почти» - это как тонкая грань, хлипкий мостик... который я, разумеется, безжалостно обрываю. Тряпка. Слабак. Ничтожество. Не смог сдержать полного муки крика. Даже не крика - всхлипа. Сжимаюсь, как могу, даже веки плотно сомкнуты в попытке унять это тягучее жжение. У всего на свете есть срок годности. Увлечения, воспоминания, памятные вещи, близкие, чувства. Ничто не застраховано потерять свое значение в наших глазах. Время идет, и привязанность к вещам и людям истончается, чувства к ним перегорают, и вот ты держишь в руках что-то, от чего прежде сжималось сердце, а сейчас смотришь, и пытаешься вспомнить - что это для тебя? Где эмоции? Где боль? Ничего больше нет. Кроме памяти, благодаря которой ты все еще продолжаешь хранить это, смутно надеясь, что все вернется. Но стоит пройти еще времени - и ты избавляешься от бесполезной вещицы. Ее срок годности вышел. Она ничего больше не значит, и ей нет больше места в твоей жизни. Но бывает и по-другому. Ненужная, старая, невзрачная по мнению других людей, любая вещь может стать чем-то больше чем обычный мусор. Так и с людьми. Так и с дружбой... и с любовью. Сейчас я промок и замёрз, в таких местах плохая погода сплошь и рядом. Неподалеку от меня, плечо к плечу стоят Сэм и Джон, глядя на одно и то же место. А я больше не хочу поворачиваться и смотреть туда. Если сделаю это, непременно увижу небольшой холмик мокрой земли с кремово-мраморной плитой и чётко выведенными на ней надписями, но именно этого делать нет желания. Меня и так подташнивает, я устал, и меньше всего жду чего-то хорошего. Эй, кто-нибудь догадывается, что случилось? Правильно. Все имеют срок годности... даже друзья. Я сглатываю слюну и жмурюсь, пытаясь не дать влаге покинуть слезные протоки, ведь слезы не помогают, когда боли нет. А тут уже ничего нельзя поделать. Я опустошен. Я знаю, что мы давно должны были вернутся, но ноги затекли, да и весь я задеревенел, стоя под дождем и ветром. И сейчас, пожалуй, я чувствую себя уродом, потому что не могу больше думать о Питере. Он лежит там, как куча других солдат, в полной воды могиле, а мне, вместо наших общих моментов жизни, вспоминается Стивен Кинг с его дурацкой историей об индейском кладбище. Я чувствую запах земли и отказываюсь оглядываться, предаваясь мрачным мечтам, и задаюсь лишь одним вопросом:" А можно ли привыкнуть к боли?" Но ответом мне служит всё та же тишина. *** - Ты как, в порядке? - Джон хмурится, глядя своими невообразимо добрыми глазами так внимательно, так сочувственно. От этого только отвратительнее на душе. Будто новичок-санитар в психлечебнице на несчастного больного, еще питаемый идеалами и гуманностью, и ужасающийся местными методами лечения. Неужели у меня настолько жалкий вид, что нужно вот так смотреть? - Нормально, - я только вздыхаю, пряча раздражение, я далеко не в порядке. Но он не виноват, это я на взводе. Получаю порцию суровой дружеской поддержки в виде похлопывания по плечу, продолжая краем уха выслушивать мини-лекцию Леннокса о том, что все смертно и это не первый и не последний раз, когда солдаты умирают на войне. Это уже четвертая такая лекция и, ожидаемо для всех солдат, легче от нее не стало. Ну точно, практикант-самоучка в психушке. Словами майор Леннокс плохо успокаивает, как ни крути, ведь это по его части, подбадривать солдат в трудные минуты. И все-таки. Все-таки хорошо, что ему не все равно. Он говорил что, все проходящее, это только наш век неприлично долог, остальные, даже наши друзья-автоботы, когда-нибудь уйдут. И не нам решать когда или при каких обстоятельствах. Мы все должны с этим смириться. Научиться принимать закон жизни, приготовиться отпускать. Хотя... Мне будет легче, когда меня не будут окидывать столь... сопереживающим взглядом, утешать всякими душеспасительными беседами и вот так вот хлопать по плечу. У меня свой метод борьбы со стрессом, когда совсем уж дело плохо, а от разговоров сразу хочется плакать, появляется слабость. Я не хочу быть слабым. Я же мужчина. Не надо на меня так смотреть, Джон. Я в норме, правда. Вслух сказать не выходит, как врать таким глазам? А Джон. Джон — просто друг. Которому не нужно ничего объяснять, который и сам поймёт, как лучше, без твоей указки. Не ориентируясь на догмы и приличия. Просто друг. Правильный. И этого достаточно нам обоим. И сейчас мой товарищ очень внимательно перевёл глаза с меня на приоткрытую дверь, мимоходом скосив взгляд на свои наручные часы, словно акцентируя его внимание на чём-то. Зная его, можно было бы предположить что он что-то знает и чего-то ждёт. Видимо, он просто не может об этом умалчивать. Молчать, когда узнал... что-то. Поэтому его и тянет поговорить. Что ж, ладно. Ведь вдруг это, хм, важно? - Джон, что-то не так? — неопределённый жест рукой в его сторону. - Ничего, - его улыбка вновь такая сочувствующая, такая искренняя, и в какой-то момент я ловлю себя на том, что умиленно разглядываю его повязку, всё ещё прикрывающую пол лица. Я вопросительно поднял брови. — Помнишь я говорил тебе, что автоботы собираются вызволять своих? Так вот. Примерное местоположение десептиконской базы определенно. Что-то колючее снова взвилось у меня в груди, выталкивая слова изо рта: - И-и-и? - напряжённо протянул я. - Завтра на рассвете они выезжают. Мой взгляд на секунду метнулся к часам, которые показывали десять часов вечера. Джон отвернулся, потирая напряжённые ладони друг о друга, будто собираясь сказать что-то ещё, но не решаясь. Сначала мне показалось что моё сердце действительно остановилось. Только что оно вылетало наружу, пробивая дыру в глотке, а сейчас застыло. Ни одного движения. Этот миг замер, словно кадр из какого-то не смешного, страшного и правдоподобного фильма. Это была почти боль. Что-то близко. Но... не так. Хуже. Внутри. Так глубоко, у самого дна. Глубже. Под ним. В самом существе. Я снова вздохнул, запрокидывая голову, уставившись вверх и подавляя желание закашляться. - Кто тебе сказал, что они выезжают на рассвете? - спросил я, бросив взгляд на Леннокса, которому не помешало бы выспаться. Джон молча сверлил меня взглядом, не двигаясь с места. Вглядываясь так, как если бы на мне вдруг выросли неведомой породы цветы. Я вновь хмыкнул, переваривая информацию. - Джаз, - его взгляд забегал по захламлённой комнате. Я приподнял голову, наблюдая за тем, как друг старается подобрать максимально правильные слова, с прохладной усмешкой. - Но нас с тобой не допустят до этого задания. Так что подождём наших героев здесь. Я подозрительно замолчал, что не скрылось от солдата. - Что ты хочешь сделать? - он понизил голос до шёпота, дабы нас никто не услышал. В его голосе бодрое удивление, которое я определяю, как страх. Я чувствовал, как демоны под рёбрами поднимали свои рогатые головы. Потягивались, цепляя костлявыми спинами нутро. Обнажали когти, точа их о кости. Делая больно. Душевно. И легонько дули на сердце. Так, что холод практически сжирал его целиком. Сильнее. Нужно было больше льда. Тогда был шанс, один маленький шанс из миллиона, что станет легче. Прошло совсем мало времени, прежде чем Леннокс соизволил отпустить нас, так как сам он выглядел ничуть не лучше любого солдата. Надо же, это со стороны казалось, будто база такая гигантская. Всего пять минут от главного входа - и ботинки уже стучат по ступеням, поднимая тело вверх. Всё выше, к комнатам. Ступени, ступени, ступени. - Утром я еду с ними, - как будто между делом осведомляюсь я, когда мы заходим в свою комнату. Джон отступает к своей койке, обыкновенно до безобразия. Не будь у меня этого подспудного чувства, что я знаю его настоящие эмоции, я бы и не подумал продолжать приставать к нему с вопросами. - Джон, - я говорю серьезно и, как можно более убедительно, подходя ближе к нему, - мне нужно чтобы ты помог мне, прикрыл. - Ты псих! Я только что похоронил Питера, и я не собираюсь хоронить тебя... Смотреть было всё тяжелее - сидящий передо мной Джон начал терять очертания. Что-то душило изнутри, заставляя шире открыть рот. Зажмуриться. Все также продолжая орать на меня, Джон встаёт с кровати начиная жестикулировать руками, стараясь донести свои слова как можно понятнее. Когда я вновь подымаю на него глаза мне кажется, что его не свободное глазное яблоко вот-вот вылезет из орбит - он выпучил его так сильно, что я каждую вздувшуюся венку разглядеть могу. Жуть... - Джон, - зову я в заранее напрасной попытке успокоить. Вместо ответа цепкие, сильные пальцы хватают за воротник и сжимаются на моем горле. Несильно, словно пытаясь удержаться... Лицом к лицу. - Ты никуда не пойдёшь! Я тебя не отпущу! - говорит Джон, теребя меня за воротник. Ну, и к чему делать такую мину? Наверное, думает, какой он стал проницательный нынче, и как теперь я очевиден в своих действиях, и он сможет меня удержать. Любыми доступными способами. Хах. Да если бы я хотел, обвел бы вокруг пальца, как младенца. Наверное. Просто сейчас я потерял покой. Я призываю все свое терпение: - Я должен, чёрт возьми! Пойми это, Джон! - Cовсем ёбнулся, блять?! — ревел мужчина напротив, прямо в лицо. — Совсем ёбнулся, я спрашиваю?! Он тяжело дышал, будто только что очень долго бежал. Кулаки сжимались и разжимались. Словно раздумывая, не врезать ли разок. И он правда решился на это. Стоило мне снова попытаться сказать хоть слово, как удар в челюсть тут же заставил меня развернуться, хватаясь за повреждённую скулу. Ох, ты ж блять. Перед глазами вспыхнула орава звёзд, и что-то отдалённо схожее с болью брызнуло в скуле, сопровождаемое хрустом. Уголок рта пылал, сильно пульсируя. Чёрт. Это было... неожиданно. Джон застыл в метре от меня, в то время, как я опирался на свою постель. Я молчал, чувствуя, как рот наполняется кровью. Металл. Гнилой металл на языке. Вкус у него был измученный и разбитый. Несвежий. Будто прошёл срок годности. М е р з о с т ь. Я повернулся, встречаясь взглядом с другом. Не отводя глаз от друга, я медленно повернул голову и сплюнул. Тягучая, красная нитка тут же легла на подбородок, расчерчивая бледную кожу почти чёрной полосой, оседая на коже тонкой линией. Он отвёл глаза. Я пошевелил челюстью, с сожалением отмечая, что боль ещё не прошла. Впервые я видел его таким. Я оттолкнулся, но тут же снова опёрся рукой о койку, прислушиваясь к тяжёлому дыханию товарища и восстанавливая шаткое равновесие, всё же сел на кровать, лицом к Джону. Смешно. Глаза (точнее глаз, один всё ещё забинтован) по-прежнему метали молнии. Это было чудовищно непривычно. Неправильно. Несколько секунд мы молчали созерцая друг друга в тяжёлой и злой тишине. — Алан, — он качает головой, всматриваясь в моё лицо так, что в его радужке можно различить собственное отражение. Быстрый смешок срывается с губ и тут же умирает. — Блин, просто скажи, что... мы вернёмся и всё будет хорошо. Мне пришлось упрямо сжать губы, находя взглядом тёмные глаза перед собой, сосредотачиваясь, шумно дыша через нос и игнорируя стекающую по подбородку кровь из разбитой губы и больной скулы. Я опираюсь одной рукой на кровать, продолжая думать. Сейчас хочется попросить друга бить меня снова и снова, пока лицо не превратится в кровавую кашу. Потому что сил уже нет ни на что. Я потерялся, опустился. Я уже опустошён. И... О, да. Я потерялся бы в этой боли. Как безумный. Изрежет себя ею. Чтобы чувствовать. Чтобы жить. Что-то, кроме пустоты и такой охуенной бездны разочарования, которая ну никак не могла умещаться в нём. Но каким-то образом уместилась. Раскрылась внутри как цветок. Огромный, такой, цветок. Что невольно наталкивало на мысль: а ведь если в нём так глубоко, и это в нём такое огромное… значит ли, что границы его душонки… души… куда шире, чем думалось? Да, эта мысль однозначно стоит того, чтобы её обдумать. Но не сейчас. Сейчас я только слушаю. Слова. Охерительно много слов. Нужных слов. А потом не выдерживаю, и начинаю говорить сам. — Я ведь позволил, блять! Зачем, Джон? Зачем я сделал это? Не понимаю, у меня голова пухнет от мыслей. Вот у меня уже где весь этот пиздец! Я так устал, я... просто, чёрт.. чёрт! Я не могу спать, есть, блять, а он... он пожертвовала тогда ради меня, спас, а теперь... Ёб твою.... С трудом сглатываю ком, вставший поперек горла, ощущая напряжённый взгляд стоящего в метре от меня товарища. — ... а знаешь, что самое охуенное? Ха, да это ж я виноват! Я, понимаешь, Джон? Ты понимаешь? Я подпустил его к себе. Слишком близко. А сейчас всего лишь расплачиваюсь. Сосредоточенный взгляд тёмных глаз. В них понимание. Не слов — ситуации. И ни капли беспомощности, которой я полон по края. Он не отвечает. Правильно. Молчи. — А знаешь, почему? Потому что я тот ещё мудак. Я мудак... такой грёбаный мудак. Боже... А теперь я даже не знаю где он, и жив ли вообще! Кисти отчего-то сводит - это пальцы сами собой сжались в кулаки, и острые ногти впиваются в ладони. И именно эта тупая боль придает мне уверенности. Он кривит губы, но не отвращёно. — Посмотри. Во что я превращаюсь. Я выгляжу сейчас, пожалуй, слишком жалко. Я поднимаю ладони и зарываюсь в них лицом, замолкая. Сейчас нужно молчать. А Джон подходит, садясь рядом, кладя свою руку мне на плечо, приобнимая. И остаётся только поражаться, как этот человек одним своим жестом делает так, что становится легче. Просто от того, что я чувствую горячее плечо рядом со своим. Горло саднит от всех этих хрипов и выкриков. Но он всё равно говорит ровно и уверенно: - Я помогу тебе, но только при одном условии. Я поднимаю голову от ладоней. Джон смотрит прямо на меня, сжимая губы и вглядываясь в глаза. Услышь меня, мол. И я слышу, слушаю. - Я еду с тобой. И — вот оно! — это ощущение. Что тебя медленно, но уверенно вытаскивают из непомерно громадной кучи дерьма. Помогают, а не бросают. Становится немного легче. Самую малость. Просто перестаёт душить. Забивается куда-то на задворки. От контакта глаз становится как-то проще. Друг умел поддерживать словами. И того, что есть, вполне достаточно.

***

Леннокс стоял почти сразу за углом, сложив руки на груди, стараясь быть невозмутимым с Меринг, которая что-то уверенно объясняла майору. При виде прибывающих солдат он коротко махал рукой и слегка сжимал губы. Джон, идущий по правую руку, лишь на секунду притормозил так, что въедливый марш плоских ботинок сбился с привычного ритма. Я же ощутил на своей скуле острый взгляд Уильяма, который, впрочем, тут же исчез, стоило Меринг снова начать говорить. Мимо нас прошло ещё пару военных, слишком занятых очередной операцией, чтобы обращать своё внимание ещё на кого-то. Я задержал дыхание, медленно втянул воздух через нос, наполняя грудь до отказа, а затем струей выпустил через губы. Паника – сейчас не лучший помощник. Больше не тратя попросту время, мы с Джоном взошли на самолёт. Чтож, всё вышло слишком просто. Пожимая плечами, чтобы рюкзак удобнее лег на спину, я старался игнорировать исходящее ото всех острый страх. Как никак людям свойственно боятся. Особенно скорой смерти. В самолёте солдат было уже большинство, что означало в скорый взлёт. Оставалось надеяться, что десептиконы останутся в невиденье стратегий своего врага. Мигнул красный свет, и мы с Джоном сели, предварительно пристегнувшись. Щиты опустились, позволяя самолёту стартовать. Ждать оставалось недолго. Сердце, пропустив удар, бешено застучало - включилась стрессовая реакция. Нам пиздец. Я посмотрел на сидящего рядом друга. Он поднял свою руку, заставляя пальцы обхватить ремень рюкзака, и закрепил его. Начальство не разрешало солдатам брать с собой много вещей. Но Джон не мог себе позволить потерять даже малость. Джон перехватил мой взгляд, после чего улыбнулся всеми зубами. Боже, его спокойствие... Невероятно бесило. Когда мы наконец прибыли, все сразу же вскочили со своих мест, начиная отстёгиваться и торопливо выходить из самолёта. Второй и третий самолёт с автоботами, опустился буквально через минуту. Все ожидали приказа. Взметнув ботинками комья земли, сделал бросок вперед — как можно дальше. Колени поднимались точно заведенные. Ноги пружинили с неимоверной быстротой. Горло душил страх. Пульс, казалось, грохотал в ушах, но он не заглушал низкое рычание, которое эхом разлеталось вокруг. Что ж, жребий брошен.